...В философской структуре «Мастера и Маргариты» есть, как говорилось, своя «середина». Она также вмешивается в ход событий. В многоголосии романа свои партии исполняют, так сказать, голоса «центра», «здравого смысла», «житейской мудрости», «порядка» и т. п.
По первому впечатлению, с этим уровнем связана сила, власть, возможность управлять процессом, воздействовать на стихию, обуздывать слишком зарвавшихся, указывать границы возможностей, сдерживать крайности, правдиво истолковывать происходящее... Здесь, казалось бы, звучат голоса разума, логики, житейского опыта...
С этой партией «середины» связаны в романе Повествователь (обычно незамечаемый или принимаемый за голос Булгакова); психиатр Стравинский; Артист (в главе «Сон Никанора Ивановича»...В «древних» главах это — Понтий Пилат. И конечно же, Воланд...
Но если присмотреться к функциям «середины», то мы увидим, что здесь, в сущности, происходит снятие абсолютной непримиримости «добра» и «зла», «света» и «тьмы». На этом уровне полным ходом работает механизм адаптации к «злу».
В самом деле, вникнем: велика ли в романе, в его событиях, в судьбах людей реальная власть этой здравомыслящей «середины»? Кого вылечил Стравинский? Кого спас Пилат? Увы, все они «умывают руки»...
Да, они энергично внушают всем «отклоняющимся» стереотипы поведения (так Пилат поручает кентуриону Крысобою научить Иешуа правильному титулованию прокуратора Иудеи; так Воланд внушает буфетчику, что «свежесть бывает первая, она же и последняя», а Степу Лиходеева учит не смешивать водку с портвейном).
А толку что?
Да, они утверждают упорядоченный, иерархически структурированный мир, держащийся на авторитетах, на регламенте, задают массовому человеку стереотипы поведения.
Но их сила — это сила конформизма, в сущности, не проникающая в глубины человеческих душ. «Здравый смысл» Стравинского, Воланда или Пилата — это, по существу, тонкая пленка над бездной; точнее, мембрана, разделяющая две бесконечно несовместимые сферы — «верха» и «низа». И эта мембрана все время колеблется, подаваясь то в одну, то в другую сторону. Чаще — подчиняясь давлению «низа».
Гегель говорил: «Обычно... здравый смысл — это только сочетание предрассудков времени». Вот и в этих голосах — в каждом по-своему — трагическая коллизия непримиримости света и тьмы, добра и зла снимается предрассудками и иллюзиями «здравого смысла».
Все они, впрочем, понимают иллюзорность своих резонов; они «по должности» лгут другим и себе, зная при этом, что их «ценности» условны. У каждого из них по-своему болит голова, изнемогая в конфликте с побеждающим, неукротимым враждебным хаосом; каждый из них принимает его неизбежность и в конечном счете покоряется ему. Повествователь — вздохом в конце романа, Стравинский — один «нормальный» среди шизофреников — привычной интонацией служебной рассудительности (лейтмотив у него: «давайте рассуждать логически», «если вы человек нормальный, то вы сами поймете» и т. д.). Таков и «театр» в «Сне Никанора Ивановича», где Артист, обличающий валютчиков, откровенно соблазняет их благами равновесия добра и зла, сводя все к «соблюдению приличий». («Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того чтобы жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни...» и т. д.).
Но оставаясь на «платформе здравого смысла», примиряясь с существующими порядками жизни, все эти голоса сливаются в одну мелодию: «Ну что ж... они — люди как люди... Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца...» (Воланд); или: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти...» (Повествователь) и т. д.
А в редкие «моменты истины» Повествователь ли, наблюдающий за беснованием «низа» в ресторане «у Грибоедова», или Пилат, страдающий от неисправимой дисгармонии мира, ненавидимый и ненавидящий, — в отчаянии и бессилии призывают смерть: «О боги, боги мои, яду мне, яду!..»
В этой «золотой середине» нет истины, нет света, но зато можно сделать вид, что нет и мрака, а взамен «света» возможен «покой» якобы равноценный ему. И все равно — индикатором величайшего неблагополучия остается символическая «гемикрания», головная боль Пилата, сигнализирующая, что существующий «порядок» есть лишь видимость, за которой хаос; что жизнь человека «середины» лишена смысла и безысходно одинока».
...Может все же показаться, что князь тьмы Воланд здесь притянут, что он не вполне уместен в этом ряду проповедников «здравого смысла». Не вовлекаясь в сложный и выходящий за пределы романа спор о роли Сатаны в делах жизни, напомню лишь, что в мировой литературе Сатана всегда выступал, в сущности, банальным соблазнителем, внушающим достаточно пошлые, ходовые «ценности», проповедником шаблона, столь милого и доступного человеку «толпы», массовому «продукту» распадающегося мира.
И в романе сентенции Воланда — стоит к ним присмотреться — нигде не поднимаются над уровнем пошлости и конформистских рекомендаций: от мнимоглубокомысленных изречений типа: «Каждому воздается по его вере», «все теории стоят одна другой», «факт — самая упрямая в мире вещь» и т. п. до иронического совета, который он дает Степе Лиходееву, который мучается с похмелья: «Однако!.. Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!» А какой, спрашивается, другой совет может дать Воланд Степе, если сам он в этот момент располагается лишь в рамках Степиного сознания и опыта?.. И нет ничего удивительного в том, что все знаменитые сентенции Воланда — шедевры «тварной», «земной» мудрости тех, с кем он вступает в контакт.
Воланд пошл и банален в том смысле, который изначально вкладывался в эти слова, т. е. — «общеупотребительный», «доступный», «понятный всем», «ходячий», «распространенный»...
Но есть еще один, может, самый знаменитый афоризм Воланда: «Рукописи не горят!» Внутренний смысл его — самый конформистский; как говорится, «не берите в голову»! Чтобы ни случилось — все к лучшему в этом лучшем из миров. А попробуйте приложить эту мудрость к судьбе самого Булгакова — сколько «сгорело» его рукописей, сколько их «не состоялось»! Вряд ли мог создатель романа в утешенье себе внять этой равнодушно-покровительственной сентенции. А какие рукописи сгорели дотла — вместе с жизнями человеческими — в огне жестокого нашего века? Где несозданные книги затравленного Замятина, где «рукописи» расстрелянного Пильняка? Где ненаписанные или уничтоженные стихи талантливейшего Павла Васильева, которому едва минуло двадцать пять лет? А «рукописи» Ивана Катаева, так блестяще начавшего свой путь? А что могли и не написали Мандельштам, Артем Веселый, Николай Эрдман... А десятки и сотни других, чья писательская судьба не осуществилась или была покалечена... По-своему в этот ряд встают и трагические «удачники» и «счастливцы» советской литературы — Маяковский, Горький, Фадеев, Катаев, Федин, Тихонов и многие другие.
Сатана (Воланд) — это воплощение соблазнов духовной безответственности. Если «люди как люди», если «рукописи не горят», — так чего, собственно, тревожиться: все идет своим чередом, и камень на голову ни с того ни с сего не упадет (еще одна, как помним, мудрая мысль Воланда).
И этим утешаемся мы, чуть ли не целое столетие больно и непрерывно побиваемые каменьями всесветной катастрофы?!
...Словом, Воланд, — это внутренний голос маленького человека, мечтающего о силе и вседозволенности, растерянного и пытающегося все же найти способ примириться с жизнью и самим собой, мечущегося между соблазнами и охотно оправдывающего свои слабости.
Поэтому Воланд так импонирует человеку толпы, ищущему, балансируя, хоть какой-то устойчивости. И он находит ее в здравомыслии «средней линии»: нужно просто не мешать водку с портвейном...
Сатана у Булгакова, так сказать, «самая выдающаяся посредственность» мироздания. Носитель духа спасительной банальности, все принимающей и всему находящей оправдание. В этом его колоссальная сила. Только придерживайтесь «золотой середины». «Люди как люди» — это поистине бессмертная оппортунистическая формула. Иными словами говоря, люди бывают «всякие» и «никакие»; это те, кого «нельзя принимать всерьез», а если все же принимать, то иметь в виду, что надеяться на них не стоит...
Ничего другого Воланд не говорит, да и сказать ничего не может, ибо «паства» его — уставшие отстаивать свою душу; он «пастырь» тех, кто потерял себя в мире соблазнов.
Не случайно в «древних» главах, где Иешуа и Пилат «сами управляют» своей жизнью, он может присутствовать — по его словам — лишь «инкогнито».
В завершение же «современного» сюжета Воланда, выяснив, чего стоят москвичи («люди как люди»), со скукой и едва ли не с чувством зря потерянного времени, ничего нового о человеке так и не узнав, отправляется восвояси — именно туда, где ему и надлежит быть — в преисподнюю подсознания, в потемки мирового хаоса...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |