Веленью Божию, о Муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца
Александр Пушкин
Бесспорно, мастер — это одна из самых сложных, даже загадочных фигур романа. Впрочем, во многих откликах на «Мастера и Маргариту» (и в мимоходных репликах, и солидных работах) этот персонаж романа пишется с большой буквы — Мастер. И нередко почти отождествляется с самим Михаилом Афанасьевичем Булгаковым. Между тем, заметим, в самом романе он никогда с большой буквы не пишется. И у Булгакова это вовсе не описка или невнимание. И нам это предстоит понять.
А читатели (да и критики) нередко сравнивают мастера с самим Булгаковым, точнее, приравнивают к нему. Идут даже на биографические натяжки (среди которых, например, сопоставление подруги мастера, Маргариты Николаевны, с женой Булгакова — Еленой Сергеевной).
Перед нами, таким образом, довольно распространенное заблуждение. Но Булгаков — не его литературный герой «мастер». И «мастер» — отнюдь не Булгаков. Да, он — несомненно талантлив. И Маргарита Николаевна — своеобразный, любящий мастера, страстный в своих проявлениях человек.
...Не входя во все сложные сопоставления Булгакова и мастера, возьмем пока одно лишь «измерение». МАСТЕР ОТ СВОЕГО РОМАНА ОТКАЗАЛСЯ! Больше того, он отказался от самой жизни.
Мы начинаем знакомство с ним с главы, где мастер впервые появляется. Глава эта так и называется — «Явление героя». Но разве не чувствуется в таком названии оттенок возвеличения, но — иронического?! «Явление»! «Героя»!
Где мы знакомимся с мастером? В «дурдоме», в психиатрической клинике профессора Стравинского. Как мастер туда попадает? Почему? Там, куда Ивана Бездомного привезли связанного, насильно, мастер оказывается добровольно, ищет там убежище от... жизни. От своей литературной судьбы. И это убежище он не хочет менять на любую иную жизнь. От всякой другой жизни — в этом мире! — от отказался навсегда.
Вот его искренние, откровенные признания в разговоре с Иваном Бездомным (разговор этот, в сущности, составляет всю главу). Это длинный исповедальный монолог мастера. И начинается он, и кончается этот монолог в одной тональности: глубоко пессимистической. Вот он: «...я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или иной какой-нибудь крик...».
Что тут скажешь: признания печальнее не может быть. И заключается исповедь мастера словами, горечь которых он тоже не скрывает: «И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо...» Вот так: в сумасшедшем доме лучше, чем на воле!
Нельзя не увидеть, что в первый раз мастер умирает вполне сам, оставаясь в телесном здравии. Умирает от страха его душа. Чем больше страха, тем больше черноты вливается в его квартирку и в его душу. Наступает момент, когда это сгущение страха и черноты становится «материализацией» его подсознательных ожиданий. Сначала он сжигает роман, чтобы избавиться от обязательств перед ним (то есть — перед истиной, перед Иешуа Га-Ноцри!). А потом, естественно, приходят за самим мастером; его забирают.
...Страх опустошает его душу. Вот что в конечном итоге стало первой смертью мастера. Он — капитулировал, отказался от мира (перечитайте приведенные выше его слова в лечебнице, при встрече с Иваном Бездомным...)
И отказ мастера от своего имени — это ведь тоже трагедия утраты своей подлинности. В нравственной философии Булгакова человек равен своему имени; настоящее имя равно человеку (вспомним историю Короткова-Колобкова в «Дьяволиаде»!) И отметим заодно, что как раз бесы мельтешат перед нами в смене имен и обличий — и в этом зловещая нереальность, неподлинность их существования.
В финале романа мастер получает то, что он заслужил, отказавшись от жизни: комфорт в виде «покоя», представленного в иллюзорных формах отжившей, стилизованной романтики. Но — грубым житейским аналогом этому «покою» возникают бревенчатая хибарка, корявый мостик, мутная речонка (вот адское место для живого человека!»), которую во сне — перед встречей с дьяволом — видит Маргарита).
Так, «расправившись» с мастером, сам Булгаков побеждает постоянно преследовавшего своего внутреннего (и внешнего) врага.
Великий писатель всю жизнь отделял от себя, как мертвые оболочки, тех, кто не сумел выстоять: Дымогацкого (пьеса «Багровый остров»), Максудова («Театральный роман»), Голубкова («Бег»), доктора Полякова («Морфий»)... И всесторонне исследованного мастера.
Все они — жертвы, физические и — более всего — духовные, того давления, которое сам Булгаков сумел выдержать.
Пройдя через «анфиладу» двойников, он сквозь все сброшенные оболочки сумел прозреть себя — настоящего, истинного.
Вот почему с такой естественностью Иешуа Га-Ноцри стал главной опорой для писателя. И для нас — читателей романа «Мастер и Маргарита»...
И после этого как может кому-то прийти в голову не просто сравнение, но — отождествление мастера и Булгакова!?
А что касается его романа о Пилате, то дело не только в том, что он — мастер — от него отказывается («Ах, нет, нет, — болезненно дернувшись, ответил гость, — я вспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших сделал бы это лучше меня»). Имеется в виду Воланд.
И вот в этой связи стоит обратить внимание еще на одно обстоятельство, весьма своеобразное. Во-первых, мы ведь так ни разу и не видели самого мастера за работой над рукописью, в размышлениях о происходящем в древнем Ершалаиме, в судьбе Пилата, Иешуа и т. п.
Как говорится, мы должны на веру принимать его авторство. Тем более, что у мастера есть еще, с позволения сказать, три соавтора. Первый из них, как мы знаем. — Воланд. Это он начинает повествование о Пилате (причем акцент его почему-то пропал»): «Все просто: в белом плаще...». И далее картина жизни возникает сама собою. Затем события, описанные в главе «Казнь», видит во сне Иван Бездомный. А еще две главы, где речь идет о заговоре против Иуды и его убийстве читает в восстановленной после сожжения рукописи Маргарита, побывавшая ведьмой.
Вот такое странное соавторство, «мастер — коллективный автор»! и это еще одна из загадок булгаковского романа.
И ответ на нее «раздваивается». Возможно, он в том, что ИСТИНА мира и судеб человеческих принадлежит всем, дана каждому в меру его, каждого, вовлеченности в происходящее.
Есть и другой ответ — для Булгакова полемический — о нем чуть дальше, но факт в том, что, как видим, сам мастер отчуждает себя от сути романа. Можно ли сказать это о Булгакове, работавшем над романом более десяти лет, создавшем несколько редакций и в этой работе выразившем все главное в своем миропонимании? Ни в какой мере!
Но можно выдвинуть и такое предположение: и почему — «мастер». И почему столько «соавторов». Дело в том, что в те годы, когда продумывался, создавался булгаковский роман (захватывая в «современных» главах остро злободневные переживания и вопросы), в литературе огромное, подавляющее влияние имела так называемая теория «социального заказа». Суть ее в том, что писатель (и художник, и музыкант, и ученый и т. д.) выполнял то, что ему было задано правящей идеологией (об этом мы уже кое-что узнали при чтении первой главы, где Берлиоз читал «нотацию» Ивану Бездомному).
Так вот, в одном из самых агрессивных направлений этой идеологии отличались так называемые «лефовцы» (ЛЕФ — Левый Фронт Искусств). Теоретики ЛЕФа отстаивали теорию своего рода творческой «анонимности». Пример: «Не будь Пушкина, «Евгений Онегин» все равно был бы написан» (О. Брик). Каково? И у них же, у «лефовцев»: «Мы не жрецы, а мастера, исполнители «социального заказа». Или: «Кто такой поэт: поп или мастер? Разумеется — мастер». И так далее. В этой теории писатель — невменяем. Он не отвечает за содержание. Им оно не выношено, не выстрадано, не есть личный путь, а «угадано», дано в идейном озарении; а еще точнее — наставлении.
И хотя, как это понятно, восклицание мастера: «О, как я угадал! О, как я все угадал!» — далеко от господствующего «социального заказа»: не то, совсем не то «угадал» мастер в булгаковском романе, сама обстановка тех лет склоняла к насилию над талантом, самобытностью писателя, вовлекала писателя в пространство, где творчество оказывалось под контролем господствующей идеологии.
Тут хотя бы кратко нужно сказать о том, как сам Булгаков переносил это давление «социального заказа» (а он ему никогда и нигде не подчинялся!). Известно, что Булгаков был одним из самых преследуемых писателей. Из самых непечатаемых. Сегодня мы видим это из булгаковских писем тех лет. Да, мастер в романе пережил жестокое критическое гонение. Его рукопись была отвергнута в журнале; небольшой фрагмент из его рукописи — опубликованный — вызвал несколько безжалостных и крикливых отзывов в печати. Мастер вспоминает о них в своем разговоре с Иваном Бездомным: «Настали совершенно безрадостные дни... Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чем больше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадией была стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось — и я не мог от этого отделаться, — что авторы этих статей говорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. А затем, представьте себе, наступила третья стадия — страха». Да, стадия страха жизни. (Вот тогда-то мастер сначала сжигает роман, а там, пройдя еще несколько стадий этого страха, находит убежище в клинике для умалишенных).
Да! Но каковы критики, выполняющие «социальный заказ»! Все эти Латунские, Мстиславы Лавровичи, Ариманы и Н.Э.?! И как только они называли мастера! Впрочем — именно так, как им диктовал их «социальный заказ»... Мастер писал то, что ему было дано («Угадано»). Они — что им было задано!
И вот этих заданных поношений мастеру оказалось достаточным, чтобы сжечь роман, уйти из литературы.
А теперь сравним то, что в сходной ситуации (ситуациях! Их было много!) переживал сам Михаил Афанасьевич Булгаков.
Если у мастера было несколько критиков — он их все перечислил Ивану Бездомному, было полдесятка критических разносов (вряд ли больше), то у Булгакова — не хотите ли знать!? — их было около ТРЕХСОТ! И всего по пальцам одной руки можно пересчитать отзывы благожелательные...
Из писем Булгакова этих лет мы видим, как ему было нелегко. Но видим также и черты глубокого различия, которые делают совершенно невозможным отождествление Булгакова и его мастера. И это объясняет, почему слово «мастер» нельзя писать с заглавной буквы.
Ибо все то, что сломало мастера — Булгаков сумел преодолеть. Победить, выстоять в обстоятельствах неизмеримо более трудных, чем те, в которых мастер был сломлен.
Булгаков переносил огромные нервные, психологические напряжения.
Но именно — переносил. Преодолевал, побеждал, хотя нередко находился в тяжелейших состояниях, испытывая отнюдь не только телесные, физические страдания...
Вот что он пишет в одном из писем начала 30-х годов: «В моей яме (это и о своей квартире, и о своем телесном состоянии. — В.А.) живет скверная компания: бронхит, ревматизм и черная дамочка — нейрастения. Их выселять нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому» (и — опережая вывод, скажем: Булгаков «уезжает» сам от этой скверной компании. И «уезжает» в творчество, в свое главное дело. А не наоборот — как мастер. Еще один-два примера в том же роде. Булгакову отказали в ленинградском БДТ (Большой Драматический Театр) в постановке пьесы «Мольер». Поразительна реплика Булгакова в одном из писем: «О том, что это настоящий удар, сообщаю Вам одному... Видят: плывет гражданин в своей крови. Говорят: «Кричи!». Кричать, лежа, считаю неудобным. Это не драматургическое дело». И — тоже в одном из писем — несколько раньше: «Боюсь письмо длинно. Но в полном моем одиночестве давно уже ржавеет мое перо, ведь я не совсем еще умер, я хочу говорить настоящими словами!» (29 января 1932 года).
Как сказано выше, булгаковский персонаж по имени «мастер» пережил (нет — не пережил!) жестокую и несправедливую атаку разносной «заказной» критики. Но таких ядовитых уколов Булгаков перенес бесконечное количество раз. Вот он пишет в том же письме (после слов: «плывет гражданин в своей крови»): «Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков Пушкина (это, в сущности, сказано им о самом себе — вспомните эпиграф к этому разделу книги! — В.А.) перед отправкой в далекий путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине».
Но мы помним, что говорил, перенося мучительную казнь на Голгофе Иешуа Га-Ноцри: «...в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость»! Вот что понимал и проклинал Булгаков, чему противостоял как очень немногие в те годы. (И опять — сравните это настроение с тем, что говорил мастер Ивану Бездомному в клинике Стравинского)!
Самому Булгакову официальная критика не давала спуску никогда! Шла ли речь о его романе «Белая гвардия», о пьесах «Багровый остров», «Зойкина квартира» (обе были сняты из репертуара Театра Вахтангова и Камерного театра после одного сезона). И даже «Дни Турбиных» тоже были сняты и возвращены на сцену через два года. И при том — шли только в одном-единственном театре — МХАТ). Разгромная статья «Внешний блеск и фальшивое содержание» — редакционная статья, т. е. выражающая мнение высшей идеологической инстанции, была опубликована в «Правде» после генеральной репетиции о Мольере. А это было равносильно смертельному приговору.
А что Булгаков? — Да, мучительное настроение от жестокостей литературной судьбы — об этом свидетельствуют его письма. Но рядом мы видим его непрекращающуюся работу: его пьесы, его роман о Мольере, его, наконец, «Мастера и Маргариту». Так как же не понять, что именно творчество и оставалось для него подлинным миром свободы. А мастер — бежит от творчества.
Добавим еще, что за судьбой мастера, отказавшегося не только от своего романа, но и безымянного, — стоит целый ряд несомненно талантливых и своеобразных писателей 20-х и 30-х гг., которые в этой обстановке сложили свои перья, капитулировали: либо ушли в глубокое многолетнее молчание, либо стали покорными исполнителями «социального заказа». Вспомним — в одном ряду — имена И. Бабеля, Ю. Олеши, Н. Тихонова, А. Фадеева, К. Федина... А многолетнее замалчивание Есенина, Платонова, Замятина, Ахматовой, Пастернака, Зощенко, Хармса и многих, многих других...
Каким ярким было у многих из них начало! Просто восход солнца! Каким тусклым, затянувшимся на десятилетий стал закат...
А русская литературная эмиграций!? Имена выдающихся писателей — от Ивана Бунина, Ивана Шмелева, Александра Куприна, Георгия Иванова до эмигрантов «второй» и «третьей» волны... И все же они не сдавались! Да, нелегкой была судьба русского писателя в XX веке!
А вот булгаковский мастер «эмигрирует» в ПОКОЙ. И это — страшнее, губительнее всего. О «покое» нужно сказать несколько печальных, даже трагических слов.
Снова вспомним его — мастера — встречу с Иваном Бездомным в психбольнице. Пережив все и отказавшись от всего — даже от своего имени («У меня нет больше фамилии, — с мрачным презрением ответил странный гость, — я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней»). А ведь фамилия, имя — это связь отдельного человеческого существования с истоками рода, народа, с глубокой и вечной «корневой системой» предшествующих поколений. Отказ от имени — разрыв с памятью. Знак глубокого, полного одиночества в мире.
Вот символом этого одиночества и становится покой.
Он, мастер, как явствует из его исповеди, был когда-то женат. Но — отказался от семьи, забыл даже имя своей жены. Да и само сочинение романа, как мы узнаем, стало возможно лишь по редкой случайности («представьте, однажды я выиграл сто тысяч»).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |