К тому времени уже было принято решение о том, чтобы Батум называть на грузинский лад — Батуми. Но к новому слову ещё не привыкли, и столицу солнечной Аджарии продолжали именовать по-старому.
8 августа 1939 года Елена Сергеевна записала в дневник:
«Утром, проснувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо».
На следующий день состоялась встреча Булгакова с Немировичем-Данченко, после которой Владимир Иванович сказал Ольге Бокшанской...
«— Лучше всего эту пьесу мог бы поставить Булгаков».
9 августа пришёл очередной запрос:
«Вечером письмо от Загорского из Киева — просит пьесу Театр Красной Армии. А утром сегодня звонил какой-то киевлянин, просил дать ему пьесу, чтобы он перевёл её на украинский язык для Киева».
10 августа принесли телеграмму:
«Телеграмма от Дмитриева — не поехать ли ему в Тифлис встречать нас, а оттуда уже вместе в Батум. Миша, по совету Калишьяна, ответил, чтобы ехал прямо в Батум».
Художнику Дмитриеву было поручено оформить будущий спектакль. Однако трудно отделаться от ощущения, что и на этот раз НКВД, боясь оставить Булгакова без присмотра, спешило пристроить рядом с ним своего человека. Запись от 11 августа:
«Вечером звонок — завлит Воронежского театра, просит пьесу — "её безумно расхваливал Афиногенов".
Сегодня встретила одного знакомого, то же самое — "слышал, что М[ихаил] А[фанасьевич] написал изумительную пьесу". Слышал не в Москве, а где-то на юге».
13 августа:
«Укладывались. Звонки по телефону: из Казанского театра некий Варшавский — о новой пьесе. "Советское искусство" просит М[ихаила] А[фанасьевича] дать информацию о своей новой пьесе: "Наша газета так следит за всеми новинками... Комитет так хвалил пьесу..."
Я сказала, что М[ихаил] А[фанасьевич] никакой информации дать не может, пьеса ещё не разрешена.
— Знаете что, пусть он напишет, и даст мне. Будет лежать у меня этот листок. Если разрешение будет, я напечатаю. Если нет — возвращу Вам.
Я говорю — это что-то похоже, как писать некролог на тяжко заболевшего человека, но живого.
— Что вы?! Совсем наоборот...
Неужели едем завтра!!
Не верю счастью».
В тот же день Михаил Афанасьевич написал Сергею Ермолинскому:
«Завтра я во главе бригады МХТ уезжаю на поиски материалов для оформления новой моей пьесы "Батум" в Тбилиси-Батуми.
Люся едет со мной.
Вернёмся, я полагаю, в первых числах сентября».
Елена Сергеевна (Булгаков называл её Люсей) сделала к письму приписку:
«Мечтаю скорей сесть в вагон, путешествие наше меня манит и волнует».
Наступило 14 августа:
«Восемь часов утра. Последняя укладка. В 11 часов машина.
И тогда — вагон!»
В.Я. Виленкин, тоже включённый в состав «бригады», впоследствии вспоминал:
«Михаил Афанасьевич был в этой командировке нашим "бригадиром Своим новым наименованием он, помнится, был явно доволен и относился к нему серьёзно, без улыбки».
Как только поезд тронулся, в «бригадирском» купе устроили торжественный «банкет». Поездка начиналась великолепно! Но вдруг...
Вспомним, что сказано об этом слове в «Театральном романе»:
«Но вдруг... О, это проклятое слово!.. Я боюсь его так же, как слова "сюрприз", как слов "вас к телефону", "вам телеграмма" или "вас просят в кабинет". Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами».
Но вернёмся в вагон поезда. Елена Сергеевна потом записала:
«Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая-то женщина и крикнула в коридоре: "Бухгалтеру телеграмма!"»
Далее — из воспоминаний Виленкина:
«Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: "Это не бухгалтеру, а Булгакову". Он прочитал телеграмму вслух:
"Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву"».
Рядовые члены «бригады» еле успели сойти в Серпухове. Булгаковы решили ехать дальше — «просто отдохнуть». Однако путешествие вскоре всё же прервали:
«...в Туле сошли. Причём тут же опять получили молнию — точно такого же содержания».
Нашли машину и помчались в Москву:
«Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся? Может быть, смерти?»
Глаза Булгаков закрывал не случайно — у него началось то, чего все эти годы он ждал с такой тревогой и с таким трепетным страхом: нелады со зрением.
«Через три часа бешеной езды, то есть в восемь вечера, были на квартире. Миша не позволил зажечь свет: горели свечи. Он ходил по квартире, потирал руки и говорил — покойником пахнет. Может быть, это покойная пьеса?»
Позвонили из МХАТа, просили зайти.
«Состояние Миши ужасно.
Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День он провёл в затемнённой комнате, свет его раздражает».
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, взялся за изучение иностранных языков — французского и итальянского.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |