Роковая черта

Тем временем в жизни Булгакова возник момент весьма и весьма драматичный — ведь приближался март. Тот самый роковой месяц март, приход которого ожидался с таким трепетом, а возможно, и страхом. В том же письме Вересаеву (от 11 марта) Михаил Афанасьевич, в частности, с печалью констатировал:

«...у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль всё время устремляется к одной мрачной теме о моём положении, а это утомительно для окружающих.

Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пройдёт ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И пожалуй, я добился значительных результатов.

Одним из последних моих опытов явился "Дон-Кихот" по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них и будет лежать, пока не сгниёт, несмотря на то что встречен ими шумно и снабжён разрешающею печатью Реперткома...

Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа.

Всё-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог».

Между тем до дня, когда — в полном соответствии с этим «смутным желанием» — от Булгакова потребуют предъявления окончательного «итога», было уже рукой подать. 14 марта Елена Сергеевна записала:

«Миша пришёл домой совершенно разбитый нравственно...»

И хотя причиной внезапной «разбитости» были всего лишь «эти вечные однообразные мхатовские разговоры», возникшие после очередной читки «Дон Кихота», взвинченно-напряжённое состояние самого Булгакова тоже не следует сбрасывать со счетов. Календарь-то показывал 14-е!

14 марта!

В этот день (если по новому стилю, то 26-го) исполнялось 32 года со дня смерти отца. А это означало, что очень скоро — 31 марта (по старому стилю, а если по новому, то 12 апреля) должна была наступить и его собственная кончина. Отсюда и состояние потерянности, нравственная разбитость.

А жизнь продолжала идти как ни в чём не бывало. И в самочувствии тоже не происходило никаких изменений. Во всяком случае, в дневнике Елены Сергеевны не зафиксировано ничего из ряда вон выходящего. 16 марта отправились в гости:

«Миша вечером у Фёдоровых — винт».

Вечер следующего дня тоже провели в гостях:

«Мне было весело... Но Миша был в полном отчаянии, говорит, что больше никуда не хочет ходить, вечера — потерянные, разговоры пустые и, главное, — фальшивые».

Булгаков изо всех сил старался отвлечь себя от не покидавших его мыслей о стремительно приближающемся финале, от жуткого ощущения, что старуха-смерть караулит его за каждым поворотом.

Видимо, прекрасно понимая, в каком состоянии он находится, 22 марта Борис Эрдман (театральный художник, родной брат драматурга) пригласил Булгаковых в Клуб писателей — хоть немного развеяться. И тревожную печаль тут же как ветром сдуло:

«Прелестно ужинали — икра, свежие огурцы, рябчики... Миша и Борис Робертович играли на биллиарде... причём Миша выиграл. Потом встретили Михалковых и с ними и с Эль-Регистаном пили кофе. Эль-Регистан рассказывал интересные случаи из своих журналистских впечатлений, а Михалков говорил, как всегда, очень смешные и остроумные вещи. Миша смеялся, как Серёжка, до слёз.

В общем, чудесный вечер».

И всё-таки тот день наступил. Тот роковой день, когда Булгакову исполнилось 48 лет и 11 месяцев. Он пришёл к нему — тот самый возраст, в котором умер его отец!..

12 апреля 1939 года Михаил Афанасьевич наверняка проснулся в жуткой тревоге: неужели сегодня?

Однако в тот день ничего страшного не случилось...

И в последующие тоже!..

Дни пролетали за днями, и... ни-че-го!

Он слушал оперы, смотрел балеты. Играл в свой любимый винт. Отослал письма в Лондон по поводу распределения гонораров за «Дни Турбиных». Сделал понравившиеся всем доклады о Шекспире — в Большом театре и в его филиале. Продолжал засиживаться в разговорах с друзьями до пяти часов утра. Читал им «Мастера и Маргариту»...

А напророченная (на роду написанная!) смерть всё никак не приходила. Напротив, жизнь продолжалась! Со всеми её радостями и печалями.

19 апреля к Булгаковым заглянули Борис Эрдман и Мхатовцы Николай Хмелёв с Григорием Конским. Последний вновь вызвал у хозяев какие-то подозрения:

«Поужинали хорошо, весело. Сидели долго. Но Гриша... Битков форменный».

24 апреля Булгаков повёз в Союз писателей (по их просьбе) автобиографию. Елена Сергеевна записала:

«Автобиография — сплошное кладбище пьес».

А 6 мая пронёсся слух, что арестована Н.А. Венкстерн. Та самая Наталья Алексеевна Венкстерн, которая инсценировала для МХАТа «Записки Пиквикского клуба». Та самая Наталья Венкстерн, в гостях у которой (в городке Зубцове, что лежит при впадении реки Вазузы в Волгу) Михаил Афанасьевич сочинял «Адама и Еву».

Как?

За что?

Почему?

8 мая вновь объявился Григорий Конский, «сыскные» ухватки которого Елена Сергеевна уже всерьёз называла «битковщиной»:

«Ведь вот обида — человек умный, остроумный, понимающий — а битковщина всё портит!

Умолял Мишу почитать хоть немного из романа...

Просится, чтобы взяли его вместе жить летом.

Разговоры: что у вас в жизни сейчас нового? Как относитесь к Фадееву? Что будете делать с романом?»

И совсем уж неожиданный звонок прозвучал 10 мая. Звонивший назвался Вольфом:

«Я закричала — какой Вольф? Вениамин Евгеньевич?!

Пришёл через час, похудел, поседел, стал заикаться. Оказывается, просидел полгода, был врагом народа объявлен, потом через шесть месяцев выпущен без всякого объяснения, восстановлен в партии и опять назначен на свой прежний пост — директора Ленинградского Красного театра (теперь — имени Ленинского комсомола)».

И вот наступил день 49-летия!

Булгакову, наверное, хотелось кричать во всё горло: «Роковая черта преодолена!! Да здравствуют ошибки пророков-предсказателей!» Впрочем, нам об этом ничего не известно. Сохранилась лишь запись Елены Сергеевны:

«Вчера был день рождения Миши. Подарила ему словарь Александрова — русско-английский...

В "Правде" на первой странице о назначении на пост Наркоминдела тов. Молотова, а на последней в хронике — об уходе, по его просьбе, Литвинова с поста Наркоминдела».

20 мая шёпотом передали очередную страшную новость: арестован писатель Исаак Бабель...

А Михаил Афанасьевич вновь взялся за пьесу о Сталине.