Пока Булгаков сочинял пьесу о Мольере, Страна Советов переживала очередной «переломный» момент. 10 ноября 1929 года пленум ЦК ВКП(б) постановил:
«1. Т. Бухарина, как застрельщика и руководителя правых уклонистов, вывести из состава Политбюро.
2. Т.т. Рыкова, Томского и Угарова строго предупредить».
Это означало, что борьба с «правым уклоном» вошла в решающую стадию. «Уклонистов» искали теперь всюду, даже среди литераторов. А опасная — и потому обидная вдвойне — кличка «правый» давно уже прочно закрепилась за Булгаковым.
А он 16 ноября как нив чём не бывало пришёл на юбилейный «Никитинский субботник», отмечавший в тот день своё 15-летие. К торжественному событию было приурочено важное мероприятие: Фёдор Раскольников должен был читать только что написанную им пьесу «Робеспьер».
Чтение состоялось. Булгаков в пух и прах раскритиковал услышанное. И, как ни странно, очень многие его поддержали. Когда обсуждение завершилось, Михаил Афанасьевич...
«...поднялся и направился к выходу. Почувствовав на спине холодок, обернулся и увидел ненавидящие глаза Раскольникова. Рука его тянулась к карману...»
Булгаков...
«...повернулся к двери. "Выстрелит в спину?"»
Никакого выстрела, разумеется, не последовало. Но нанесённую обиду Раскольников запомнил надолго. Тогда его только что «перебросили» из Главреперткома в кресло редактора журнала «Красная новь» (вместо сосланного в Липецк троцкиста Воронского). И Раскольников тотчас заявил в интервью «Вечерней Москве»:
«Во всех своих отделах "Красная новь" будет вести непримиримую борьбу с обострившейся правой опасностью... В одном из очередных номеров журнала будет напечатана критическая статья, вскрывающая реакционный творческий путь такого типичного необуржуазного писателя, как Михаил Булгаков».
Это означало, что на драматурга, ставшего отныне «правым», объявлялась очередная охота. И происходило это в те же самые дни, когда специальным декретом ЦИКа (от 29 декабря) строго-настрого была запрещена «неуважительная» критика Горького.
Между этими двумя событиями (началом «охоты» и выходом запретительного декрета) неожиданно наступило затишье. Все политические сражения были преданы забвению. Всеобщее внимание было направлено на более важное мероприятие. Как напишет чуть позднее Михаил Булгаков...
«...в воздухе вдруг наступила зловещая тишина, которая обычно бывает перед большим шумом».
(«Жизнь господина де Мольера»)
Шум действительно предстоял огромный — ведь страна готовилась торжественно отметить знаменательную дату: 21 декабря 1929 года Иосифу Виссарионовичу Сталину исполнялось 50 лет.
Булгаков оказался в числе тех немногих, кому было не до празднований. Он жил своей жизнью. 6 декабря был закончен первый вариант «Кабалы святош». И Михаил Афанасьевич тотчас позвонил Елене Сергеевне:
«...попросил, чтобы я перевезла на Пироговскую свой ундервуд. Начал диктовать...»
7 декабря пришла долгожданная справка из Драмсоюза. В ней Михаилу Афанасьевичу сообщалось, что присланный документ составлен...
«...для представления Фининспекции в том, что его пьесы:
1. "Дни Турбиных",
2. "Зойкина квартира",
3. "Багровый остров",
4. "Бег"запрещены к публичному исполнению».
Отныне прежних (ставших просто непосильными) налогов платить было не нужно. Но Булгакова это уже не волновало, его заботила лишь судьба только что написанной пьесы. Ожидая решения своей (и её) участи, он читал «Кабалу святош» друзьям и знакомым. Их реакция была восторженной. Но сомнений и опасений высказывалось тоже немало.
И вновь драматурга охватывали нехорошие предчувствия. 28 декабря он написал брату Николаю:
«Положение моё тягостно».
Наступил год 1930-й, второй год первой советской пятилетки. Её ещё не называли сталинской, но отдельные приметы «новой эпохи» люди уже начали примечать. К примеру, литератор Григорий Осипович Гаузнер (ещё не так давно входивший в возглавлявшийся Ильёй Сельвинским Литературный центр конструктивистов) записывал в дневнике:
«В Москве очереди у магазинов. И уличные драки из-за такси, которых катастрофически не хватает...»
Но мелкие жизненные неурядицы Булгакова не волновали, он почти не выходил из дома — шла перепечатка пьесы. 16 января она была отдана во МХАТ, и Михаил Афанасьевич написал брату в Париж:
«...Сообщаю о себе:
все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречён на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 г. я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих пяти пьес... Мучения с ней уже продолжаются полтора месяца, несмотря на то, что это Мольер, 17-й век, несмотря на то, что современности в ней я никак не затронул.
Если погибнет эта пьеса, средств спасения у меня нет. Совершенно трезво сознаю: корабль мой тонет, вода идёт ко мне на мостик. Нужно мужественно тонуть...
Если есть какая-нибудь возможность прислать мой гонорар (банк? чек? Я не знаю, как), прошу прислать: у меня нет ни одной копейки. Я надеюсь, конечно, эта присылка будет официальной, чтобы не вызвать каких-нибудь неприятностей для нас».
И вновь лукавил драматург, сообщая о том, что в его новой пьесе нет никакой «современности»! Даже читая 19 января «Кабалу святош» во МХАТе, он уверял слушавших в том, что всего лишь...
«...хотел написать пьесу о светлом, ярком гении Мольера, задавленном чёрной кабалой святош при полном попустительстве абсолютной, удушающей силы короля».
Но сразу же после читки все в один голос заявили, что в Мольере легко угадываются черты самого Михаила Булгакова. (Об этом же чуть позднее напишет и Горький.) О том, чьи черты «легко угадывались» в образе короля Людовика, вслух говорить не решались.
Впрочем, что это были за «ценители», видно из агентурной сводки, посланной по начальству очередным осведомителем:
«Булгаков... говорил о своей новой пьесе из жизни Мольера: пьеса принята (кажется, МХАТ-1), но пока лежит в Главреперткоме и её судьба "темна и загадочна". Когда он читал пьесу в театре, то актёров не было (назначили читку нарочно тогда, когда все заняты), но зато худполитсовет (рабочий) был в полном составе. Члены совета проявили глубокое невежество, один называл Мольера Миллером, другой, услышав слово "maitre" (учитель, обычное старофранцузское обращение), принял его за "метр" и упрекнул Булгакова в незнании того, что во времена Мольера "метрической системы не было"».
4 февраля в очередном письме брату Николаю прозвучала та же тоскливая тема:
«Положение моё трудно и страшно».
11 февраля Булгаков читал «Кабалу святош» в Драмсоюзе. Об этой «читке» тоже сохранился донос агента-осведомителя:
«Обычно оживлённые вторники в Драмсоюзе ни разу не проходили в столь напряжённом и приподнятом настроении большого дня, обещающего интереснейшую дискуссию, как в отчётный вторник, центром которого была не только новая пьеса Булгакова, но и, главным образом, он сам — опальный автор, как бы возглавляющий (по праву давности) всю опальную плеяду Пильняка, Замятина, Клычкова и Ко. Собрались драматурги с жёнами и, видимо, кое-кто из посторонней публики, привлечённой лучами будущей запрещённой пьесы (в том, что она будет обязательно запрещена — почему-то никто не сомневается даже после прочтения пьесы), в цензурном смысле внешне невинной».
Агент-доносчик как в воду смотрел! Ровно через неделю, 18 февраля, Булгаков получил официальное уведомление, в котором говорилось, что его пьеса к постановке в советских театрах не рекомендуется.
21 февраля он написал в Париж:
«Судьба моя была запутанна и страшна. Теперь она приводит меня к молчанию, а для писателя это равносильно смерти...
Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности пытался выполнить как должно. Ныне моя работа остановлена... По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средства к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, ещё написать заявление?..
15 марта наступит первый платёж фининспекции (подоходный налог за прошлый год). Полагаю, что, если какого-нибудь чуда не случится, в квартирке моей маленькой и сырой вдребезги (кстати, я несколько лет болею ревматизмом) не останется ни одного предмета. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, чёрт с ними. Боюсь за книги! Библиотека у меня плохая, но всё же без книг мне гроб! Когда я работаю, я работаю очень серьёзно — надо много читать.
Всё, что начинается со слов "15 марта", не имеет делового характера — это не значит, что я жалуюсь или взываю о помощи в этом вопросе, сообщаю так, для собственного развлечения».
А агентурные сводки в это время сообщали о Булгакове, что «он проедает часы и остаётся ещё цепочка».
Именно тогда писатель сжёг большую часть своих рукописей и всерьёз раздумывал о том, чтобы покончить жизнь самоубийством.
Так в жизни Михаила Булгакова завершилась полоса, которую с полным правом можно назвать «На вершине Олимпа». Большевики сбросили его со священной горы. Оставшуюся жизнь он вынужден был провести у её подножья.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |