«Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нет нам остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца... Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни... Кто увидит эти светлые дни?.. Наши дети, а быть может и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия он так же легко считает, как и остальные годы».
Из первой известной статьи Михаила Булгакова «Грядущие перспективы» (1919 год)
Эти мужественные слова были сказаны Булгаковым в годы «великого перелома»; они могли смертельно осложнить его судьбу. Но они нужны были Булгакову прежде всего для спасения своей души. Таков был его выбор. И очень немногие русские писатели — по эту строну границы — в те поистине страшные годы могли открыто присоединиться к этому символу веры, заявленному прямо в лицо правящему злу.
Таким Булгаков оставался до конца дней.
...А теперь откроем его книги.
Обратите внимание: единственно известная (пока!) самая ранняя публикация писателя Михаила Булгакова называется «Грядущие перспективы» (!). Автору было в это время 28 лет, он находился в рядах «белой» добровольческой армии. Опубликована статья в 1919 году в газете «Грозный» (Владикавказ). О чем же он пишет? Да, собственно, о том же, что от начала и до конца было его неутолимой болью, заботой и надеждой: в чем смысл человеческой жизни и куда она устремлена.
Итак: «...кончилась великая война великих народов. Теперь они зализывают раны». Но в России-то война продолжается, уже внутренняя, гражданская! Молодой Булгаков «не верит жалкому бреду, что наша злостная болезнь перекинется на Запад и поразит его» (а ведь идея «всемирной» революции было тогда внушаема всеми средствами советской пропаганды!). И эта «злостная болезнь» — наше самое жестокое наказание: вековечный народный ДОМ лежит в руинах: «Нам немыслимо сейчас созидать. Перед нами тяжкая задача — завоевать, отнять собственную землю». Так в сознании Булгакова — выраженном, уже тогда явленном печатно — впервые возникает одна из его самых главных идей — восстановление разрушенного ДОМА. Ибо мир моего народа, моей истории, моего рода, моей души — это и есть мой и наш «собственный Дом».
Нужно «отнять свою собственную землю» — писал Булгаков. В контексте тех лет это может быть понято многозначно, но чем более вдумываемся мы во все им созданное, тем более ясным становится: за этим стоит, прежде всего, главная задача: как овладеть самим собою! Ибо Дом, Земля есть средоточие всего мира. Этот способ существования самой души человеческой. Еще несколько веков назад один из церковных философов Нил Сорский великолепно, мудро сказал: «Стяжи мир в душе своей!».
Речь идет, конечно, в первую очередь о военном освобождении страны. И тут Булгаков не сомневается: «...ее освободят. Ибо нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла». Но нельзя не заметить, что страну охватило «безумство двух последних лет», что страной овладели «одураченные безумцы». Так впервые возникает у Булгакова — и надолго — до конца его дней развивающийся и мучающий его мотив нахлынувшего на Родину абсурда, всезахватывающей дьяволиады.
Трагический прогноз встает из этой статьи: «А мы... Мы будем драться... И война кончится... Тогда страна, окровавленная, разрушенная, начнет вставать... Медленно, тяжело вставать... Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни...».
И восстановление истинной жизни будет бесконечно длительным и мучительно трудным: «Кто увидит эти светлые дни?.. Наши дети, а быть может и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия он так же легко считает, как и остальные годы».
Тут уже просвечивает булгаковская итоговая философия: помните, в «Мастере и Маргарите» что сказано на этот счет? Чтобы «управлять жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле»... нужно «составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, скажем, лет в тысячу...». И хотя это выражение принадлежит якобы Воланду, но возникла-то сама эта мысль в душе Ивана Бездомного (помните? — это ведь его слова «Сам человек и управляет»). И через все творчество Булгакова проходит размышление о великой, трагической, но спасительной возможности «составлять» такой план... Строить свою жизнь в контексте мировой истории, судеб всего человечества и каждого человека.
Тогда же, в 1919 году, Булгаков писал: «Безумию» противопоставляется «норма» — цивилизационный труд; даже героизм, а «суровая бедность жизни», «неимоверный труд» — это «расплата» за «безумство».
«Созидание» Дома или «безумство» распада — вот какая непримиримая противоположность определилась в сознании Михаила Булгакова уже в 1919 году. И такой оставалась, по сути, до конца его дней.
Булгаков по своему духовному, культурному типу принадлежал к тому слою русской жизни, который был создан одухотворенным разумом всей русской истории, ее творящей, созидающей силой. Стоило бы в этой связи напомнить снова о родословной Михаила Булгакова, у которого и отец, и мать принадлежали к духовному сословию. Особенность этого сословия, крайне немногочисленного (всего около 0,5 процента населения), — в том, что это, пожалуй, самая просвещенная в России часть народа, на протяжении многих веков воспринимающая жизнь в родстве с животворящими мирами — и на Земле, и на Небе. В такой семье, как мы знаем, родился Михаил Булгаков. Этот Дух Семьи, Дома он пронес через всю жизнь. Хотя могучие культурные превращения XIX века, а особенно на рубеже XX века, вторглись в судьбы этого Дома, Булгаков, как известно, не пошел по наследственным стопам, не стал священником; вначале он хотел стать юристом, потом — пошел учиться на медицинский факультет Киевского университета — и закончил его, получив звание «лекаря с отличием».
...Но вернемся еще ненадолго к его первой статье.
Возможно, что выросший в особом слое русской культуры, Булгаков еще не вполне ощущал тревожный и опасный заряд «ментальных» сил, накопленных русской историей в ее переломах и потрясениях, в ее роковой подверженности «безумию».
Помните, еще у Пушкина в «Капитанской дочке» есть слова о «русском бунте — бессмысленном и беспощадном»? Булгаков принадлежал к той высокой и чистой породе русских людей, которая уже прошла, порою очень нелегкий, путь культурной «селекции». Но, может, поэтому он с такой остротой пережил и осознал острую и драматическую опасность «безумства». Сложную природу, многоликость этого «безумия» он постигает на протяжении всей своей судьбы. Но с первых шагов у него возникает — и осознанно, и интуитивно — образ «бесовства», разыгравшихся сил «низа» — источника дьяволотворения.
Таковы в самом пунктирном виде его самые первые открытия и переживания, сколки с русской жизни тех лет (сделаем, однако, одну оговорку): после недолгого пребывания на Кавказе, отказавшись от возможной эмиграции, Булгаков оказывается в Москве — центре всей этой новой небывалость Мы еще вернемся к его недолгому, но «знаковому» пребыванию во Владикавказе.
А пока идем дальше.
Всмотримся в несколько его газетных эскизов московской жизни начала 20-х годов.
Перечитаем некоторые из его первых газетных заметок. Внешне — это воспроизведение новой, текущей московской жизни в репортерском жанре. Внешне! Но что же мы видим, когда всматриваемся? Помните, в «Собачьем сердце» бездомный пес Шарик тоже «репортерски» — искренне и непосредственно — воспринимает странности всего происходящего вокруг него. Читаем булгаковские очерки-репортажи 1922 года: «Торговый ренессанс», «Рабочий город-сад», «Москва краснокаменная» и т. д. — какое отражено в них безудержное бурление жизни! — почти как у профессора Персикова под «красным лучом». Пестрая, многоликая масса в напряженном новом взаимопереплетении. Это и есть «обыкновенная совреспублика». Непривычные, странные взаимоотношения людей, их спонтанное, непредсказуемое поведение. Заумная «дьяволиада» вывесок и названий: «Цупвоз», «Цустран», «Моссельпром», «Мосдревотдел», «Взрывсельпромгвну», «Униторг», «Центробумтрест» и т. д. и т. п. Где мы оказались? Что все это значит?
Нэповская заумная «словесность» сочиняет свой искусственный мир, оттесняя мир истинный. «Каждый бог на свой фасон, — иронизирует Булгаков, — Меркурий, например, с крылышками на ногах. Он — нэпман и жулик. А мой любимый бог — Бог Ремонт, вселившися в Москву в 1922 году, в переднике, вымазан известкой, от него пахнет махоркой. Он и меня зацепил своей кистью...»
В большом очерке «Столица в блокноте» есть главка, иронически названная «Гнилая интеллигенция». Круто, резко меняется привычный облик интеллигенции: «...после революции народилась новая, железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься. Я верю, продолжал я, впадая в лирический тон, — она не пропадет! Выживет!» И собеседник автора поддакивает: «Зачем пропадать. Пропадать мы не согласны...».
Для Булгакова этого времени — «Москва — котел: в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самим приходится вариться. Среди Дунек и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия, организационный скелет». Да, в эти годы — 1922—1923 — Булгаков еще не до конца понимал, что это будет не «скелет», а всеобщая клетка. Из которой каждый будет вырываться по-своему. Но уже тогда он видел, что главная трудность в том, что «самим приходится вариться». А кончается его очерк «Столица в блокноте» так: «В порядке дайте нам точку опоры. И мы сдвинем шар земной». Но чем дальше — тем больше он утверждается в том, что эту точку опоры нужно было искать в себе, а не ждать, когда ее «дадут» извне, спущенным сверху «порядком».
...И все время происходит в его очерках «коллекционирование» новых и новых человеческих разновидностей.
Вот один из таких примеров. Некий Пал Васильич из Треста: пьянствует, «гуляет напропалую, пьет «чашку жизни» перед тем, как сесть по семи статьям». Вам не кажется, что это предвестие Степы Лиходеева, прожигателя жизни за казенный счет? Или Ивана Никаноровича, председателя жилкооператива?
Но есть в новой Москве и обнадеживающие впечатления — учителя-энтузиасты, совсем другой человеческий тип («В школе городка III Интернационала», 1923). Тон очерка — искренний, в душе — надежда на то, что будут «наполнены знанием головенки советских ребят». В другом очерке «Первая детская коммуна» (1923) он обращает внимание на плакат: «Знание все победит», и нет сомнения, что этот девиз не чужд самому Булгакову. Особенно импонирует ему самостоятельность ребят: дети все делают сами. И «управляется эта коммуна детским самоуправлением». И это самоуправление — один из наиболее значимых для Булгакова путей человека в нелегкой «новой» жизни.
Да, нелегкой! В апреле 1923 года он пишет очерк «Сорок сороков», где мы уже встречаемся с мотивами «Дьяволиады», «Роковых яиц», «Собачьего сердца». Это во многом лирический очерк: жить «занятно и страшновато», но... «спустившись с высшей точки в гущу, я начал жить опять... Меня не выбросили. И не выбросят, смею уверить». Этот мотив сопротивления все время, так или иначе, пробивается в ранней газетной работе Булгакова. Да, тяжеленько жить! Заявлено от имени массового человека своего рода «кредо»: «я не герой...». Но с такой декларацией, как показывает жизнь, — не выстоять под давлением новых сил истории (да и распущенной собственной природы человека). Быть «средним человеком» в XX веке — это путь к самопогублению. Это тебе не старый устойчивый мир, где «средний человек» — это и значит человек надежный и в главном осуществивший себя.
Вот почему с этого времени в творческом мире Булгакова возникают — одна за другой — несколько новых, переходных человеческих «моделей», проверяемых в условиях «новой жизни», испытывающих давление истории и тварных сил внутри самого человека. Если — для начала — просто вспомнить этот ряд, то назовем Турбиных («Белая гвардия»), Тугай-бека («Ханский огонь»), Короткова («Дьяволиада»): это герои повестей «Роковые яйца» и «Собачье сердце» и другие — до многих из них мы еще доберемся. И тут, в этом «экспериментальном» человеческом круговороте есть немало открытий: и катастроф, и умения выстоять — и все уроки эти вводятся писателем в создание подлинно спасительной, востребованной и вечностью, и днем текущим человеческой личности. Всмотримся в них и увидим, что сюжеты «выживания» становятся главными уже в ранней прозе Булгакова, в первых его пьесах. Дело ведь не только в том, что он изображает! Булгаков не просто воспроизводит текущее, но в духовных муках вынашивает и творит образ истинного человека, способного противостоять всем «дьяволиадам» и «старого», и «нового» миров.
Начиная с лирического героя: «Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто лег передо мной лотерейный билет с надписью «смерть». Увидев его — словно проснулся. Я развил энергию неслыханную, чудовищную... Тело мое стало худым и жилистым, глаза зоркими. Я — закален». Короче говоря: Проснись русский человек! Сопротивляйся насилию времени! — вот такой сюжет уже в начальные годы литературной судьбы Булгакова был им осознан как востребованный судьбой России, ее спасением. История, величайшие потрясения которой были пережиты в XX веке, заставляет «проснуться» нашего соотечественника, иными словами говоря, увидеть воистину мир и себя самого.
Так начинался Булгаков-писатель. И таким он оставался, охватывая новый мир и новую судьбу человеческую все более и проникая в них все глубже.
Вот когда зарождается у него устойчивое неприятие безвольного эгоистического приспособленчества; когда мучительно переживается неспособность человека к духовной независимости. Булгаков скептически относится к политическим и экономическим потрясениям. Он надеется, что сквозь НЭП будет все же пробиваться настоящая жизнь: «Брось ты это чертово (!) слово! — ответил я. Это совсем не НЭП, это сама жизнь. Москва начинает жить»; и — вспомним! — мечтательное наблюдение за ростками новой жизни (в детских коммунах)...
И все же, все же — пока эта жизнь сама по себе чревата абсурдом.
И о чем бы он ни писал, он выбирает впечатления, которые вскоре (или через годы!) войдут в его большую прозу и драматургию.
...Вот еще один, весьма красноречивый пример. Побывав в Киеве, своем родном городе, где когда-то начиналась его судьба, он вспоминает о «беспечальном, юном поколении»: «Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно. Зори, закаты... И вышло совершенно наоборот. Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история» (Напомним, что в этом году Булгаков начинает писать свой первый роман «Белая гвардия» — именно об этой «грозно наступившей истории»).
И там же, рядом, ироническое замечание о своих литературных современниках: «Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до единого современных писателей и явится лет через 50 новый настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве».
И еще одним впечатлением нельзя не поделиться: своего рода поворот к теме о московских пожарах в «Мастере и Маргарите»: в очерке «Киев-город» есть такой саркастический фрагмент: «Было в этом здании учреждение хозяйственно-продовольственного типа. И был, как полагается, заведующий. И, как полагается, дозаведовался он до того, что или самому ему пропасть, или канцелярии его сгореть. И загорелась ночью канцелярия. Слетелись, как соколы, пожарные, находящиеся на хозрасчете. И вышел заведующий. И начал вертеться между медными касками. И словно заколдовало шланги. Лилась вода, гремела ругань. Лазили по лестницам, и ничего не вышло — не отстояли канцелярию...» Ну, чем не фрагмент из будущего знаменитого романа?
...Словом, как видим, Булгаков с первых лет своей литературной работы определил и ее «материал», и ее смысл.
...Но прежде, чем говорить об этом, необходимо вернуться к еще одному «перекрестку» его судьбы; пропустить этот момент никак нельзя — да и сам Булгаков через несколько лет вернулся на этот «перекресток» в своих «Записках на манжетах» (1923). Все читавшие знаменитый роман «Мастер и Маргарита», помнят, конечно, эффектную фразу Воланда: «Рукописи не горят!» А на самом деле и выражение, и мысль эта берут свое начало вот откуда! — из «Записок на манжетах». И принадлежит и мысль, и выражающие ее слова самому Булгакову!...
...Но вспомним обстоятельства, при которых это было сказано. Речь идет о событиях и впечатлениях литературных занятий во Владикавказе (еще до приезда в Москву). Автор «Записок» работает в советской системе — в одном из ее секторов: «подотделе» культуры. «Старое» культурное уже невозвратимо рухнуло, зато новое поднимается и начинает, бешено «фукцировать»1 в «красном луче» революционного самовнушения. Лирический герой — то есть сам Булгаков, — работает в театре советской направленности. Испытывая жестокое принуждение обстоятельств, он вынужден сочинять вначале одну, затем другую пьесы на революционную тему и — на местном, кавказском, материале (который он, разумеется, получает из вторых рук). И впечатление от содеянного стали для него одним из самых горьких впечатлений литературной судьбы. Вот когда ему стало ясно: нельзя торговать своим талантом! «Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну». Перечитав пьесу, как он сам понимает, — бездарную и халтурную, он содрогнулся: «Я начал драть рукопись». И — далее идет размышление, которое хорошо бы вспомнить, когда множество раз — и совершенно однообразно — толкуется знаменитая «воландская» фраза «Рукописи не горят!». Итак: «Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! Порвать, сжечь... от людей скрыть. Но от себя самого — никогда! Конечно! Эту изумительную штуку я сочинил...»
От сделанного нельзя освободиться! И толкование той знаменитой фразы резко меняется: как не отказывайся мастер от рукописи — она стала реальностью, самостоятельным и неотменимым актом его судьбы. Отныне он — ответственен перед рукописью, он — вменяем, как бы не хотел он отречься и вычеркнуть сделанное из бытия. Впрочем, для тех, кто все же упорствует в отмене — наступает личная духовная гибель.
...Тут возможна и такая ассоциация историко-литературного смысла: среди современников Булгакова было немало талантливых писателей, начавших (или заканчивающих!) свою литературную судьбу трагическим прозрением (Исаак Бабель, Юрий Олеша, Николай Эрдман, Сергей Есенин, Эдуард Багрицкий, Владимир Маяковский... и много-много других). Но под насилием обстоятельств порою становившихся «капитулянтами» (за что иные из них смертельно расплатились). Булгаков все это близко наблюдал. Его мастер — вариант этой капитулянтской судьбы. Но сама рукопись мастера — осталась как духовное событие. Она запечатлела неизбежность и необходимость общечеловеческого движения от тьмы к свету, от «веры» к «истине». Осознание этого пути выпало именно на долю мастера, пусть даже выпало случайно — помните? — как выигрыш в лотерее. А если он от нее отказался, то, может быть, потому он и лишен имени?! Он не осознал своей миссии. Он пытался вычеркнуть свое прозрение не только из своей памяти, но — хуже того! — из духовного опыта человечества! И отказ от имени — это ведь тоже отказ от Дома! Имя — это родословная, это — связь с предшествующими поколениями рода. А отказ — это разрыв со своими корнями, с Вечностью. «Храм Истины» рухнул именно тогда, когда человек позволил разрушить Дом — тем более, когда сам принял участие в его разрушении. Вот так «Я» мастера, его личность (как и личность Маргариты, во многом) оказались погребенными под руинами павшего Дома...
А вот пережитое самим Булгаковым острое чувство вины и раскаяния (остававшееся вечным укором) было не только непрощением себе сделанного под давлением обстоятельств. Это стало также и духовным воскрешением писателя, осознавшего и преодолевшего свою «разовую» капитуляцию как великий грех. Искуплением его стало все его последующее литературное подвижничество. Может быть, с этим и связана у Булгакова идея «мистического писателя», как назвал он себя в Письме Правительству (об этом мы еще поговорим)?..
Не будь Булгакова с его опытом (в том числе и опытом раскаяния) роман «Мастер и Маргарита» не был бы написан. В этом — разница между Булгаковым и мастером. Одна из многих разниц! Речь об этом еще будет впереди...
Вернемся снова к «Запискам на манжетах». Именно пережитое потрясение, осознание постыдной подчиненности внешнему заказу (подтвержденной, увы, казенным «успехом» своей «красной» и конъюнктурной халтуры), вызывает у автора (т.е. самого Булгакова) мысль о любом немедленном выходе: «Бежать! Бежать! На сто тысяч можно выехать отсюда. Вперед. К морю. Через море, море и море, и Францию — сушу — в Париж!» Но в подтексте этого отчаянного состояния — главное переживание: бегство от трагической ПРАВДЫ для Булгакова было равно бегству от Родины. Поэтому подлинным возвращением на Родину могло быть — и стало! — восстановление полноты ПРАВДЫ.
Что же касается эмиграции, то, как мы знаем, писатель не раз выражал желание лишь побывать за границей, во Франции в особенности (и уже в самом начале своей литературной работы — в московские первые годы он немало сотрудничал в своеобразном эмигрантском издании «Накануне» (Берлин), о чем еще будет сказано). Но к собственной эмиграции, к эмигрантской судьбе Булгаков относился весьма сдержанно, если не сказать отрицательно.
И еще одно место из «Записок...» стоит вспомнить: «Писали же втроем: я, помощник поверенного и голодуха. В 1921 году, в его начале». Это было страшное «соавторство», губительное для художника. Как и вообще любое насилие не совместимо с истинным творчеством. И не раз это «соавторство» страха, соблазнов, «голодухи», искушений и внушаемой лжи вставало за плечами писателя (и — многих-многих других писателей послереволюционной России), хватало его за руки, пытаясь водить его пером. И там, где многие не выдерживали (имен, к сожалению, — не перечесть!), там Булгаков сумел выстоять. (Правда, тут могут вспомнить — в этом контексте! — что в самом конце 30-х гг. Булгаков написал пьесу о юности Сталина «Батум». И сам «великий вождь», познакомившись с пьесой, запретил ее публикацию — и в театре, и в печати. Почему же Сталин «снял» «Батум»? Скорее всего — именно — из-за правды: потому что это была антимифология (т.е. житейская и историческая правда). Там Сталин в юные годы был, увы, обыкновенен! Вот это и оказалось неприемлемым для вождя (а вовсе не его якобы скромность, как об этом можно узнать из некоторых высказываний Сталина этих лет).
...Но снова вернемся к «Запискам...»
Пережив тяжелую, самоукоризненную внутреннюю борьбу, Булгаков принимает решение: остаться на Родине, остаться с правдой. И пишет об этом горько, с отчаянием и решимостью: «Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь (т.е. на Кавказе. — В.А.) я больше не останусь. Раз так... значит... значит...».
В связи с этой мучительно переживаемой «эмигрантской проблемой» можно сказать многое (и мы к этому еще вернемся). Но для начала ограничимся тем, что молодой писатель Михаил Булгаков, «московский газетчик», был для русской эмиграции тех лет одним из весьма замеченных и — в перепечатках — многочитаемых писателей оставленного Отечества.
Как известно, оказавшись в Москве, Булгаков через некоторое время становится сотрудником известной газеты «Гудок» (где, как упоминалось, начинали свою литературную биографию в советской литературе тех лет Юрий Олеша, Валентин Катаев, Евгений Петров, Илья Ильф и многие другие).
И вот весьма любопытно, что большинство очерков и фельетонов Булгакова 1922—1925 гг. вызвало к себе постоянное внимание эмигрантской литературной печати. Перечислим — весьма неполно — те зарубежные издания, в которых можно было тогда прочитать почти все, по крайней мере, все главное, что было написано Булгаковым. Это — «Сегодня» и «Дни» (Париж), «Наш мир» (Берлин), «Новое русское слово» (Нью-Йорк) и мн. др. Многократно его печатали — и внимательно следили за его работой — в известной берлинской газете «Накануне». Само это название было знаменательно — это была эмигрантская газета кануна восстановления связей с Отечеством (по крайней мере, для ряда писателей). Поэтому советская власть относилась к этой газете и ее авторам поощрительно.
Однако, перепечатки Булгакова были не только в «просоветских» изданиях. В иных случаях булгаковские вещи подавались с заостренной антисоветской полемичностью. Так, например, сатирическая повесть «Похождения Чичикова» была перепечатана с характерным добавлением к заголовку: «Похождения Чичикова в СССР».
За рубежом, в эмигрантских издательствах вышло несколько сборников Булгакова — уже в те годы, когда на Родине его полностью перестали печатать (например, «Дьяволиада» — Рига, 1928 г.). В эмигрантской печати была опубликована повесть «Роковые яйца». Что же касается повести «Собачье сердце», скрытой от отечественного читателя до конца 80-х гг., то зарубежные читатели узнали о ее существовании (но — не публикацию) уже в 1926 году. (Об этом будет сказано дальше, при обращении к самой повести). Возвращаясь к эмигрантской «рефлексии», добавим, что там, в зарубежных русских изданиях было немало отзывов о произведениях Булгакова, почти всегда сочувственных (в отличие от непримиримо «разоблачительных» критических отзывов в советской печати). Вообще же его связь с эмиграцией носила только литературный характер и была, в сущности, односторонней, т. е. он не мог влиять на характер перепечаток его произведений и пользоваться существенной материальной поддержкой. Однако в советской печати эти контакты с эмиграцией были весьма преувеличены и резко осуждены. Настолько, что в справке о М.А. Булгакове в издании «Литературной энциклопедии» начала 30-х гг. он был вообще назван эмигрантским писателем, точнее, «внутренним эмигрантом».
...Итак, вернемся к поворотному моменту в судьбе Булгакова. Отказавшись от эмиграции, Булгаков оказывается в самом кипучем котле «новой жизни» — в красной Москве.
И следующая главка «Записок на манжетах» называется «Домой». А за ней — первая московская с характерным названием: «Московская бездна. Дювлам». Вот тут-то вновь оглядывается Булгаков на пережитое в Москве при первой встрече с нею: «Все тьма... Вся Москва черна, черна, черна». А странное слово «Дювлам» расшифровывается как: «Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского»! Ну, пишет Булгаков, если в Москве возможны такие словесные выверты, то — «...я, жалкий провинциал, хихикал в горах на зав-подиска!» («завподиск» означал тогда в сокращении должность «заведующего подотделом искусств»). Так вот откуда, из центра! — идет эта порча, уродование русского слова, победа вычурного — революционного! — «новояза»!...
Там, в Москве, автор находит работу в Лито (Литературный отдел). И там, в этом мире Лито — разыгрывается сюжет псевдореальной действительности, миражей, фантасмагории. У долго терпевшего, но не выдержавшего автора-сотрудника Лито, вырывается из глубины души: «Давно уже мне кажется, что кругом все мираж... Канатчикова дача» (так называлась знаменитая московская психиатрическая клиника). И эта «сдвинутая» жизнь, может быть, в особенности остро переживается «провинциалом». И все же — именно лирический герой, т. е. сам автор в этой новой столичной, центральной фантасмагории хочет найти смысл или, лучше сказать, утвердиться в понимании бессмыслицы происходящего. Он не может и не хочет скрывать свое несогласие с нравами «Канатчиковой дачи», чем и вызывает у своих коллег уважение: «Деловой парняга»! Он-то видит, что за этой все более привычной неразберихой, миражами и странными превращениями — обыкновенное российское безделье, лень, безответственность. Словом, бесовство без всякой мистики. И приехавший «со свежа» наш повествователь со всеми этими «классовыми» бездельниками и лентяями готов расправиться самым решительным способом: «Вон! Помелом»... И хотя вскоре это Лито было ликвидировано, — сам дух распадной — и самоуверенной! — жизни сохранился. Разыгрывается новый, «революционный» маскарад, в котором человек все более становится пылинкой в бурях стихий «низа», растущего напора тварного, эгоистического интереса. И вместе с тем — жертвой настигающего его одиночества.
Тут хотя бы мимоходом стоит вспомнить рассказ «Псалом» (1923), в котором лирический герой ищет спасение от одиночества в дружбе с мальчиком четырех-пяти лет (как и Маргарита пятнадцать лет спустя!). И — в теплом чувстве к матери мальчика, тоже одинокий. Да, люди нуждаются друг в друге. И это для них — свет спасения. Иначе — «Мгла. Мгла».
Этот мотив искренних человеческих отношений в наступившей мгле хоть в какой-то степени возмещает утраченный свет. Завершается рассказ так: «Буду петь по ночам псалом / И заведу себе собаку. / Ничего, как-нибудь проживем»...
И неудивительно, что заменяет у многих все утраченное или так и не приобретенное — испытанное средство — погружение в запой. Один из рассказов тех лет так и называется «Самогонное озеро». И в квартире, и в квартале — поголовное самогонное пьянство, своего рода неудержимая тяга к хмельному забвению реальной жизни.
И в этом доме, в парах повального веселья... писатель и его жена! Как работать, как отстоять себя, как жить, когда есть одно лишь оружие — перо писательское? У жены возникает в отчаянии тяга к вечному покою, безвольной и сладкой смерти: «Жизнь безнадежная. Я приму морфий... Я не о себе... Но ты никогда не допишешь романа. Никогда...» И вот тут писатель (в котором нельзя не увидеть самого Булгакова, лирического героя рассказа) выдает и ей, и всем «морфинистам», любителям бесовства: «При этих словах я почувствовал, что стал железным. Я ответил, и голос мой был полон металла: «Морфию ты не примешь, потому что я этого не позволю. А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу будет жарко». За этими словами встает сам Булгаков, который не откажется от «рукописи», не сожжет свой роман, не спрячется в «покой». Он до конца будет прорываться к свету! Булгаков — это АНТИМАСТЕР!
...Так последовательно и до конца не отступает Булгаков от сюжета о стойкости (и нестойкости) художника перед давлением среды, одного из самых главных сюжетов его собственной судьбы.
Опыт трудного выживания и познания все более входит в творческий мир Булгакова. В «Трактате о жилище» (1924) он пишет: «Меня гоняло по всей необъятной и странной (!) столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил — правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил его в самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными». Дело здесь в писательском (и нашем, читательском) сопоставлениях впечатлений от той жизни в «странной столице» с подразумеваемой высокой нормой, и тогда-то пережитое становится «странным»: скудным, неверным. Зыбким...
И в таком вот мире нужно было стать и оставаться собою — истинным.
...И, конечно, в ранней прозе Михаила Булгакова сказано немало глубокого и необходимого о ДОМЕ. Причем, не только в бытовом смысле.
«Условимся, раз и навсегда: жилище есть основной «камень жизни человеческой», ее опора. Примем за аксиому: без жилища человек существовать не может... Но — квартир в Москве нету. Как же там живут? А вот так-с и живут» (Без квартир!?). Вот вам самое наглядное отступление от нормы, вопиющее нарушение аксиомы бытия человеческого.
С годами этот образ Дома все более раскрывается перед вечным и всеобъемлющим миром, вбирая его в себя (к этому писатель приходит в итоговом романе «Мастер и Маргарита»).
И — второе условие выживания (возникновения) истинного человека — сотворение личности в себе. Человеческая личность — неповторима; быть собою, вобрать мир в себя и отдать себя неповторимому и вечному Миру — вот цель и смысл жизни. Об этом Булгаков продолжает свой сюжет в повести «Дьяволиада» (1924). Многозначен его подзаголовок: «Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя».
Принципиальное значение этой повести, во-первых, в том, что она дала название всему сборнику 1925 года (первому у Булгакова; а всего сборников было три: 1925, а затем его переиздание в 1926 г. и еще один — в том же 1926 году. Больше при жизни Булгакова ни одной книги у него издано на родине не было. Вообще — ни одной печатной публикации. За рубежом, в эмигрантских издательствах — да, а у нас — нет. Впрочем, об этом мы еще поговорим. В этот сборник, первый, вошли, кроме «Дьяволиады», — «Роковые яйца», «Похождения Чичикова» и еще две-три вещи.
И, добавим насчет названия сборника: неплохо, неправда ли, объединить столь широкий набор образов и уровней вышеописанных проявлений московской жизни тех лет одним точным словцом!... Итак, ДЬЯВОЛИАДА — уже без кавычек. (Кстати, не это ли самый ранний ключ и к знаменитому роману?!).
Сюжет повести — история, приключившаяся с неким Коротковым, до поры до времени — благополучным служащим ГЛАВБАЗСПИЧМАТА (ничего себе название!). Вроде бы он — главный герой, индивидуальность и т. п. Но — не будем спешить: уже в самом начале мы попадаем в стихию подмен и имитаций. Двойников и «дублеров». Начиная с резолюций: за одного подписывается другой, вместо денег зарплату выдают продуктами производства и т. д. и т. п. Мы попадаем в мир подмен, двоения, зыблющийся и неустойчивый. В нем все временно, иррационально. Так, реально живого Короткова заменяет... мандат! Поскольку он выписан на имя Колобкова (по неряшливости выписывающих инстанций!), то самого Короткова — больше нет! Но ведь — нет и Колобкова! И в этом мире призраков Коротков с великим трудом пытается найти и утвердить... себя самого.
В этой поистине дьяволиаде условных значений, мандатов, служебного «новояза», ролей, функций, личин вместо лиц и т. п. — сам человек значения не имеет. Играет роль лишь знак: документ, удостоверение, МАНДАТ. Собственные духовные ценности человека отменяются. Зато необходимо прохождение утвержденных свыше ритуалов, дающих свидетельство полноценности предъявителя. Причем, совершенно не важно: кто он на самом деле. «Бумага» заменяет человека; «знак» ставится превыше всего. Приспособленческий маскарад, смена личин и отмена лица — вот образ дьяволиады, созданный Булгаковым в середине 20-х годов. И этот сюжет продолжался у него до конца его дней.
Но Коротков все более решительно сопротивляется своему превращению в «исходящее», в канцелярский ритуальный знак. Защита собственного лица для него равна смыслу жизни. Отстаивая себя он — настаивает на себе. Но это никого не интересует! «Новый мир» с величайшей готовностью предлагает «переделку человека». Словом, «красный луч» революции (вспомним «Роковые яйца»!) был направлен в беззащитную «каплю» русской жизни и вызвал ее разложение. Не так ли?!
Нельзя не заметить, однако, что в распадном мире, на стыках «старого» и «нового» оживает архаическая, извечная сила приспособления, многоликая способность к имитации. Утрачивая свою органичность, беззащитная перед «волюнтаристскими» акциями «нового мира», русская культура все более становится механической, подчиняется порядку, внесенному извне, начинает функционировать лишь в жестко установленных параметрах («В это мгновение часы далеко пробили четыре раза на рыжей башне, и тотчас из всех дверей побежали люди с портфелями»). Но! Но! — вне этих навязанных условий — жизнь, увы, самопроизвольна и неуправляемо-хаотична (ибо — эгоистична!). В шкурном смысле тем она и спасается (но тем и губит свой истинный смысл). А «нечистая сила» всячески искушает соблазнами новой, «счастливой» судьбы, манит искушениями вседозволенности, взамен требуя от человека лишь одного — отказа от себя!
И если Коротков ни за что не хочет играть навязанную ему роль Колобкова, то, скажем, некий Ян Собесский подал заявление о смене фамилии: Собесский на Соцвосский. В критической ситуации Коротков остается верным себе: «Верните мне документы. Священную мою фамилию. Восстановите!» (а вот мастер в «закатном романе» Булгакова — отказался!). Коротков восстанавливает свою подлинность по глубокой внутренней потребности. ИЗНУТРИ! «Я найду опору в чувстве своего существования. Я — есть!» Последние слова Короткова: «Лучше смерть, чем позор!».
Но — как это ни трагично — многие соглашаются с позором. В этой повести Булгакова, кажется, впервые схвачен принцип так называемой «номенклатуры»: назначен — и всесилен этим назначением. Таков Кальсонер в «Дьяволиаде». Потом придет Рокк («Роковые яйца»), Швондер («Собачье сердце»), наконец, Берлиоз («Мастер и Маргарита»)... Это все размножение человеко-имитаций. В одном из эпизодов Короткову говорят: «Ради бога не подумайте, что это галлюцинация». Увы, — действительно, не галлюцинация. Или напротив, все и все — галлюцинация! И всему задает тон «номенклатура» — высшее проявление безликости. Назначили тебя — и все! «Кто был ничем — тот стал всем!» (Но уже перестал быть собою!). Он ни за что не отвечает, но все исполняет. Поэтому-то возможно любое перемещение, создание любых комбинаций. «Сатана там правит бал!» В данном внешнем порядке прорывается хаос произвольных решений и действий. Идет поголовная смена лиц на безликость: привычная среда это — «молодые люди в одинаковых костюмах и с одинаковыми лицами...»
...Но хочется на время отвлечься от этих печальных рассуждений. Ведь за всеми этими превращениями стоит и определенный интерес. Казалось бы, в какие только переплеты ни попадает Коротков! Но — никогда не жил этот послушный и мирный человек такой страстной, полной, горячей жизнью. Как в часы и дни «дьяволиады»! Этот яркий и хаотичный взрыв стал апофеозом его судьбы. «Отвага смерти хлынула в его душу». И не только смерти. Он пережил многое такое, чего не было в его прежней жизни тихого делопроизводителя. Целый фейерверк таких переживаний и приключений!
...Вот в чем еще соблазн «стыковых» состояний и эпох — они развязывают все таящиеся силы и гонят их из глубины. Мир залит давним свечением, выбросами душевных, эмоциональных недр. Со всех тормозов срывается эмоциональная жизнь. Чему же удивляться (один только пример!) если Маргарита с таким наслаждением стала ведьмой!
В этом великие соблазны (но и уроки, и опыты) переходных эпох.
В завершение этой главы нужно сказать еще вот о чем: ведь по-настоящему тут не обойтись без вопроса: а почему же оказалась возможной вся эта «Дьяволиада»? Да потому, с горечью и укоризной полагает Михаил Булгаков, что русские люди, может быть наиболее способные ей противостоять, духовная элита России, по большей части в этот трагический «перелом» в судьбах Отечества, увы, оставила его. Оставила Отечество!.. Тут во многом — и на наш взгляд — справедливо! — видит Булгаков одну из причин разыгравшейся дьяволиады.
Свидетельством этого, как мы увидим дальше, стал роман «Белая гвардия» (1923—1924), написанный в одно время с сатирической прозой тех лет. В этом романе Булгаков пишет о выборе, который сделала значительная часть русского общества. Выбора, по его мнению, ошибочного, отступив от другого — правда, очень нелегкого! — выбора, который должен был внушить ответственность за судьбу Родины. ДОМА.
Об этом первом — и значительным по месту в творческом самосознании автора — выборе (и в познании наиболее ответственной и избранной части русского общества, «гвардии» России, демонстративно и укоризненно одновременно названной белой гвардией) — нужно говорить отдельно. Тем более, что это, в сущности, единственное произведение Булгакова в жанре романа, которое было при жизни его опубликовано — пусть частично! — в советской России (а более полно — в эмигрантской печати). Что тема эта глубоко волновала и тревожила Булгакова, свидетельствует его же пьеса «Бег», написанная спустя несколько лет.
Итак, «БЕЛАЯ ГВАРДИЯ» (1923—1924) — роман о беге и его трагической вине, о сопротивлении бегу и о подчинении его стихии.
Кроме того, не будем забывать: что это роман в немалой мере и автобиографический: детство, юность Михаила Булгакова прошла в этом городе (так, не называя впрямую, именует Киев киевлянин по рождению Михаил Булгаков). И это, как уже ясно, — роман во многом лирический, т. е. выражающий глубоко пережитое личное отношение к происходящему.
Примечания
1. Так! «Фукцировать» (а не «функционировать»). Слово это в искаженном виде ввел Борис Пильняк в романе «Голый год».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |