Днём 16 августа Булгакова навестили Мхатовцы, Сахновский и Виленкин. Они-то и разъяснили ситуацию:
«...пьеса получила наверху (в ЦК, наверное) резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать».
Мало этого, к самой попытке сочинить пьесу о вожде отнеслись с большим подозрением:
«...наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе».
Вспомним, как в «Жизни господина де Мольера» описан момент, когда великого французского драматурга перестал вдруг поддерживать Людовик:
«Тут в спину Мольера повеяло холодом, у него появилось такое ощущение, точно стояла какая-то громадная фигура за плечами и вдруг отошла. Обманывать себя не приходилось, король покидал его».
В книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» высказано интересное предположение относительно того, как на сообщение о запрете «Батума» мог отреагировать сам драматург:
«...можно вообразить, как грянули в голове Булгакова в момент, когда он выслушивал это, слова Хлудова, обращённые к вестовому Крапилину в его собственной пьесе: "Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно!"».
Вспомним этот фрагмент из «Бега»!
«КРАПИЛИН (заносясь в гибельные выси). ...А ты пропадёшь, шакал, пропадёшь, оголтелый зверь, в канаве!.. (Улыбаясь.) Да нет, убежишь, убежишь в Константинополь! Храбёр ты только женщин вешать да слесарей!.. (Вдруг очнулся, вздрогнул, опустился на колени, говорит жалобно). Ваше высокопревосходительство, смилуйтесь над Крапилиным! Я был в забытьи!
ХЛУДОВ. Нет! Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно. Валяешься в ногах? Повесить его! Я не могу на него смотреть!»
Все эти годы Сталин воспринимал подковырки и ёрничанье Булгакова с таким же интересом, с каким Хлудов слушал откровенную речь Крапилина. Но к верноподданническому произведению драматурга (как и Хлудов — к солдатской просьбе о пощаде) вождь отнёсся резко отрицательно.
Булгаков, скорее всего, не знал, что в начале 1933 года была написана книга о молодых годах вождя. Рукопись отправили в Кремль на утверждение. Сталин прочёл её и написал в издательство письмо (его опубликовали десятилетия спустя):
«Я решительно против издания "Рассказов о детстве Сталина". Книга изобилует массой фактических неверностей... Но не это главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских людей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория "героев" и "толпы" есть не большевистская, а эсеровская теория... Народ делает героев — отвечают большевики.
Советую сжечь книжку.
И. Сталин».
Книгу о детстве вождя, конечно же, не издали...
Когда Сталину доложили о том, что Булгаков написал о нём пьесу, вождь наверняка тотчас решил, что она полна подкалываний и подначек. И, начав читать её, принялся искать их. Не потому ли пьеса так долго находилась «наверху»?
Впрочем, на то имелись и другие (гораздо более веские) причины. Ведь в конце лета 1939 года сильно осложнилась международная обстановка — гитлеровский вермахт грозно бряцал оружием. 10 августа в Москву прибыли официальные представители Великобритании и Франции, чтобы начать с СССР переговоры о совместных действиях против агрессивных намерений фюрера. Никто ещё не знал, что переговоры эти очень скоро зайдут в тупик. А до начала Второй мировой войны оставалось всего три недели!
Именно в этот напряжённейший момент мировой истории Сталину и принесли пьесу Булгакова. Вождь нашёл время не только для того, чтобы прочесть её, но и перечитать! Ища подтексты, скрытые намёки и прочие подковырки и колкости. Во всех булгаковских произведениях они ощущались чуть ли не в каждой реплике, а в «Батуме» их почему-то не было! Не было!!! Как ни вчитывайся в диалоги и монологи!
Сталин мог подумать примерно так:
«Как же так? Ведь Булгаков всегда высмеивал то, чем надо гордиться, и лил слёзы по поводу того, что отжило свой век. А тут он вдруг принялся воспевать Сталина как героя...
Нет, здесь что-то не так! Кто поверит в его искренность? Все захотят узнать, ЧТО имеет он в виду на самом деле, и кинутся искать истинный смысл пьесы в её ПОДТЕКСТЕ...
Если же никакого подтекста в его пьесе нет, то это означает только одно: "одинокий литературный волк", поджав хвост и превратившись в "пуделя", примкнул-таки к остальной писательской стае. Но тогда...
Поверженный, сдающийся в плен противник мне неинтересен! В его запоздалом верноподданничестве я не нуждаюсь».
Сталин вполне мог рассуждать именно так.
И ещё он наверняка обратил внимание на то, что пьеса сложена из эпизодов, выдуманных автором, а потому и «...изобилует массой фактических неверностей». И тотчас продиктовал (или написал собственноручно) своё мнение о том, КАК надо изображать Сталина. Точнее, как не следует его изображать:
«...нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова».
Вот что лежало (во всяком случае, вполне могло лежать!) в основе скупых фраз, дошедших до Булгакова из Кремля! Эти фразы и решили судьбу его пьесы.
Надо было что-то предпринимать, определиться в отношении того, как поступать дальше. И вечером 16 августа Елена Сергеевна записала:
«Миша думает о письме наверх».
18 августа:
«За весь день — ни одного звонка... Миша всё время мучительно раздумывает над письмом наверх».
Однако вскоре желание что-то объяснять, в чём-то перед кем-то оправдываться прошло. И 19 августа в дневнике появилась запись:
«1 час ночи... Телефон молчит. Миша сидит над итальянским языком. Я — по хозяйству».
20 августа:
«Звонок из газеты "Московский большевик" — о "Батуме". Сказала, что пьеса не пойдёт нигде. Пауза.
— Простите... простите, что побеспокоил...»
22 августа:
«Сегодня в газетах сообщение о переговорах с Германией и приезде Риббентропа.
Вечером... Миша пошёл к Серёже Ермолинскому».
Сергей Ермолинский впоследствии вспоминал:
«Он лёг на диван, некоторое время лежал, глядя в потолок, потом сказал:
— Ты помнишь, как запрещали "Дни Турбиных", как сняли "Кабалу святош", отклонили рукопись о "Мольере"? И ты помнишь — как ни тяжело было всё это, у меня не опускались руки. Я продолжал работать, Сергей! А вот теперь смотри — я лежу перед тобой продырявленный».
Запись от 23 августа:
«Миша упорно заставляет себя сидеть над языками — очевидно, с той же целью, как я над уборкой».
25 августа Елена Сергеевна поехала в МХАТ — отвозила неиспользованные командировочные деньги:
«В Театре все глядят на меня с сочувствием, как на вдову».
26 августа:
«Сегодня — сбор труппы в Большом... Миша был. Слова Самосуда (о "Батуме"): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической».
27 августа:
«Сегодня без конца телефонные звонки... Калишьян — с сообщением, что запрещение не отражается на материальной стороне и что деньги я могу прийти получить когда угодно...
Кроме того, весь сегодняшний день (сбор труппы в МХАТе) прошёл под знаком "Батума" и Михаила Афанасьевича.
В общем скажу, за это время видела столько участия, нежности, любви и уважения к Мише, что никак не думала получить. Это очень ценно...
У Миши состояние духа раздавленное. Он говорит — выбит из седла окончательно. Так никогда не было».
31 августа Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна, взяв с собой Марику, жену Ермолинского, поехали кататься по Москве-реке на пароходике. Сошли на Ленинских горах.
«Там Миша ездил опять на байдарке...
Вечером у нас Оля и Женя Калужский. Со слов Оли — Немирович не может успокоиться с этой пьесой и хочет непременно просить встречи с Иосифом Виссарионовичем и говорить по этому поводу».
А Булгаковы решили всё же съездить в Батуми. Просто так. Отдохнуть...
Но отдохнуть ли?
Вновь возникают сомнения!
И встаёт вопрос, а не появилось ли у обиженного (в который уже раз!) Булгакова его прежнее желание, возникавшее всякий раз, когда ему становилось худо: бежать? Да, бежать! За рубеж! В Турцию! Через всё тот же Батум, ставший теперь городом Батуми!
От этой поездки их все отговаривали.
8 сентября решили посоветоваться со старым и добрым приятелем — О.Л. Леонтьевым. Тот сразу напомнил о том, что началась война (её пока ещё не называли Великой Отечественной, но это была именно она), и Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Военные действия развиваются. Сегодня ночью, когда вернулись из Большого, услышали по радио, что взята Варшава.
Ходили мы в театр для разговора с Яковом. Он не советует ехать в Батум (у нас уж были заказаны билеты на 10 сентября). Доводы его убедительны. И пункт неподходящий и время. Уговорил поехать в Ленинград».
Конечно, Булгаковы жалели, что лишаются возможности побывать на Чёрном море. Об этом запись от 9 сентября:
«Ужасно мы огорчены, что сорвалась поездка на юг. Так хотелось покупаться, увидеть все эти красивые места».
Однако то, что произошло в этот же день с Булгаковым, вмиг заставило забыть все мелочи жизни:
«В Большом театре Миша в первый раз не увидел лиц в оркестре, не узнал Максакову — лица задёрнуты дымкой».
И 10 сентября 1939 года в международном вагоне они уехали в Ленинград.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |