...«Дьяволиада» — это не только название повести... Это — гениальный булгаковский образ, суть которого — в утрате человеком самого себя. Люди распадаются на осколки, расщепляется человеческое сознание, возникают и начинают управлять человеком чуждые голоса. Самым печальным открытием становится утраченная человеческая цельность, равность человека себе самому (та равность, которая отражала и воспроизводила цельность и ясность утраченной «старой» жизни)... ...Чудовищный мир призраков, оборотней, двойников так остро пережит и с такой судорогой гадливости отвергнут писателем именно потому, что Булгакову всегда был ясен смысл вечных ценностей...
Итак, «ранний» Булгаков двойствен. Это — писатель, создавший сатирический ряд: от «Записок на манжетах», «Дьяволиады», «Роковых яиц», «Собачьего сердца» до пьесы «Багровый остров».
И второй Булгаков — «почвенный»: от «Записок юного врача» к «Белой гвардии», «Зойкиной квартире», «Бегу». Довольно далеко отстающие вначале друг от друга эти линии, в сущности, сливаются в «Беге» и образуют великий синтез в «Мастере и Маргарите»...
Вот такой встает новая русская жизнь в ранней прозе Булгакова.
Из старой «нормальной» жизни писатель вынес чистый и светлый образ России — теплого и доброго общего дома, просторного, деловитого и дружного. Образ ностальгический и невозвратный. Опыт войны и революции, увы, обнаружил неосновательность романтических упований. Даже если такой «дом» (образ «дома» — доминанта в «Белой гвардии», а превращения «дома» проходят через все творчество Булгакова, вплоть до множества вариаций «дома» в последнем романе) и существовал в действительности, то его идеальный образ оказался в реальной жизни взят под очень большое сомнение. Россия не сумела устоять перед напором чудовищных сил исторического взрыва. А обитатели этого дома, утратив привычный образ жизни, растерянно и ошеломленно засуетились, с удивлением обнаруживая вокруг себя и — главное! — в себе самих непостижимую и неподконтрольную разуму, здравому смыслу стихию странностей. Резко и катастрофически сломленный порядок жизни не укладывается в «нормальное» разумение.
«Похождения Чичикова» сразу же трактуют действительность через характерную метафору (которая будет служить Булгакову еще много-много лет): «Диковинный сон... Будто бы в царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая лампада с надписью «Мертвые души», шутник-сатана открыл двери. Зашевелилось мертвое царство, и потянулась из него бесконечная вереница (курсив мой. — В.А.)... И двинулась вся ватага на Советскую Русь, и произошли в ней тогда изумительные происшествия. А какие — тому следуют пункты...» (Не правда ли, в нескольких словах здесь «запрограммирован» едва ли не весь Булгаков, в том числе и его великий «закатный» роман?!)
Разрушение строя жизни воспринимается как дьявольское нашествие.
«Дьяволиада» — это не только название повести о страшных событиях в судьбе делопроизводителя Короткова, героически заявившего свое «нет!» абсурдному новому миру.
«Дьяволиада» — это гениальный булгаковский образ, суть которого — в утрате человеком самого себя. Люди распадаются на осколки, расщепляется человеческое сознание, возникают и начинают управлять человеком чуждые голоса. Самым печальным открытием становится утраченная человеческая цельность, равность человека себе самому (та равность, которая отражала и воспроизводила цельность и ясность утраченной «старой» жизни).
Если в ранних «Записках юного врача» (работа над которыми была начата еще до революции) прежний мир еще в основном устойчив, то проза 1922—1925 годов обнаруживает и исследует уже не образ, а, с позволения сказать, образину «новой», кошмарной жизни.
Не лица, а маски; «двойники», «копии», а не «подлинники»; призраки и бесы, а не люди. Старый мир рухнул, и в его развалинах закопошились вначале «гоголевские» хари (впрочем, «грязь и гадость была такая, о которой Гоголь даже понятия не имел»), а затем и вполне «советская» новорожденная нечисть.
Это — мир непрерывных изменений; идет неостановимое и принудительное расщепление человека на бессмысленные, по крайней мере, самому человеку неясные (или спонтанно выныривающие из подсознания) роли и «назначения», — вплоть до выдающегося превращения-символа в «Собачьем сердце»: Шарик-Шариков. Словом, «закружились бесы разны...».
«Мутировавшему» времени соответствуют и люди-мутанты. Они выныривают из «новой» мутной волны, живут призрачной, но бешено энергичной жизнью, в калейдоскопе бесовских превращений, сатанинского мелькания людей, лиц, вещей, событий.
«В то время как все люди скакали с одной службы на другую, товарищ Коротков прочно служил в Главцентрбазспимате», — так начинается «Дьяволиада», чтобы тут же превратиться в сюжет о том, как Коротков тоже втягивается в воронку «скаканий». От первой «Дьяволиады» Булгакова идет множество продолжений — вплоть до «Батума», где происходит закономерное превращение главного «беса» в сверхангела. Но адской «серой» остро запахло уже в 1923 году.
«Самоповторение» Булгакова — это его сосредоточенность на главной идее, требующей ответа. Коротков первый среди героев Булгакова переживает муки невозможности самоотождествления. Безумие Короткова — это ответ на сугубое безумие жизни. Действительности, сошедшей с ума, он противопоставляет «отвагу» смерти: «Бой проигран. Тра-та-та!» — запел он губами трубный отбой». Изнурив себя желанием хоть что-то понять, Коротков срывается со всех тормозов, он, как через десять лет Иван Бездомный, мечется по городу, у которого тоже «крыша поехала». Отбиваясь от бесовских фантомов, преследующих его, Коротков бросается головой вниз с одного из самых высоких домов Москвы. Это — последний акт самозащиты человека. (Или можно еще... проснуться, как это делает повествователь в финале «Похождений Чичикова».)
Чудовищный мир призраков, оборотней, двойников так остро пережит и с такой судорогой гадливости отвергнут писателем именно потому, что Булгакову всегда был ясен смысл вечных ценностей.
Но как же их защитить?
Прошлое, увы, не реставрируемо, необратимо. Старый дом не восстановить. «Не вернется ничего. Все кончено. Лгать не к чему», — с отчаянием и ненавистью понимает Тугай-Бек («Ханский огонь»). Он поджег свое родовое гнездо и затем «незабытыми, тайными тропами нырнул во тьму». Так переживает трагедию сломленности и отчаяния человек старого мира. Его ждет погружение во мрак, «во тьму» (образ для Булгакова тоже ключевой, многосмысленный).
Необратимость и беззащитность прежнего образа жизни и прежнего человека явствует и из «Белой гвардии», романа во многом автобиографического, и уж во всяком случае, — лирического. Роман этот, а еще пьеса, созданная по роману, были широко известны и на Западе, в среде русских эмигрантов. «Не следует думать, — писал Георгий Адамович, — что он (Булгаков. — В.А.) их (героев романа и пьесы. — В.А.) судит строго потому, что это — «белогвардейцы». По-видимому, эта строгость отражает общее отношение Булгакова к людям». «Испытание революции человеком дало печальные результаты: революция потеряла привлекательность, человек предстал измученным и ослабевшим».
По-своему, об этой внутренней слабости старого человека у Булгакова говорит и Владислав Ходасевич: «Белая гвардия гибнет не оттого, что она состоит из дурных людей с дурными целями, но оттого, что никакой настоящей цели и никакого смысла для существования у нее нет».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |