Год 1930-й продолжал удивлять литератора Григория Гаузнера своими неожиданностями, и в его дневнике появились новые приметы времени:
«Трамвай... Двое или трое стоя читают, ухватившись за петли...
Чиновники в учреждениях носят как вицмундир русскую рубашку и сапоги. А дома с облегчением переодеваются в европейский костюм. Сродни петровским временам, когда было наоборот...
Ломают церкви. Все проходят мимо. Церкви ломают повсюду...
Вокруг бестолковые и преданные люди. Странное соединение энтузиазма и равнодушия».
На эти приметы тогдашнего советского быта Булгаков вряд ли обращал внимание — ведь вот уже пять лет он нигде не служил. И заработной платы не получал. А после запрещения «Кабалы святош» положение опального драматурга стало просто отчаянным. Последние надежды на возможность хоть какого-то заработка рухнули окончательно. Татьяна Николаевна вспоминала, что Михаил Афанасьевич, изредка заходивший к ней, появился и тогда, когда...
«...у него самого дела пошли не очень. Говорил:
— Никто не хочет меня, не берут мои вещи. В общем, ненужный человек».
В письме брату Николаю в Париж (от 21 февраля) есть такие строки:
«По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средство к спасению. Но ничего не видно. Кому бы, думаю, ещё написать заявление?..
Я, правда, не мастер писать письма: бьёшься, бьёшься, слова не лезут с пера, мысли своей как следует выразить не могу...»
В агентурной сводке, составленной в ОГПУ по донесениям осведомителей, говорилось, что Булгаков...
«...снова пытается писать фельетоны... в какой-то медицинской газете или журнале его фельетон отклонили, потребовав политического и "стопроцентного". Булгаков же считает, что теперь он не может себе позволить писать "стопроцентно "неприлично"».
О той же поре в жизни Булгакова рассказывала впоследствии и Елена Сергеевна Шиловская:
«Ни одной строчки его не печатали, на работу не брали не только репортёром, но даже типографским рабочим. Во МХАТе отказали, когда он об этом поставил вопрос.
Словом, выход один — кончать жизнь».
Попавшего в опалу драматурга власти просто не замечали. Но при этом имя его с газетных полос не исчезло: в статьях то и дело вспоминали «правобуржуазного» писателя, проникшего в пролетарскую литературу, разнося в пух и прах его пьесы, повести и даже неопубликованный роман. Иными словами, огонь по «булгаковщине» продолжали вести прицельный и очень интенсивный. Вот тогда-то и наступила та самая «третья» стадия, о которой в «Мастере и Маргарите» сказано:
«...наступила третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей... а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу. И спать мне пришлось с огнём».
И ещё у Булгакова стало дёргаться плечо. Время от времени накатывался страх одиночества, появилась боязнь многолюдных сборищ. По его же собственным словам, в тот момент ему...
«...по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя».
Аналогичная ситуация, как мы помним, у него уже возникала — в самом начале 1921-го. Вспомним, что написано о ней в рассказе «Сорок сороков»:
«...и совершенно ясно и просто передо мною лёг лотерейный билет с подписью — смерть».
Именно в этот момент в квартире Булгакова и появился спаситель. Это был писатель В.В. Вересаев, между прочим, тоже врач по профессии. Сохранилось свидетельство о том, как проходила та встреча собратьев по лекарскому диплому и по перу:
«— Я знаю, Михаил Афанасьевич, что вам сейчас трудно, — сказал Вересаев своим глухим голосом, вынимая из портфеля завёрнутый в газету свёрток. — Вот, возьмите. Здесь пять тысяч. Отдадите, когда разбогатеете.
И ушёл, даже не выслушав слов благодарности».
На какое-то время финансовый вопрос был, как говорили в те годы, снят с повестки дня. Немного успокоившийся Булгаков принялся составлять послание на самый «верх». Оно стало для него своеобразным подведением итогов творчества и состояло из одиннадцати небольших главок.
Вот некоторые фрагменты:
«ПРАВИТЕЛЬСТВУ СССР
Михаила Афанасьевича Булгакова
(Москва, Пироговская, 35а, кв. 6)Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:
1
После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить "коммунистическую пьесу" (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался... Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
2
Произведя анализ своих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298...
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА».
Далее Булгаков заявлял о том, что главной своей задачей как писателя считал и считает «борьбу с цензурой». Отсюда, дескать, и все его постоянные призывы к «свободе печати»: «Я не шёпотом в углу выражал эти мысли».
Затем следовала четвёртая главка:
«Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьёзно отметить всё это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова — "КЛЕВЕТА"...
Мыслим ли я в СССР?»
Приведя несколько характерных примеров своей (неугодной Стране Советов) крамолы, Булгаков завершал собственный «литературный портрет»:
«
7
Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо ДОСТИЖЕНИЕМ"...
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса "Кабала святош" ("Мольер") К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казённой бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса...
Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа "Театр".
Все мои вещи безнадёжны.
8
...Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
9
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР РАЗРЕШИТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
10
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу».
И наконец, следовала заключительная часть письма. В ней Булгаков выносил свой приговор ситуации, предлагая свой вариант её решения:
«Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссёра.
Я именно и точно и подчёркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско...
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссёра и автора, который берётся добросовестно ставить любую пьесу сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссёром в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссёром, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель.
Москва
28 марта 1930 года».
Послание отчаявшегося писателя было изготовлено в нескольких экземплярах. Елена Сергеевна Шиловская впоследствии вспоминала:
«Сколько помню, разносили мы их (и печатала ему эти письма я, несмотря на жестокое противодействие Шиловского) по семи адресам. Кажется, адресатами были: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Ягода, Бубнов (нарком тогда просвещения) и Ф. Кон. Письмо в окончательной форме было написано 28 марта, а разносили мы его 31-го и 1 апреля (1930 года)».
В архиве Булгакова сохранилось коротенькое письмо, написанное 2 апреля 1930 года:
«В Коллегию Объединённого
Государственного Политического УправленияПрошу не отказать направить на рассмотрение Правительства СССР моё письмо от 28.III.1930 г., прилагаемое при этом.
М. Булгаков».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |