Наступила осень 1925 года. В «Театральном романе» Булгаков скажет о ней:
«А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболели плечо и левая нога в коленке».
Болезни донимали не только рядовых драматургов, но и членов кремлёвского руководства. Один из вождей, Михаил Фрунзе, страдавший от язвы желудка, лёг в конце октября (мы уже говорили об этом) на операцию. И 31 числа скончался. После октябрьских торжеств газеты объявили имя нового наркомвоенмора — им стал Клим Ворошилов.
А по Москве поползли слухи о том, что смерть Фрунзе насильственная, что на роковую операцию его заставили согласиться и что распоряжение это якобы отдал генеральный секретарь большевистской партии.
А.К. Воронский, редактор журнала «Красная новь», член ВЦИКа и давний друг Фрунзе, ознакомил с обстоятельствами загадочной смерти наркомвоенмора Бориса Пильняка, только что вернувшегося из-за границы. Много лет спустя (4 апреля 1937 года), выступая на общемосковском собрании писателей, Пильняк сообщит следующие подробности той давней истории:
«В 1925 году умер Фрунзе. Воронский рассказал мне о его смерти. Сказал: вот, мол, тема о коллизии индивидуума и коллектива, напишите. Я написал рассказ и посвятил его Воронскому».
Эта была «Повесть Непогашенной луны». В ней туманные недомолвки и неуверенные толки, тихим шёпотом передававшиеся из уст в уста, обросли конкретными подробностями и превратились в неопровержимые факты, обвинявшие генсека в убийстве соратника по партии.
У Пильняка очень убедительно написан эпизод, в котором приказ отправиться под нож прославленному командарму Гаврилову (такую фамилию носит главный герой повести) отдаёт «негорбящийся человек в доме номер первый», главное лицо «из тройки, которая вершила». Угадать в этом персонаже Сталина было совсем нетрудно.
9 января 1926 года печальное повествование о командарме Гаврилове было закончено. Отдав его в «Новый мир», Пильняк вновь отправился за границу.
Повесть его вскоре опубликовали — в пятом номере журнала. И тотчас разразился громкий литературный скандал!
Цензоры, проворонившие явную крамолу, схватились за голову. Воронский публично отрёкся от посвящения, которым «наградил» его автор. Весь тираж журнала был изъят из распространения и уничтожен. Пятый номер «Нового мира» отпечатали заново.
Специальным решением политбюро от 13 мая 1926 года Пильняк был исключён из списков сотрудников журналов «Красная новь», «Новый мир» и «Звезда».
Началась шумная антипильняковская кампания, мгновенно отодвинувшая на задний план все прочие литературные события. Страсти, кипевшие вокруг булгаковской «Белой гвардии», слегка приутихли. Однако разрешения на постановку Главрепертком по-прежнему не давал.
Вновь встал вопрос об исправлениях. Ещё 15 октября 1925 года Булгаков направил письмо В.В. Лужскому, актёру и режиссёру МХАТа, члену её репертуарно-художественной коллегии. В своём послании драматург соглашался внести в пьесу изменения, но категорически возражал против «коренной ломки стержня пьесы». Заканчивалось письмо ультимативным требованием:
«В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ на знак, что пьеса "Белая гвардия" — свободна».
Как видим, Булгаков был настроен весьма решительно. Однако под напором многочисленных критиков ему пришлось пойти на уступки. И тогда драматург...
«...решил прибегнуть ещё к одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни.
Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор, под давлением силы, прибегает к искалечению своего произведения. Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост, отламывают его и удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем вовсе лишиться жизни».
(«Жизнь господина де Мольера»)
Прежде всего «искалечению» подверглось название пьесы. Слишком оно было вызывающе дразнящим. Даже далёкий от политики Станиславский на заседании репертуарно-художественной коллегии театра, состоявшейся 29 апреля 1926 года, сказал:
«Слова "белый" я бы избегал. Его примут только в каком-нибудь соединении, например "конец белых". Но такое название недопустимо».
И коллегия принялась думать над названием. Было предложено четыре варианта.
Предметом обсуждения стала также петлюровская сцена, которую Главрепертком требовал исключить.
4 июня 1926 года Булгаков написал очередное письмо-ультиматум:
«В СОВЕТ И ДИРЕКЦИЮ
МОСКОВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРАСим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей "Белая гвардия".
Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа "Перед концом".
Также не согласен я на превращение 4-х актной пьесы в 3-х актную.
Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы "Белая гвардия".
В случае если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу "Белая гвардия" снять в срочном порядке».
В конце концов остановились на наиболее нейтральном названии — «Дни Турбиных». Все с облегчением вздохнули, работа над спектаклем была продолжена.
А 9 мая, как мы помним, в дом № 9 в Чистом переулке, где проживал Булгаков, нагрянуло ОГПУ. Был учинён обыск. На Лубянку увезли булгаковские дневники и его сатирическую повесть.
Таким поворотом дел Михаил Афанасьевич был, конечно же, озадачен, обескуражен, обеспокоен и, возможно, даже напуган. Но быстро сориентировался. Власти не желают печатать его беллетристику? Они арестовывают её? Не беда! Мы ещё посмотрим, кто кого перехитрит!.. Не зря ведь за два месяца до обыска был заключён договор с Художественным театром на написание пьесы по мотивам «Собачьего сердца»!
3 августа 1926 года в «Гудке» был опубликован последний булгаковский фельетон. С газетной работой было покончено. Окончательно и бесповоротно! Булгаков старался выбросить из памяти всё, что связывало его с хождением в «Гудок». В «Театральном романе» (там «Гудок» назван «Вестником пароходства») есть такие строчки:
«Если бы меня спросили, — что вы помните о времени работы в "Пароходстве", я с чистой совестью ответил бы — ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими ушами на вешалке — и это всё».
Последний фельетон Михаила Булгакова был подписан скромно («Михаил»), имел пророческое название («Колесо судьбы») и начинался весьма оптимистически («Был солнечный день, когда повернулось колесо судьбы»).
Светило ли 3 августа 1926 года над Москвою солнце, нам неизвестно. Но это не столь уж и важно. Существенней другое — то, что именно в тот августовский день окончательно завершился «фельетонный» отрезок булгаковской жизни и колесо его судьбы уверенно покатилось по драматургической дорожке. В «Театральном романе» Булгаков вообще заявил, что этот последний его фельетон был написан исключительно из финансовых соображений:
«Получив деньги и заткнув страшную брешь, я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия».
Опять морфий! Даже обычное литературное сравнение носит у Булгакова наркотическую окраску!
Тем временем наступила осень 1926 года, и все те, кто был недоволен творческим союзом МХАТа и Булгакова, вновь оживились.
Между тем репетиционный период завершился. Это знаменательное событие Михаил Булгаков отметил весьма экстравагантно: 13 сентября он неожиданно для всех приобрёл... монокль. Мало этого, он...
«...сфотографировался с моноклем в глазу и стал дарить фото друзьям и знакомым».
(«Жизнеописание Михаила Булгакова»)
В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев вспоминает, какое впечатление на окружающих произвёл тот экстравагантный поступок (Катаев называл Булгакова «синеглазым»):
«...синеглазый... надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль».
В те годы, когда даже самые обычные очки, шляпа или галстук считались атрибутами нежелательной буржуазной интеллигентности, монокль в глазу чуждого большевикам драматурга воспринимался как вызывающе дерзкий вызов, как оглушительная пощёчина общественному вкусу.
Но вернёмся к делам театральным!
23 сентября во МХАТе состоялась генеральная репетиция с публикой. Даже вечерний спектакль пришлось отменить! В коридорах театра шёпотом объясняли причину столь неожиданной отмены: «Придёт власть»!
Любовь Белозёрская впоследствии вспоминала:
«На генеральной репетиции "Дней Турбиных" — всё ЦК и правительство во главе с Рыковым. Сталин, Рыков, Ворошилов и другие — большинство — "за", оппозиция — "против". Пьесу хотели снять, но Станиславский пригрозил, что тогда он закроет театр и распустит труппу. Власти разрешили постановку только в МХТ».
Воспоминания свои Л.Е. Белозёрская создавала в 60-х годах, то есть 40 лет спустя после описываемых событий. В памяти уже основательно стёрлись подробности давным-давно прошедшего. И Любовь Евгеньевна обратилась к прессе тех лет. В частности, к рижской газете «Сегодня». В номере от 18 ноября 1926 года была помещена заметка под названием «Иностранцы на премьере "Турбиных"». Вот что в ней говорилось:
«На генеральной репетиции присутствовал весь цвет коммунистического Олимпа во главе с Рыковым. В то время как члены партийного большинства допускали возможность постановки, оппозиция выступила решительным её противником...
Слухи... Утверждают, что Станиславский пригрозил закрытием театра, если ему запретят постановку "Турбиных"».
Из сопоставления приведённых отрывков видно, что Белозёрская выдала информацию рижской газеты за свои собственные впечатления. Не будем корить её за это! Но заметим, что автор газетной публикации явно не принадлежал к числу людей, близких к театральным кругам Москвы, и «факты» для своей заметки спокойно черпал из слухов.
Поэтому обратимся к источнику более достоверному, а именно к О.С. Бокшанской, которая служила во МХАТе, являясь секретарём В.И. Немировича-Данченко. Сам Владимир Иванович находился в то время за рубежом, и его секретарь в письмах подробно информировала шефа о том, что происходило в театре. О событиях того сентябрьского вечера она написала так:
«После спектакля предполагалось объединённое заседание Коллегии Наркомпроса и Реперткома для выяснения окончательно вопроса о постановке. Но оно не состоялось. Все спешили разъехаться за поздним временем, за усталостью. Нам же не приходилось настаивать, т. к. нарком тень уж категорически высказался за пьесу...»
На следующий день газеты объявили, что спектаклю по пьесе Булгакова дано «добро». Хотя на самом деле «Дни Турбиных» никакого официального разрешения ещё не получали.
Только 30 сентября политбюро в составе Бухарина, Ворошилова, Калинина, Молотова, Рудзутака, Рыкова, Томского, Микояна и Угланова (Сталин уехал отдыхать на юг) принялось размышлять, как поступить с булгаковской пьесой. Вопрос оказался острым и трудноразрешимым, так что докладывать о нём пришлось не только наркому по просвещению Луначарскому, но и заместителю главы ОГПУ Менжинскому и видному большевику (недавно переведённому в Москву с Украины) Кнорингу.
Приведём выдержку из стенограммы того заседания.
«Слушали:
12. О пьесе (тт. Луначарский, Менжинский, Кноринг).
Постановили:
12. а) Не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова.
б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы в Художественном театре и подвергнуть их взысканию».
Данных о том, удалось ли Луначарскому выявить «виновных» и «взыскать» с них, в нашем распоряжении нет. Зато доподлинно известно, что 2 октября в Коммунистической академии состоялся диспут «Театральная политика советской власти». С большой речью выступил Луначарский. Он высказал своё мнение и о мхатовском спектакле, по привычке называя его прежним «белым» именем:
«"Белая гвардия" — идеологически не выдержанная, местами политически вредная пьеса. Однако к постановке она разрешена, ибо советская публика оценит её по достоинству...
...наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу...
Появление этой пьесы на сцене МХАТ, конечно, колючий факт... но на неё затрачены материальные средства и творческие силы, и, таким образом, сняв её со сцены, мы в корне подорвём положение театра».
Луначарский был вынужден признать, что пьеса, которую он сам ещё совсем недавно называл «исключительно бездарной», зрителей тем не менее равнодушными не оставляет. Но происходит это, по его словам, не потому, что «Дни Турбиных» наделены какими-то необыкновенными достоинствами, просто...
«...автор пьесы Булгаков приятно щекочет обывателя за правую пятку».
Спектакль Художественного театра на диспуте в Коммунистической академии обсуждался чрезвычайно бурно. Реплики выступавших были очень резкими и нелицеприятными. Так, театральный критик Александр Орлинский сказал:
«Товарищ Луначарский, касаясь булгаковской пьесы "Дни Турбиных", несколько раз употребил довольно чёткое, резкое слово, называя политическими идиотами, — я с ним в этом совершенно согласен, — ряд героев, которых вывели Булгаков и МХАТ в этом злосчастном спектакле».
Владимир Маяковский, назвав пьесу «нарывом» («вылезшая, нарвавшая "Белая гвардия"»), заявил менторским тоном:
«Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть, и пискнул. А дальше мы не дадим!»
Впрочем, несмотря на резкость высказываний, той словесной перепалкой дело и ограничилось.
Через три дня (5 октября 1926 года) состоялась премьера. То, что случилось в тот день в Москве, сегодня мы назвали бы мощнейшим информационным взрывом! Ф.Н. Михальский, администратор Художественного театра, впоследствии вспоминал:
«Пришёл день первого представления. Пришла слава и громадный успех. Турбинцы, как и Москвин после первого спектакля "Царя Фёдора", проснулись на другой день "известными актёрами" — так заговорили о них в Москве».
Машинистка И.С. Раабен, которую Михаил Афанасьевич пригласил на одно из первых представлений, позднее делилась своими впечатлениями:
«Спектакль был потрясающий, потому что всё было живо в памяти у людей. Были истерики, обмороки, семь человек увезла скорая помощь, потому что среди зрителей были люди, пережившие Петлюру и киевские эти ужасы и вообще трудности Гражданской войны».
Свидетельство Л.Е. Белозёрской:
«...билета на эту пьесу не достать... "около" Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающая билеты на "Дни Турбиных" по тройной цене».
А Татьяна Николаевна (ещё недавно Булгакова, а теперь вновь Лаппа) с горечью сетовала:
«...мне билет ни разу не предложил. Ну, хоть бы раз! Ведь знал, что билеты не достанешь...»
Сталину мхатовский спектакль понравился. Кто знает, может быть, генсек почувствовал какое-то неуловимое сходство между тем, что разыгрывалось на сцене, и тем, что происходило в Кремле в том (ещё не таком уж и далёком) 1918 году? А в усатом белогвардейском офицере Алексее Турбине и вовсе уловил какие-то черты, присущие ему самому! Во всяком случае, актёру Николаю Хмелёву хорошо запомнились слова вождя, сказанные годы спустя при их встрече:
«— Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши чёрные усики, турбинские. Забыть не могу».
Но всё это отзывы тех, у кого «Дни Турбиных» вызвали положительные, благоприятные отклики. Спектакль же МХАТа понравился, увы, далеко не всем. Поток резко отрицательных отзывов оказался столь значительным, что через несколько дней относительного затишья в Москве грянул ещё один информационный взрыв. На это раз со знаком «минус».
В качестве «застрельщика» выступил один из тогдашних руководителей Главреперткома А.Р. Орлинский, опубликовавший 9 октября в «Правде» статью «Гражданская война на сцене МХАТ». В ней содержался призыв «дать отпор булгаковщине».
Клич был брошен.
И началось!..
В книге «Михаил Булгаков. Дневники и письма» её составитель В.И. Лосев приводит несколько наиболее характерных заголовков «критических статей» той поры: «Дни, которые потрясли театральную общественность», «Суд над "Днями Турбиных"», «Против булгаковщины. Белая гвардия сквозь розовые очки», «Фальшивый вексель гр. Булгакова», «Неудачная инсценировка», «Досадный пустяк», «Долой "Белую гвардию"»...
В одной из статей было даже сказано, что «Дни Турбиных» — это «политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины».
14 октября «Комсомольская правда» напечатала «Открытое письмо Московскому Художественному академическому театру» Александра Безыменского. Напомним сегодняшнему читателю об этом довольно известном в своё время поэте. Незадолго до рассматриваемых нами событий он обратился к Троцкому с просьбой написать послесловие к книге его стихов «Как пахнет жизнь». Лев Давидович согласился и, в частности, отметил:
«Безыменский — поэт, и притом свой, октябрьский, до последнего фибра».
В Большой советской энциклопедии, изданной в 1927 году, сказано:
«Безыменский Александр Ильич, современный пролетарский поэт. Род[ился] 1898 в Житомире. Большевик с 1917. Имеет революционный стаж (работал в подполье)... Основная идейная окраска стихов Б[езыменского] — восприятие любого явления мира в аспекте совершившейся пролетарской революции...»
Сразу бросается в глаза место рождения — Житомир. Не узнал ли поэт Безыменский себя в неудачливом житомирском стихотворце Лариосике Суржанском? Узнал и обиделся!
Нет, нет! У Безыменского была другая, более веская причина для лютой ненависти — в Гражданскую войну от рук белогвардейцев погиб его родной брат. А в мхатовском спектакле эти белогвардейцы воспевались. И, мстя за брата, поэт-большевик написал в «Комсомолке», что людей, подобных Турбиным...
«...благородных и негодяев, мы... расстреливали. Мы расстреливали их и на фронтах и здесь могучей рукой, именуемой ВЧК и руководимой нашим замечательным Феликсом».
Что же касается самого Булгакова, то он, по мнению Безыменского...
«...чем был, тем и остался: новобуржуазным отродьем, брюзжащим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы».
Против мхатовской постановки выступили Мейерхольд и Таиров. Многие писатели и журналисты нападали на спектакль с каким-то особым ожесточением. Чуть позднее Михаил Афанасьевич высказался по поводу их негативной реакции так:
«Почему так озверели литераторы, точно не известно. Некоторые утверждают, что до исступления их довело чувство зависти».
(«Жизнь господина де Мольера»)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |