...«Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода»...
М. Булгаков (Из письма Правительству СССР. 1930 год)
В начале 20-х годов советскими писателями стали в большинстве очень молодые люди. В отличие от них Михаил Афанасьевич Булгаков (1891—1940) пришел в литературу в сравнительно позднем возрасте — его первые сколько-нибудь заметные произведения появились, когда ему было уже за тридцать; настоящая известность пришла к нему лишь после постановки «Дней Турбиных» во МХАТе (первый сезон 1926—1927). Булгакову было уже за тридцать пять. К этим годам у многих советских писателей, ставших профессиональными литераторами после 1917 года, были, можно сказать, на подходе собрания сочинений (Б. Пильняк, Л. Леонов, Вс. Иванов, К. Федин и другие); уже ушел из жизни Есенин (а он был младше Булгакова на четыре года), в зените была меркнувшая, правда, звезда Маяковского (и он был младше Булгакова на два года). А что же у Булгакова к этому времени? Россыпь репортерских заметок в московских газетах, две-три ранние, никому не ведомые пьесы, мелькнувшие без особого успеха на провинциальной сцене во время его скитаний по Северному Кавказу; несколько блестящих фельетонов в «Накануне», авторитетном «сменовеховском» органе («Записки на манжетах», еще кое-что); наконец, «Похождения Чичикова» и уже совсем в середине 20-х годов повести «Дьяволиада», «Роковые яйца», на две трети опубликованный роман «Белая гвардия» и неопубликованное «Собачье сердце». И все это, кроме газетного, можно было собрать в одну не слишком толстую книжку.
Репутация Булгакова к этому времени была уже подмочена: то ли он «внутренний эмигрант», то ли «буржуазный писатель». Да, именно так: Михаил Булгаков в первом томе «Литературной энциклопедии» (1929 год) был назван «внутренним эмигрантом».
...Почему же зашел разговор о возрасте писателей? А вот почему: в отличие от многих из них, втянутых в водоворот революции в ранней юности, воспринявших потрясения и взрывы за норму и воспитанных ими, Булгаков знал иную норму и был воспитан другими представлениями о жизни. Революцию он не принял сразу же.
В письме от 31 декабря 1917 года, оглядываясь на пережитое и всматриваясь в будущее, он писал: «Придет ли старое время?.. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад. Но, конечно, это исправить невозможно!» Самая первая из известных его публикаций (26 ноября 1919) называлась «Грядущие перспективы». Из статьи, как увидим, явствовало, что перспективы у новой России — неважные.
Многие из литературных современников Булгакова, особенно так называемые «пролетарские писатели», воспринимали действительность утопически: находясь внутри разрыва, исходя из катастрофы, участвуя в ней, более того, считая ее величайшим благом. Булгаков смотрел на русскую жизнь другими глазами. Он знал и любил другую жизнь — вне катастрофы.
Поэтому так важно знать, откуда пошел Булгаков, от каких корней.
С этой другой жизнью связывали писателя некоторые глубинные особенности его биографии, начиная с его происхождения.
Он родился 15 (по старому стилю 3) мая 1891 года в Киеве в семье Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны Булгаковых. И отец и мать писателя были родом из Орловской губернии, происходили из духовного сословия. «Мы были колокольные дворяне. Оба деда — священники; у одного было девять детей, у другого — десять» (из воспоминаний сестры писателя, Надежды Афанасьевны Земской). Кстати, и в семье Булгаковых было семеро детей: три сына и четыре дочери. После окончания Орловской духовной семинарии Афанасий Булгаков стал студентом Киевской духовной академии, потом сам учительствовал на Дону, в Новочеркасском духовном училище; через два года вернулся в Киевскую духовную академию — уже преподавателем. С 1897 года — доцент, а незадолго до ранней смерти — доктор богословия, ординарный (то есть штатный) профессор. Он умер 14 марта 1907 года, не дожив одного месяца до сорока восьми лет. Его старший сын, будущий знаменитый писатель, пережил возраст отца всего на один год, скончавшись без одного месяца сорока девяти лет от той же болезни — склероза почек.
Большая семья Булгаковых всегда была устойчива, благополучна, патриархальна, согрета внутренней теплотой, естественно связанная воедино сословной традицией. Жили большим дружным гнездом — среди таких же домовитых и основательных, жизнестойких и здоровых людей — в русском культурном киевском «слое».
В 1901 году Михаил Булгаков поступает в Первую Киевскую гимназию. После окончания ее, несколько поколебавшись перед выбором — юридический или медицинский — поступает на медицинский факультет Киевского университета.
Весной 1916 года сдает университетские выпускные экзамены, получает диплом, коим «утвержден в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами...». Еще до выпуска студентом-старшекурсником с началом войны (уже шла Первая мировая) работает в госпиталях Саратова, Киева, в военных госпиталях Каменец-Подольска и Черновиц. С июля 1916 года молодой доктор — на самостоятельной работе в Никольской земской больнице Сычевского уезда Смоленской губернии, через год с небольшим — врач Вяземской городской земской больницы. В это время Булгаков начинает делать первые наброски рассказов, вошедших затем в цикл «Записки юного врача». Весной 1918 года, увольняясь перед возвращением в Киев, получает удостоверение, что в больнице «выполнял свои обязанности безупречно». (Здесь стоило бы заметить: иные из его литературных современников гордились тем, что они — недоучки, презревшие «казенные» гимназии и университеты: помните у Маяковского: «Меня ж из пятого вышибли класса, пошли швырять в московские тюрьмы...» И таких примеров — сколько угодно. Первое поколение советских писателей — во многом из недоучек. Из культуры они ушли в революцию. И эта печать писательской необразованности сохранилась на много лет. Учиться им было некогда — нужно было делать новую литературу.)
Словом, я клоню к тому, что революцию Булгаков встретил взрослым, образованным, знающим жизнь человеком. Его внутренний мир был защищен от скорого истощения. Писатель знал иную жизнь, дорожил ею. Знал не понаслышке; ему чужды были и богемные выкрутасы, и узкие «идейные» догмы. Свою первую четверть века он прожил в большом и теплом ДОМЕ — в своей семье, в своей культуре, в том главном слое русской жизни, который создавался веками. И хотя, как показал ход событий, и этот слой оказался слишком уязвимым, а стены ДОМА не защитили от многих бедствий, они все же в трудное время оставались первой и главной опорой его души.
...Напомню еще некоторые обстоятельства его долитературной жизни.
В марте 1918 года Булгаков с женой возвращается в Киев, живет в старом родительском доме на Андреевском спуске, 13. На Украине в это время бушует гражданская война. Киевские власти меняются непрерывно. Молодой врач не раз был мобилизован как военнообязанный. Работал хирургом. Видел много, очень много крови. Далеко не всех своих пациентов Булгакову-врачу удалось спасти. Русская история повернулась к нему самой страшной стороной.
Всего на протяжении этих киевских «страшных, громыхающих лет» Булгаков насчитал 14 переворотов, из которых оказался свидетелем 10. В октябре 1919 года он был в очередной раз мобилизован — в деникинскую армию, попал во Владикавказ. После исхода деникинцев за рубеж Булгаков, оставшись в России, прекращает врачебную работу и становится литератором. До середины 1921 года живет во Владикавказе, печатается в газетах Северного Кавказа, пишет первые несохранившиеся пьесы («Братья Турбины», «Парижские коммунары», «Самооборона» и другие). Пьеса «Сыновья муллы» была все же опубликована уже в 1930 году на осетинском языке...
28 сентября 1921 года Михаил Булгаков приезжает — навсегда — в Москву. Началась «страшная московская жизнь» первой половины 20-х годов, жизнь бездомная. Без постоянной работы и — самое главное — почти без возможности делать свое главное дело. Впрочем, такой, по существу, она останется до конца его дней. Не приходилось ждать, что внешние условия будут кем-то созданы (вспомним это, когда речь пойдет о работе «двойника» Булгакова, его мастера).
Став жителем Москвы, Булгаков работает вначале в ЛИТО Наркомпроса в должности секретаря. Затем на протяжении почти пяти лет он связан с некоторыми из московских газет — фельетонист, обработчик, репортер. В том числе в таких крупных газетах, как «Рабочая газета», «Гудок» и, конечно, «Накануне» (это уже эмигрантская газета, выходила в Берлине). Эта изматывающая, нервная, не оставляющая внутреннего покоя работа давала ему немало в знании послереволюционной жизни. В общей сложности в эти годы он написал и напечатал более двухсот газетных текстов. Однако главное, вызревая в глубине, создавалось вопреки газетчине. Газетные времена Булгакова — это еще «доисторические» времена.
В феврале 1922 года умирает в Киеве мать писателя — Варвара Михайловна Булгакова. Это стало внутренним толчком к началу работы над «Белой гвардией». Там, в романе, старый дом тоже накренился и рухнул, когда умерла «мама, светлая королева». Напряженная работа над романом шла втайне в 1922—1923 годах.
«Исторический», состоявшийся Булгаков начинается лишь в 1924—1925 годах, когда в альманахе «Недра» (в феврале 1924 года) печатается сатирическая повесть «Роковые яйца», а в 1925 году выходят два номера журнала «Россия» с первыми частями «Белой гвардии».
И еще одно важнейшее событие.
3 апреля 1925 года М. Булгаков получает письмо режиссера МХАТа Б.И. Вершилова и приступает к превращению романа «Белая гвардия» в пьесу. С этого момента начинается история «Театра Булгакова», мучительный и радостный сюжет, затянувшийся на многие года.
С этого времени начинается писательская известность Булгакова. Герой романа «Мастер и Маргарита» сказал о себе: «Я вышел в жизнь, держа его (роман. — В.А.) в руках, и тогда моя жизнь кончилась». Булгаковская жизнь, напротив, тогда-то и началась, хотя, как известно, ему пришлось пережить куда больше в сравнении с персонажем по имени «мастер»! Дальше жизнь Булгакова, в сущности, сводится к истории его сочинений, к внутренней биографии, опыт которой во многом стал содержанием его литературного творчества.
Но прежде чем говорить об этом, еще несколько замечаний о личности Булгакова накануне главного пятнадцатилетия его жизни.
Перед русскими литераторами этого времени открывалась, как известно, возможность нескольких выборов. Один из них сделали писатели, ушедшие в эмиграцию. И, может быть, там, в изгнании, какое-то время продолжалась самая «чистая» линия русской литературы. Другой выбор сделали, например, Маяковский, позднее Фадеев, отказавшиеся ради торжества утопии от полноты творческого и духовного самоосуществления. Третий выбор — отстаивание творческой независимости и одновременно принятие самого «рока событий». Вспомним есенинское:
Приемлю все, как есть все принимаю,
Готов идти по выбитым следам,
Отдам всю душу октябрям и маям,
Но только лиры милой не отдам.
Был и такой выбор: литературный и житейский успех в советской системе едва ли не любой ценой. Этот выбор родил полчища конформистов, среди которых встречались и незаурядные, талантливые люди, так и не осуществившие себя по-настоящему (это путь В. Катаева, Н. Тихонова, К. Федина и многих других).
Михаил Булгаков сделал свой выбор. Отстаивая свою независимость, он сразу круто отвернул от того тупика, в который время заманивало соблазнами и искушениями людей, потерявших ДОМ и БОГА. В этом выборе ближе других Булгакову (хотя и каждый по-своему — это большой и отдельный разговор) были Ахматова, Замятин, Клюев, Мандельштам, Платонов, Шолохов...
В свои первые, «газетные» времена Булгаков оказался среди молодых литераторов, ориентированных как раз на писательский и житейский успех. В «Гудке» он познакомился с В. Катаевым, И. Ильфом, Е. Петровым, Ю. Олешей и другими. Это были талантливые люди, порою — очень талантливые, например Ю. Олеша. Но все они были слишком отзывчивы к «требованиям момента».
Булгаков был старшим среди них не только по возрасту. Он оказался духовно старше. В те времена, однако, это казалось серьезным недостатком. В «Гудке» на него смотрели как на «консерватора», чуть ли не «реакционера». В эпоху «революционного» пересмотра всех ценностей он позволял себе быть человеком «старой культуры», воспринимающим с большим холодом легковесные официальные литературные успехи. Уже на склоне лет В.П. Катаев вспоминал: «Булгаков никогда никого не хвалил... Не признавал... У него были устоявшиеся твердые вкусы. Он ничем не был увлечен».
В той своеобразной революционно-богемной среде, которая была тогда преобладающей, нелегко было найти точку опоры — и чтобы устоять перед соблазнами и болезнями конформизма, и чтобы не поддаться отчаянию. Такая точка опоры у Булгакова была. Все его литературное поведение — это антибогема (хотя с точки зрения конформного официоза его «частная», «независимая», внутренне свободная и не поддающаяся принятому регламенту писательская установка и могла казаться чем-то «неформальным», даже «подпольным»).
В этой антибогемности Булгакова есть еще одна грань: он не был капризным «гением» (что так характерно для богемы). Он не сдавался ни при каких трудностях, был готов к любой, самой мучительной и напряженной работе ради спасения в себе писателя. Он не шел на компромиссы, но также был совершенно чужд и вызывающим демонстрациям и тем более всякому «перекрашиванию» под защитный — красный — цвет времени. В «страшном году», 1929-м, Булгаков в полной мере испытал насилие «великого перелома». Были сняты с репертуара все его пьесы. Он не мог — уже до конца дней — более напечатать ни строчки. «Его не брали на работу не только репортером, но даже типографским рабочим. Во МХАТе отказали, когда он об этом «поставил вопрос» (из воспоминаний Е.С. Булгаковой). «Совершилось мое писательское уничтожение» (из письма брату Н.А. Булгакову). Фактом стало «свершившееся полное запрещение моих произведений в СССР» (из письма А.С. Енукидзе).
И вот тогда Булгаков написал — одно за другим — два письма Правительству СССР, где с поразительным достоинством заявлял о своем непокорстве, об отказе от капитуляции и идеологического приспособленчества.
Вот эти письма с небольшими сокращениями:
«...В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною было написано 4 пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая — «Бег», была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.
В настоящее время я узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей... Ранее этого подверглись запрещению: повесть моя «Записки на манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволиада», запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещены в публичном выступлении «Похождения Чичикова». Роман «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», т.к. запрещен был самый журнал.
По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание, причем ни одно из моих произведений, будь то беллетристическое произведение или пьеса, не только никогда и нигде не получало ни одного одобрительного отзыва, но напротив — чем большую известность приобретало мое имя в СССР и за границей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани.
Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы1, мое имя было ошельмовано не только в периодической прессе, но в таких изданиях, как Большая Советская Энциклопедия и Литературная Энциклопедия...
...Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления.
Я просил разрешения отправить за границу пьесу «Бег», чтобы ее охранить от кражи за пределами СССР.
Я получил отказ.
К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР...»
Июль 1929 г.
«1. После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет:
Сочинить «коммунистическую пьесу»... а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я далее не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
2. Произведя анализ моих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне.
Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298. Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни...
...Спешу сообщить: что цитирую я отнюдь не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую-то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.
Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а вместе с нею и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно с НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА.
3. Отправной точкой этого письма для меня послужил мой памфлет «Багровый Остров».
Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она представляет «пасквиль на революцию»... Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых... я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать НЕВОЗМОЖНО...
Но когда германская печать пишет, что «Багровый Остров» это «первый в СССР призыв к свободе печати»... — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
4. Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях черные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина...
5. И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах: «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая Гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волей непреложной исторической судьбы брошенной в годы Гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.
6. Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно достоверно.
7. Ныне я уничтожен...
8. ...Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо.
10. Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
11. Если же и то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
...Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство, поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель.
Москва, 28 марта 1930 г.»
Примечания
1. Вот несколько характерных отзывов: «Рассказы М. Булгакова цельны, выдержанны, единое в них настроение и единая тема. Тема эта — удручающая бессмыслица, путанность и ничтожность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество. ...Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета. Не только наша критика и библиография, но наши издательства должны быть настороже, а Главлит — тем паче» (Леопольд Авербах, 20.09.25).
«Можно назвать несколько литературных вылазок, выражающих настроения новой буржуазии. Повести Булгакова (появившиеся, конечно же, в советских журналах и альманахах) являются наиболее характерными примерами этого новобуржуазного литературного выступления» (Г. Лелевич, 24.09.25).
«Автор великодержавно-шовинистической «Белой гвардии» Булгаков и автор контрреволюционных сказок Замятин... открыто издеваются над коммунизмом» (Г. Горбачев, октябрь 1926). И так далее... Всего в «коллекции», собранной Михаилом Булгаковым, около 300 (!) подобных отзывов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |