...Но вернемся к главному — к отношениям Пилата и Иешуа Га-Ноцри. После жестокого «урока» кентуриона Крысобоя начался допрос Иешуа Пилатом. В сущности, это — глубокий и необычайно содержательный диалог, ведущий к истине. Обратим внимание на тончайшие интонационные знаки подтекста. Ведет диалог «подсудимый»: бережно по отношению к Пилату, сострадающе, избегая малейшего «болевого» касания, с величайшей корректностью. Иешуа не только говорит искреннее и откровенно о себе, но и делает все, чтобы не усугублять боли Пилата. Напротив, помогает ему избавиться не только от «гемикрании», но и от того, что ее причиняет. А причина, как было сказано, — в утрате умения видеть цельность мира, свет истины.
Да, ведущим в «допросе» оказывается, если быть внимательным, именно Иешуа. Как он внутреннее устремлен навстречу Пилату! Как он чувствует и переживает его внутреннее состояние! И с каждым ответом снимает напряжение душевной боли, переживаемой Пилатом. С каждым словом в их диалоге все заметнее (и все естественнее!) меняются их отношения. С Пилата снимется тяжесть привычной роли — насилие над собой и другими. Он все более становится самим собой.
Вот этот поразительный многоплановый диалог. Его нельзя не привести!
«Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый, больной голос:
— Имя?
— Мое? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
— Мое — мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
— Иешуа, — поспешно ответил арестант.
— Прозвище есть?
— Га-Ноцри.
— Откуда ты родом?
— Из города Гамалы, — ответил арестант, головой показывая (руки у него, как известно, связаны. — авт.), что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
— Кто ты по крови?
— Я точно не знаю, — живо ответил арестованный, — я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
— Где ты живешь постоянно?
— У меня нет постоянного жилища, — застенчиво ответил арестант, — я путешествую из города в город.
— Это можно выразить короче, одним словом — бродяга, — сказал прокуратор и спросил: — Родные есть?
— Нет никого. Я один в мире.
— Знаешь ли грамоту?
— Да.
— Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
— Знаю. Греческий» — и дальше разговор уже идет на греческом, хотя выясняется, что Иешуа Га-Ноцри знает и латынь.
...И далее, с каждым словом, каждой минутой их разговор перестает быть допросом и становится все более увлекающим обоих общением, т. е. общим для них душевным сближением. Сначала еще недоверчивым со стороны Пилата, но постепенно все более и более для обоих необходимым и снимающим — у Пилата, в особенности, напряжение и дистанцию официального «допроса». И вот уже сам Пилат выходит из состояния судьи, а чувствующей это Иешуа все более снимает с Пилата напряжение традиционной роли, и тот все более и более становится самим собою — переживающим одиночество и — по-своему — тоже устремленным навстречу другому человеку. Взыскующим правды, добра и света в мире.
Именно это состояние все более разрушает официальный ход их общения. И вот тогда Пилат задает совсем другой вопрос: «А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?». И слышит ответ, который весь их диалог переводит в другое измерение.
«Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее».
И все еще страдающий от гемикрании (но она уже вот-вот пройдет. И — навсегда пройдет, потому что Пилат получит истинную и неколебимую точку опоры в своей судьбе) прокуратор делает главный шаг: ему нужна правда, ему, услышавшему слово ИСТИНА, нужно знать, что вкладывает Иешуа в это слово (ибо сам Палит — во глубине — тоже всеми силами ума и души устремлен к смыслу этого великого слова): «Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?»
Так что же такое истина — подумаем: какой ответ тут можно дать? Ученую формулу? Идеологическую директиву? Официальное указание? (все это, мы помним, направляло разговор Берлиоза сначала с Бездомным, а потом и с Воландом в первой главе).
И вот ответ Иешуа — неожиданный и неопровержимый. И — такой простой! Истина есть то, что происходит на самом деле («Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет»).
И ведь действительно «прошла голова»! А почему? И как можно было все это сказать после всего лишь недолгого (да еще в таких условиях!) общения с Пилатом? А может, потому и возможно, что это общение происходило в предельно напряженных, решающих судьбу обстоятельствах — и с той, и с другой стороны. И — самое главное: ведь Иешуа в этой ситуации думает не о себе, а о другом человеке. Его движение навстречу другому и есть главная истина и главный смысл жизни. Нужно лишь добавить, что Иешуа стал средоточием истины о мире и человеке (или — иным словами говоря — ему открылась эта истина), что он в своем великом, символическом движении навстречу выразил действительно главную истину бытия человека. Ибо человек есть средоточие мира и его судеб. Он эти судьбы вбирает в себя и отвечает за них.
...Труден путь Пилата к восстановлению в себе, в своей душе ИСТИНЫ.
Он проходит все «стадии»: от первого гневного удивления («Это ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься...») до взрыва чувств в конце разговора с Каифой, главой синедриона, осудившего на казнь Иешуа Га-Ноцри («...и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова...») И — заключительная реплика в его гневном взрыве («...услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирной проповедью!»).
...Но тут необходимо вернуться к тому, что вынес Пилат из общения с Га-Ноцри. Начало их диалога мы уже обдумали. Но смысл их встречи все углубляется. И в тот момент, когда Пилат уверился в полной невинности Иешуа и необходима была простая формальность для того, чтобы «закрыть» его «дело», он оказывается перед все углубляющимся смыслом того, что Иешуа считает «ХРАМОМ ИСТИНЫ».
Что же необходимо для прекращения допроса и судилища? Всего навсего, чтобы Га-Ноцри поклялся, что он никого «не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?».
И дальше идет обмен потрясающими суждениями, которые придают особый смысл выражению «храм истины».
Итак — Пилат: «Так поклянись, что этого не было». (Формально этой «клятвы» было бы совершенно достаточно, чтобы мнимый преступник был оправдан).
— Чем хочешь ты, чтобы я поклялся, — спросил, очень оживившись, развязанный.
— Ну, хотя бы жизнью твоею, — ответил прокуратор, — ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? — спросил арестант, — если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
— Я могу перерезать этот волосок.
— И в этом ты ошибаешься, — светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?».
Не правда ли: эти слова (при кажущейся внешней простоте и «привязанности» к сиюминутной обстановке) заключают в себе глубочайший смысл. Одновременно трагический и героический. Ведь суть их в том, что только сам человек творит (т. е. «подвешивает») свою жизнь по истине. И лишь сам может погубить ее, отказавшись от истины ради каких-нибудь сиюминутных БЛАГ.
И весь их разговор приобретает все более глубокий нравственный, жизнепостигающий смысл. Хотя никакой «мудрости», «учености» в нем вроде бы нет.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |