Молва и слава

Итак, пьеса Булгакова никого не оставила равнодушным. Завлит МХАТа П.А. Марков впоследствии писал:

«Спектакль "Дни Турбиных" вызвал необыкновенно шумный отклик. Многочисленные жаркие дискуссии, выступления в печати, сопровождавшие "Дни Турбиных", доказывают взрывчатую силу пьесы».

Но чересчур «антитурбинские» заметки в газетах сильно задевали мхатовцев. «Сколько огорчений, волнений и тревог принесли они и автору и театру!» — сетовал Ф.Н. Михальский.

11 ноября 1926 года при огромном стечении народа в московском Доме печати прошёл «Суд над "Белой гвардией"». Видные деятели культуры, а также критики из солидных газет и журналов выдвинули резкие обвинения в адрес булгаковской пьесы.

Неделю спустя по Москве пополз слух, что, дескать, сразу после литературного «суда» за Булгакова всерьёз взялась Лубянка. В наши дни стало известно содержание «оперативной сводки» некоего лубянского агента. В ней есть любопытное свидетельство:

«В нескольких местах пришлось слышать, будто бы Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался. Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят в Бутырки, вышлют в Нарым или за границу».

Основания для подобных высказываний были: 18 ноября писателя вновь вызвали в ОГПУ. На этот раз с ним беседовал сам начальник 5-го Секретного отдела Рутковский.

Через десять с небольшим лет Булгаков вспомнит о лубянских кабинетах, написав:

«От этого места... осталось в воспоминаниях мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван».

(«Мастер и Маргарита»)

Во время допроса речь вновь пошла о дневниках и повести, конфискованных во время майского обыска. Булгаков решительно требовал их возвращения. Экземпляры «Собачьего сердца» ему вроде бы вернули. Но предупредили, что, если он не перестанет писать в подобном роде, его вышлют из Москвы. Дневники возвращать отказались.

7 февраля 1927 года было устроено очередное публичное обсуждение «Дней Турбиных». На этот раз в театре Мейерхольда.

Булгаков становился популярной личностью, к нему пришла настоящая слава. Правда, оказалась она совсем не такой, какой представлялась ранее. В «Жизни господина де Мольера» Михаил Афанасьевич написал, что...

«...слава выглядит совсем не так, как некоторые её представляют, а выражается преимущественно в безудержной ругани на всех перекрёстках».

Шумное зрительское внимание способствовало и невиданному кассовому успеху спектакля. В уже цитировавшейся нами агентурной сводке прямо указывалось на то, что...

«...сам Булгаков получает теперь с каждого представления 180 рублей (проценты)».

Пришедшее к драматургу материальное благополучие особенно бесило его недругов. В каких только грехах не обвиняли Булгакова! При этом с неизменным злорадством указывали на булгаковскую страсть высмеивать и дискредитировать всё советское. Не случайно заметка в БСЭ заканчивалась фразой:

«Такой характер устремлений ставит Б[улгакова] на крайний правый фланг современной русской литературы, делая его художественным выразителем правобуржуазных слоёв нашего общества».

Критическая буря, разразившаяся в печати, не на шутку раззадорила писателя. Он даже завёл специальную папку, озаглавив её «Список врагов Булгакова по Турбиным». И стал заносить туда фамилии всех, кто высказывался против его пьесы. В другую папку, названную «Авторы ругательных статей», складывались вырезки соответствующего содержания из газет и журналов.

Но в глубинах писательской души, конечно же, было неспокойно. Ярлыки, обидные эпитеты и клички, которыми награждали его повсюду, всё чаще выводили из себя. Хотя, как известно, к самим прозвищам Михаил Афанасьевич относился спокойно. Сам любил с лукавой улыбкой награждать шутливыми именами себя и окружающих. Л.Е. Белозёрская свидетельствовала:

«Мы любили прозвища. Как-то М.А. вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил: Мака — это я. Удивительнее всего, что это прозвище — с его же лёгкой руки — очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе... Сам М.А. часто подписывался Мак или Мака».

Да, повеселиться, пошутить, покуражиться (в том числе и над самим собой) Булгаков любил. Но только в домашней обстановке. В публичных же дискуссиях старался участия не принимать. А если и приходил на какой-нибудь очередной «суд» над своей пьесой, то чаще всего отмалчивался. В открытые пререкания предпочитая не вступать. Даже с теми, кто злобно набрасывался на его творчество.

Впрочем, в трескучей шумихе вокруг «Дней Турбиных» были и свои положительные моменты. Ведь весь этот злобный пропагандистский вой можно было рассматривать как своеобразную ответную реакцию советской власти на его (булгаковское!) «мщение». Значит, он угадал, куда следует наносить удар! Значит, он на правильном пути! Иными словами, знай наших!

Вспоминая впоследствии о тех временах, Любовь Белозёрская писала:

«Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: "Главное — не терять достоинства!"»

Страстное стремление во что бы то ни стало сохранить собственное достоинство помогало Булгакову воспринимать критическую бурю, разразившуюся вокруг него и его произведений, с олимпийским спокойствием. Ожесточённые нападки официальной критики лишь подливали масла в огонь, распаляя азарт и желание ответить всем своим гонителям адекватно и хлёстко.

Судьбе было угодно, чтобы исполнение этих желаний долго ждать себя не заставило. Ровно через двадцать три дня после мхатовской премьеры (28 октября 1926 года) был показан спектакль по другой булгаковской пьесе, действие которой разворачивалось в уютной московской квартире.