...Бурный поток жизни в романе объемлет многое. Но главная струя в нем, с которой связаны писательские надежды, — это семья Турбиных...
Семья лишилась сразу двух традиционных опор, а ведь именно семья, Дом были в российской народной жизни первой и верной опорой. Выдержит ли она надвинувшийся взрыв стихий?!...
«Белая гвардия» — первый из четырех булгаковских романов. Он был неполностью опубликован в журнале «Россия» (журнал этот Недолгое время выходил в Москве). Полный текст романа был впервые опубликован русской литературной эмиграцией в Европе.
События «Белой гвардии» развертываются в родном городе Булгакова — Киеве в конце 1917 — начале 1919 гг. Они продолжали жить в памяти и в душе недавнего военного врача (и начинающего писателя) Михаила Булгакова. Всему описанному в романе он был, в сущности, прямым свидетелем.
И все-таки смысл романа выходит далеко за пределы личного свидетельства и переживания. Начиная с эпиграфов, роман вводит нас в поворотные события и родной земли, и мировой истории. А это, как мы знаем, вообще характерно для писательского мышления Булгакова.
Первый эпиграф из «Капитанской дочки» Пушкина: «Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
— Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»
И второй эпиграф — из евангельского «Откровения святого Иоанна»: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими...»
И беда бурана, переживаемого Россией, и прямой, строгий суд совести и памяти над делами человеческими в годы исторического апокалипсиса, — это ведь, в сущности, и есть главная и неизменная тема Булгакова — художника и мыслителя.
Кто в романе объединен его названием — «белая гвардия»? Казалось бы, лучшие люди России, ее отбор, ее цвет. Не так ли? Но сумеют ли они защитить Родину от грянувшей напасти? Поймут ли по-настоящему, что в «буране» истории они должны спасти свой вечный ДОМ? В «Капитанской дочке» — сумели! А в этом небывалом «буране»? Вот отчего суд должен быть глубоким и неотступным. И этот суд, начатый, как мы знаем, еще в статье «Грядущие перспективы» — продолжается у Булгакова до конца его дней.
Итак, о чем первый булгаковский роман? Рушится старый Дом, свершается светопреставление; смешались небо и земля. (Таким образом, сюжет великого романа о духовном новооткрытии смысла жизни, о судьбе Иешуа Га-Ноцри в «Мастере и Маргарите», с сущности, был начат в 1923 году — первыми словами романа «Белая гвардия»: «Велик был год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй»).
Тут ведь образованы точки отсчета двух революций. И осмысление Революции Христа дает ключ к судьбе человека в условиях другой, так называемой социальной революции.
Бурный поток жизни в романе объемлет многое. Но главная струя в нем, с которой связаны писательские надежды, — это семья Турбиных: Алексей Турбин, старший брат, Николка — меньшой, Елена — их сестра, и — изменивший семейной верности, ДОМУ, муж ее — Сергей Тальберг. Отец их ушел из жизни уже немало лет назад, а мать — совсем недавно. И последние слова матери были — «в самое трудное время» — «уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей...: «Дружно... живите».
Семья лишилась сразу двух традиционных опор, а ведь именно семья, Дом были в российской народной жизни первой и верной опорой. Выдержит ли она надвинувшийся взрыв стихий?! (И забегая вперед, скажем: не очень-то выдерживает!). Время пришло человеку открывать такую — третью! — опору в душе своей — вот где главный духовный сюжет романа (продолженный, углубленный во всем творчестве Булгакова). Сосредоточенный в романе фактический материал создает многоликую картину новой, разрушительной революции — какой она была в действительности в один из ее моментов. Но — человеку-то, человеку как выжить? Какой путь выбрать? Где и в чем найти ему опору в момент, когда все сдвинулось, а привычное и надежное, казавшееся таким незыблемым, — пошатнулось и рухнуло?
В таком вот положении оказались Турбины: «Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже». А их Дом, «все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных», превращаются в своего рода памятник прошлому, чуть ли не пыльный музей: «И этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича... бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой...» и т. д. — все это перестало быть надежной опорой! Из поколения в поколение — было, а тут — перестало! «А вы как хотите — прожить на всем готовом?» — спрашивает судьба булгаковских людей, тех, которые живут с такой надеждой: «Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах»... ...Но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее... Мать сказала детям: Живите. — А им придется мучиться и умирать...»
...Кстати, кстати! «Капитанская дочка» как раз и предостерегала от таких ожиданий. Там-то как раз и разгулялся русский «буран» в душах, а следом за тем — «русский бунт — бессмысленный и беспощадный». А переменилось там все к лучшему, осуществился надежный Дом Гриневых — нет, не само собою. И не благодаря императрице, а потому что Маша Миронова взяла на себя отстаивание правды!
Но у Турбиных жизнь сложилась еще труднее, куда труднее! И ведь не слабые они люди. И Елена («женщина она была сильная, недаром дочь Анны Владимировны»). Да и Алексей Турбин, и Николка... Вот только Тальберг! Он первый бросает Дом, его Свет. Мы вот читаем: «Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой в неизвестность от опасности» (как это сделал Тальберг) А дальше говорится: «У абажура дремлите, читаете — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут». Но как не почувствовать в этих словах иронии!..
Ведь если ждать и дремать у абажура, — то дождешься только новой беды. Волны малых и больших бед безжалостно захлестывают «абажур». Вот в дом Турбинных чуть не до смерти замерзший все же добирается поручик Мышлаевский, воинская часть которого в лютый мороз полуодетой была брошена начальством на произвол судьбы. Никого не защитив, лишь понеся ничем не оправданные жертвы. И так — чуть не на каждом шагу! Только один человек — настоящий воин, истинный рыцарь — полковник Най-Турс. Он упоминается впервые в начале романа, в рассказе Мышлаевского («Знаешь, когда смена пришла?.. И, можешь себе представить, прекрасно одеты — в папахах, в валенках и с пулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс»). И таким он был до конца, когда спасая своих юнкеров в совершенно безнадежном положении всем дает команду отправляться по домам, а сам остается у пулемета и гибнет, прикрывая своих подчиненных от бессмысленной гибели.
Но, увы, Най-Турс — исключение. Распад начинается с «верхов». Это относится и к командующему немецкими войсками, которые были одно время хозяевами Города, это относится к гетману Скоропадскому, который, в сущности, тоже «крысьей побежкой» спасается от опасности...
В немалой растерянности и близкие Булгакову герои романа — и Алексей Турбин, и Елена, и Мышлаевский... Это ему, Мышлаевскому, принадлежат обидно-иронические словечки: «местные мужички-богоносцы достоевские» или — «святой землепашец, сеятель и хранитель»... Ай-ай, поручик! Нехорошо! Не этот ли «святой землепашец» и кормил и защищал родную землю в течение веков. И сегодня не он виноват! Трусость и предательство, и эгоизм СВЕРХУ его, «сеятеля и хранителя», предали! Впрочем, и сам Мышлаевский вскоре опомнился, понимая, что не «мужик» повинен, а верхи. Кончил он свою обвинительную речь проклятиями гетману и штабам. Тут не «абажур», — тут крыша с Дома сорвана, и сами стены вот-вот рухнут.
...Заметим, кстати, что уже здесь возникает в романе — вообще излюбленный в прозе Булгакова — Рассказчик, которого далеко не всегда можно отождествить с Автором. Это Рассказчик создает ситуацию, в которой Читатель должен проявить бдительность. Например, уже известная нам реплика (конечно, идущая от Рассказчика: «У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, ждите, когда к вам придут»). А может — за вами придут? Как приходят к соседу Турбиных — Лисовичу петлюровцы и под видом законного обыска просто-напросто грабят его?! Да, дремать у абажура и убегать «крысьей побежкой» в неизвестность от опасности — не годится. А что же делать? Оба способа поведения непригодны. Но прислушиваться к голосу Рассказчика все же нужно. Он тоже заключает в себе порою силу духовного предвидения: когда ни Тальберга, ни Турбиных не будет на свете, «опять зазвучат клавиши (...) потому что Фауст (...) совершенно бессмертен». Но подняться на эту духовную высоту очень нелегко. Гораздо проще — бежать «в неизвестность от опасности». Как Тальберг.
(Кстати, а вам, читатель, не кажется, что картина поезда, во тьме увозящего — ОТ ИСТИННОЙ, НО ТРАГИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ — Тальберга и прочих, напоминает своим духовным смыслом финал «Господина из Сан-Франциско» Ивана Бунина? И тут, и там — бегство от жизни ее мнимых завоевателей, принесение безвольной и эгоистичной «элиты» — себя! — в жертву обстоятельствам, стихии истории. Только бы спасти шкуру, а там — пусть все рушится в пропасть).
И — вторая ассоциация.
После полуистеричной — от растерянности и бессилия — попойки в доме у Турбинных Алексей Турбин видит сон: «и вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал: — Голым профилем на ежа не сядешь!... Святая Русь — страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь — только лишнее бремя».
(Это — отголосок не только пережитого в Городе, но и слова из книги, которую Турбин перед сном открыл, — и они задели его. Книга это — «Бесы» Достоевского, а слова насчет чести, как «лишнего бремени» принадлежат одному из персонажей романа — писателю Кармазинову).
Да, сильно задели Алексея эти слова, если и во сне — читаем: «Ах, ты! — вскричал во сне Турбин, — г-гадина, да я тебя». — Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг, сонный достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар пропал». (Не напоминает ли нам этот эпизод бесов из другого романа Булгакова?!)
И тогда Турбин видит другой сон — тоже не легче: электрический город, «в сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном электрическом будущем человечества... где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли».
И снова вопрос к читателю: не кажется ли, что уже на этих страницах с этим «кошмаром в брюках в крупную клетку» завязывается не только сюжет булгаковского великого романа «Мастер и Маргарита»?
Есть здесь и второе — этот кошмарный сон об электрическом будущем, «до корня расшатывающем самое основание земли» — тоже вызван «пролетарскими» утопиями тех лет (об этом, кстати, написал свой великий роман «Мы» близкий Булгакову писатель Евгений Замятин). И этой грядущей судьбе обреченного Города люди независимые, свободные — просто не нужны. Нужны безликие марионетки. Это — подчеркнем — еще один мотив, переживаемый Булгаковым во всем его творчестве. Доколе мы будем марионетками?!
И сама жизнь Города — не фантастическая, а реальная — в те годы давала все основания для тревоги. За сохранение и продолжение вечной жизни мало кто готов бороться. Сюжет с беглецом Тальбергом повторяется и усиливается многократ: «И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. За каменными стенами все квартиры были переполнены. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волей-неволей впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город...»
И дальше идет трагический и сатирический этюд о повальном бегстве тех, кто не должен был, не имел права бежать (но бежал, ибо их предыдущая жизнь тоже все более и далее отходила от истины): «Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы... промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий... Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачивалась в щель, держала свой путь на Город»... Да, написано о «бежавших» крайне нелестно: сплошной поток прорвавшейся трусливой, эгоистичной «элитарной» пены. И этот фрагмент еще раз помогает понять: почему не бежал сам Булгаков и почему плох трусливо сбежавший, спасая свою шкуру, Тальберг.
Более того, этот этюд о бегстве можно истолковать как метафору, иносказание: Время, Вечность народной жизни, воплощенные в Истории со всеми ее «переломами», требуют от человека нового прозрения. На всеобщую беду это для многих оказалось непосильным.
И вот началось БЕГСТВО от трагических истин ЖИЗНИ России, ее Вечности, перевоплощенной в «переломах» текущего времени. И это повальное бегство уродливо и безжалостно превратило Время в БЕЗВРЕМЕНЬЕ! Бегущие от вечной жизни своего народа бегут тем самым от истинного существования, утрачивают себя. Бег от самого себя — вот одна из главных бед и трагедий, пережитых Россией в XX веке (и хотя Булгаков писал тогда: это «возможно, уже не повторится в двадцатом столетии», — увы, повторяется, особенно в последние годы, в конце XX — начале XXI вв.!).
Но предостережение Булгакова — в его романах, в его пьесах (одна из которых во всем ее трагическом сюжете так и называется «Бег») — сохраняют свой спасительный смысл, ибо бегство — это утрата себя самого и это, одновременно, — самоограбление мира! Рухнули опоры мирозданья — пал человек. Увы, многие, очень многие из тех, кто бежал, — не выдержали жесткой духовной «селекции», производимой нашей трагической историей.
...Своего рода метафорой этого распада стало название одного из объединений, созданных бежавшими: «Клуб Прах» (поэты-режиссеры-артисты-художники) — все нежизнестойкое превращается в «прах». Они «сбиты с винтов жизни войной и революцией».
Мир разделился на две части, обе, по-разному друг для друга иллюзорные, призрачные: это Город, гетман, Пэтур-ра (Петлюра) и — то, что происходит вне этого набора, вне смешения иллюзий и страхов — «...а вот что делается кругом, в той настоящей Украине... в которой десятки миллионов людей, — этого не знал никто» (!) Шкурный эгоизм способен только ускорить распад Единого, Вечного, Всенародного. И, может, главная вина здесь — за теми, кто — вроде бы — служит культуре, ибо культура и есть способ и путь воссоединения миров, путь к слиянию в великое целое народа и человечества.
А тут бежавшие «люди культуры» свой народ «не знали, но ненавидели всей душой». Этому не может быть прощения!
Вот почему нельзя не сказать о другом. Булгаков — художник, человек культуры в высоком смысле слова, не просто свидетель происходящего. Он больно ранен всем переживаемым. Поражает его впечатлительность, острота чувства, точность, выразительность слов, красок. Роман можно перечитывать и цитировать без конца, вслушиваясь в его многоголосие, наслаждаться и восхищаться поразительной свободой и чуткостью восприятия жизни, пережитой и навсегда оставшейся в памяти.
И за этим потоком впечатлений — все время! — писательская нравственная отзывчивость. Вот хотя бы еще один эпизод — уже из другого сна Алексея Турбина. Турбин ведет разговор... с кем бы вы подумали? — с погибшим вахмистром Жилиным (они воевали вместе). И где находится Жилин? — В раю!
Да, Жилин воевал и погиб за Россию — и теперь его вместе с однополчанами, сложившими головы, принимает апостол Петр. А дальше вдруг выясняется, что в раю нашлось место и для «красных», для большевиков, которые сложат головы перед Перекопом. В раю есть место для всех, кто борется за Родину, отдает свои жизни за правое дело, пусть оно и не во всем одинаково понято. Но для Бога все одинаковы: «в поле брани убиенные».
И этот сон духовно укрепляет Алексея Турбина.
А тем временем в Городе творится поистине черт знает что. Все утрачивает определенность, устойчивость. Возьмем, например, страницы о Петлюре: кто он, откуда, где и как себя проявляет — сказать невозможно: многолик, «соткался» из воздуха, неуловим; прямо по Гоголю: «он и то, и се, и черт знает что». И мотивы «Бесов» Достоевского возникают здесь то и дело...
Поэтому среди близких Булгакову персонажей романа — полная растерянность: за кого сражаться? Ради чего жертвовать жизнью? И Николка Турбин, и Мышлаевский поначалу с энтузиазмом вливаются в движение, противостоящее Петлюре. Мышлаевский умело «поднимает настроение» необстрелянных юнкеров и студентов. «Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше...» — но все это, увы, оказывается ненужным. Их начальство, полковник Щеткин, предает тех, кто доверил ему свои жизни, скрывается (на манер Тальберга, спасая свою шкуру). Вот место романа, где голос автора сливается с голосами его простых, наивных и честных персонажей, преданных полковником-эгоистом: «Ничего этого не знали юнкера первой дружины. А жаль! Если бы знали, то, может быть, осенило бы их вдохновение и, вместо того, чтобы вертеться под шрапнельным небом у Поста-Волынского, отправились бы в уютную квартиру в Липках, извлекли бы оттуда сонного полковника Щеткина и, выведя, повесили бы его на фонаре... Хорошо бы было это сделать, но они не сделали, потому что ничего не знали и не понимали». Да и никто ничего не понимал в Городе и в будущем, вероятно, не скоро поймет». И верно: прав был Булгаков — видим мы из наших дней, в начале XXI века!
...И все же в этом безумии, в растерянности, жестокости, слепоте и отчаянии, — какая у некоторых настоящих людей сохраняется самоотверженность, идущая из глубины души, спасающая людей. Правду, смысл жизни. Это и полковник Най-Турс, избавивший юнкеров от бессмысленного принесения в жертву их жизней и положивший ради этого свою жизнь. Это и женщина, в трагический момент пришедшая на помощь Алексею Турбину, — Юлия Александровна Рейс. Она тоже одинока, ее все оставили, но — рискуя жизнью, она прячет Турбина от погони, спасая жизнь незнакомого ей человека.
(Заметим: на этом эпизоде была прервана публикация романа «Белая гвардия» в журнале «Россия» (1925 год, №№ 4, 5). Публикация завершающих глав была перенесена в эмигрантскую периодику). Там же, в эмигрантской критике, роман вызвал множество откликов — и полемических, и сочувственных, словом, стал одним из событий в судьбах тех, кто «бежал», кто увидел себя в персонажах романа.
Прежде чем привести здесь два-три отзыва эмигрантских критиков, вернемся к недоопубликованным страницам романа. Это история болезни, переживаемой Алексеем Турбиным. Это, как верно было сказано, выстраданная молитва Елены Турбиной — глубокая, искренняя, с верой и открытой душой. И хотя медики-профессионалы на консилиуме вынесли Турбину безнадежный приговор, — молитва Елены помогла! Стоит упомянуть «черную шелковую шапочку» на голове у воистину воскресшего Алексея Турбина. Такую шапочку носил и сам Булгаков. За всем этим, несомненно, существует близость человеческая, душевная, внимание и сострадание, сочувствие и требовательность, словом, все, что пришлось пережить самому Булгакову в этот страшный 1919 год в родном Городе — Киеве, иначе говоря.
И вообще — мотив исцеления души как главный способ преодоления всей этой «кутерьмы» в заключительных главах романа становится все более слышным.
Это касается и таких фигур, как футуристы-фантомисты Иван Русаков и его компания, гордые тем, что они свои душевные язвы могут демонстрировать открыто, что они в своем распаде совпадают с распадом своей жизни («...в этом городе, который гниет так же, как и я...»). Но «вознесшись» до вызова, брошенного Богу, Иван Русаков очень скоро надорвался. От богохульства он переходит к самому трепещущему покаянию: «Верю и прибегаю только к Тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто мог бы мне помочь... Но я человек и силен только потому, что Ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к Тебе с мольбой о помощи».
...Собственно, настроения самодовольного вызова, как известно, были особенно распространены в экстремистских направлениях культуры «серебряного века». Булгаков в это трагическое для Города время мог их близко наблюдать: они были сродни настроениям общей катастрофы, распада.
Особенно вызывающе это состояние выражает «сверхчеловек» Шполянский — «самый сильный в этом городе» демон без «благородной червоточины». Самоуверенный, самовлюбленный, «делающий жизнь». Но везде, где ощутимо прикосновение Шполянского, — наступает бодрый, торжествующий, всесокрушающий... распад. Оптимистический погром. Мажорный хаос (как тут не ощутить мотивы грядущего великого булгаковского романа: где Шполянские — там «бал сатаны»).
И снова вспомним молитву Елены: «Мать-заступница, неужто не сжалиться?.. Может, мы люди и плохие, но за что же так карать-то? Слишком много горя посылаешь, Мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью?»
...Но год этот, как мы видим — не простой год. Переломный, испытывающий духовные возможности человека. Это — вспомним начало — «велик был и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй». Люди русские оказались в ином, небывалом мире. Трагедия не в том, что Турбины плохие люди, а в том, что они еще недостаточно другие, что они — хорошие люди из вчерашнего года, из прошлой жизни.
Собственно, как видим, свою главную тему Булгаков пережил уже в этом романе (да и во всех сочинениях своих середины 20-х годов): каким должен быть русский человек в момент наступления нового мира. Они, русские люди «турбинской» выделки, были хороши все вместе. Даже в дни беды, болезней, обычных изломов бытия. А вот каково им наедине с «переломами» и потрясениями Вечности? Это и ново, и трудно! Нужно искать другой путь к себе истинному. Но другим и истинным стать всего труднее — об этом, в сущности, все творчество Михаила Булгакова — от «Грядущих перспектив» до «Мастера и Маргариты».
Взамен привычной и традиционной Вечности грозно и всепроникающее наступила История. И свет истины в этом ее наступлении еще не дан людям. У романа тяжелый, взыскующий, не во всем ясный финал. Ничего не ясно, кроме одного: старое небо и старая земля — «прошли». «Ночь расцветала». Ледяная ночь. «Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, но 1919 был еще страшней».
Тут и бронепоезд, и часовой, переживающий муки холода и взглядом своим соединенный с кровавой звездой Марсом.
И Русаков, читающий Апокалипсис: «...И судимы были мертвые по написанным в книгах сообразно с делами своими»... «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали...»
И лишь сон мальчонки Петьки Щеглова был «простой и радостный, как солнечный шар». (Вообще, надежда на счастливую судьбу нового поколения, начинающего жизнь сначала — в прозе Булгакова этих лет то и дело, как мы знаем, возникала).
Но и эту судьбу нельзя отделить от всего пережитого: «Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но и он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
...Если вспомнить весь путь, пройденный Михаилом Булгаковым, то этот укор человеку в финале «Белой гвардии» становится все понятнее: обратив свой взгляд на звезды, человек увидит, что главное нужно найти в себе самом. И принять на себя ответственность за осуществление этого главного. Обратиться к вечному, перестав быть жертвами эгоистической суматохи, порожденной быстролетным временем.
...А теперь — несколько ссылок на восприятие этого романа теми читателями, которые — как мы называем — «бежали» через Город на чужбину.
«...Не назвал бы я наших журналистов «трусами», как это делает г. Булгаков. Многие уходили из дорогого отечества под пулями... (Но Булгаков-то — остался! — В.А.)... Не было мочи оставаться в этом окаянном царстве насилия, гнета, растленного хамства и удушающего рабства... Что ожидало нас впереди? Мрак неизвестности... Но не подумайте, однако, что я слишком близко к сердцу принял ваше мимолетное замечание о «продажных, лживых и трусливых» журналистах — но мне очень понравилась ваша книга, которая имеет большой успех в эмиграции, и оттого мне искренне захотелось вынуть кухаркин волос, упавший в тарелку вашего прекрасного, почти белогвардейского супа» («Сегодня», 13 ноября 1927 г.)»
А вот другой отзыв, два года спустя. Он принадлежит перу Михаила Осоргина: «Основной грех романа, очевидно, в том, что он лишен всякой тенденциозности, что он по-настоящему художественен (т.е., что никакого «кухаркина волоса» там нет. — В.А.). И что всего дороже, отрицательные и положительные черты героев романа не зависят от политической их веры. Большинство действующих лиц — участники белого движения: среди них есть благороднейшие души и есть разительные мерзавцы. Отличным художником выказал себя Булгаков и в массовых сценах. Трагический сумбур и бестолковщина киевских дней потребовали особого стиля и путаных красок... Булгаков предельно правдив, хотя никто не докажет его равнодушия. Идея романа лежит вне партий и программ, в плоскости человеческой правды и совести. Для наших дней это удивительно. Автора старались выставить идеологом белого движения, но роман его каждой строчкой доказал, что автор — лишь идеолог человеческой чести; стрелы критики ударились в художественную броню, и ложь не пристала» («Последние новости», 5 апреля 1929 г.).
Оба отзыва цитируются по статье Рашита Янгирова «Эмиграция читает Михаила Булгакова. — «Русская мысль», № 4051, 3—9 ноября 1994.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |