Имена и названия являются неотъемлемым элементом формы художественного произведения, слагаемым стиля писателя, одним из средств, создающих художественный образ. Они могут и нести ярко выраженную смысловую нагрузку, и обладать скрытым ассоциативным фоном, и иметь особый звуковой облик; имена и названия способны передавать национальный и местный колорит, отражать историческую эпоху, к которой относится действие романа, повести, рассказа, обладать социальной характеристикой.
Известные в одну эпоху многие имена теряют свою актуальность в другое время, поскольку судьба их носителей либо может уже никого не интересовать, либо представлять лишь исторический интерес.
Отражая жизнь своей эпохи, писатель вводит в произведения имена самых разнообразных лиц — современников, в том числе своих знакомых, людей, известных в сравнительно узком кругу.
При изучении выразительных свойств, а также принципов создания и употребления разных видов ономастического материала обращают на себя внимание именно собственные имена исторических (реальных) лиц.
В художественной литературе, типизирующей жизнь и выявляющей все потенции слова, историческое собственное имя, становясь элементом художественной формы произведения, весьма часто активизирует свои потенциальные семантико-экспрессивные возможности, суггестивные свойства.
Но для того, чтобы их выявить, охарактеризовать и систематизировать, необходимо обратиться к тем различным контекстам и ситуациям, в которых встречаются изучаемые имена.
Рассматривая разнообразные формы употребления собственных имен (на материале произведений М.А. Булгакова), нельзя не учитывать своеобразия в экспрессии этих имен, их осмыслении и конкретных стилистических функциях, обусловленных тем или иным литературным стилем, эпохой, мировоззрением писателя и т. д. Одни и те же предметы по-разному осмысливаются людьми разного образования, разного мировоззрения, разных профессиональных навыков. Поэтому одно и то же русское слово как указание на предмет включает в себя разное содержание в речи разных социальных или культурных групп. [Виноградов 1947: 13].
1. Наиболее типичный «контекст» употребления исторических, реальных собственных имен — это, конечно, называние ими их настоящих обладателей, выступающих в художественном произведении главными или второстепенными действующими лицами, персонажами. Ономастикон «Белой гвардии» содержит ряд имен реально существовавших политических и военных деятелей.
Петлюра.
Петлюра Симон Васильевич (1879—1926) — один из лидеров украинского национального движения в первой четверти XX века. С осени 1917 г. Петлюра — секретарь (министр) Центральной Рады по военным делам, в конце 1917 — начале 1918 г. — также командующий войсками Центральной Рады [Соколов 1998: 368].
Отношение М.А. Булгакова к Петлюре выражается с помощью прямой характеристики имени:
«Как будут жить семьсот тысяч людей здесь, в Городе, под властью загадочной личности, которая носит такое страшное и некрасивое имя — Петлюра?» [Белая гвардия, с. 42].
В романе можно также отметить присутствие иностранного варианта произношения антропонима: «В городе начались чудеса в связи с этим же загадочным словом, которое немцы произносили по-своему: — Пэтурра» [Белая гвардия, ч. 3, гл. 16: 56]. В устах немцев подобная огласовка имен звучит «загадочно», неестественно и неприятно.
Писатель Винниченко.
«Затем появился писатель Винниченко, прославивший себя двумя вещами — своими романами и тем, что лишь только колдовская волна еще в начале восемнадцатого года выдернула его на поверхность отчаянного украинского моря, его в сатирических журналах города Санкт-Петербурга, не медля ни секунды, назвали изменником. [Белая гвардия, ч. 1, гл. 5: 48].
Винниченко Владимир Кириллович (1880—1951) — украинский политический деятель и писатель. «С марта 1917 года, когда была создана Центральная Рада — один из активнейших ее деятелей, возглавил правительство Украины, занимал другие государственные посты» [Лосев 1993: 617].
Гетман Павел Петрович Скоропадский.
«По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 4: 37].
«29 апреля 1918 года на «Съезде хлеборобов», происходившем в помещении киевского цирка, было провозглашено создание Украинской державы, его главой — «гетманом всея Украины и войск казацких» был избран П.П. Скоропадский (1873—1945), помещик из старинного украинского рода, офицер русской гвардии. К власти пришел при помощи германских оккупационных властей» [Рогинский 1983: 574].
2. Исторические имена могут носить в произведениях внесюжетные персонажи (тоже подлинные, реальные лица): персонажи всякого рода авторских отступлений, исторические лица — объекты воспоминаний, ссылок, обращений автора или действующих лиц (в результате исторических экскурсов) и т. п. В тексте: «Ну-с, вам известно, что произошло во дворе императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана?» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 3: 29]; «Не быть — значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 2: 20].
3. Собственные имена могут называть их владельцев — реальных лиц, не являющихся персонажами того или иного произведения, в следующих случаях.
а) В составе словосочетания собственное имя (чаще всего в форме родительного падежа) может указывать на личность, отношением к которой определяется какой-либо предмет, другое лицо, явление, понятие, например: «В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 3: 23]; «Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 2: 20].
б) собственное имя, будучи употреблено в составе сравнительной конструкции, может указывать на историческое лицо, с которым сравнивается, сопоставляется в том или ином отношении персонаж произведения. Например: «В зеленой тени он чистый Тарас Бульба» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 3: 23]; «Михаил Семенович был черный и бритый, с бархатными баками, чрезвычайно похожий на Евгения Онегина» [Белая гвардия, ч. 2, гл. 9: 83]. Уже в указанных контекстах замечаем, что в тех случаях, когда собственные имена называют лиц, лишь упомянутых, т. е. когда собственные имена сопровождены минимальным контекстом, характеризующим их носителей, — они, как таковые, как слова, выражающие определенные понятия, естественно, концентрируют на себе большее внимание, чем собственные имена подробнее описанных персонажей.
Эти собственные имена заставляют задуматься (а если упоминаемое лицо неизвестно читателю, — побуждают заинтересоваться), зачем введены наименования именно данных лиц, какие моральные свойства, особенности характера, ума, деятельности и т. д. носителей имеет в виду автор, упоминая то или иное имя — как имя второстепенного или «внесюжетного» персонажа, как определяющий член словосочетания, как элемент сравнения и т. д.
4. Собственные имена исторических лиц могут быть употреблены переносно.
Рассмотрим различные случаи употребления изучаемых собственных имен в переносном значении.
Так, служа для выражения логического сравнения персонажа (или какого-либо упоминаемого в произведении человека) с реальным историческим лицом, собственное имя этого последнего может в контексте переносно называть персонаж (субъект логического сравнения), сохраняя, однако, проекцию на подлинного носителя — историческое лицо (причем возможны разные степени замещения историческим именем истинного наименования персонажа) [Михайлов 1965: 19]. В таких случаях сам способ употребления собственного имени таков, что его новое, переносно-образное значение выдвигается значительно сильнее и рельефнее, чем это бывает в описанных выше контекстах.
Детализируя этот тезис, прежде всего, укажем на употребление исторических имен в синтаксических функциях сказуемого, приложения, обращения и некоторых видов самостоятельных предложений (номинативно-сказуемостного типа или вокативных).
«— Ты все-таки не Софокл, — злобно ухмыльнувшись, сказал Ликоспастов...» [Театральный роман, ч. 1, гл. 12: 296].
Так, например, Софья Павловна, «гражданка в белых носочках», записывающая всех входящих в ресторан, принимает двух «сомнительных оборванцев», Коровьева и Бегемота, за Панаева и Скабичевского. Более того, в этом же эпизоде завязывается следующий диалог:
«— Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, неужели нужно спрашивать у него удостоверение?
— Вы — не Достоевский, — сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
— Ну, почем знать, почем знать, — ответил тот.
— Достоевский умер, — сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
— Протестую! — горячо воскликнул Бегемот. — Достоевский бессмертен».
Кроме названных условий употребления собственных имен в переносном значении встречаются и такие факты замещения, полного «вытеснения» подлинного имени персонажа собственным именем исторического лица, когда это не связано с охарактеризованными выше синтаксическими функциями собственного имени. Это бывает при условии, если описываемое лицо (истинный субъект) явно подразумевается из словесного или ситуационного контекста, т. е. если вполне ясно, о ком идет речь. В этом случае, естественно, возможно употребление собственного имени и в иной синтаксической роли (например, подлежащего, дополнения), которая в данных условиях не имеет отношения к образующемуся переносному значению.
Однако природа этого возникающего в контексте значения та же, что и в описанных выше явлениях: указанное значение — следствие сравнения характеризуемого субъекта с историческим лицом, когда в переносном употреблении имени дан уже результат совершившейся в мысли предикативной характеристики.
Интересно проследить восприятие имени Пушкин Никанором Босым: «Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина», а «самого его знал прекрасно и ежедневно по несколько раз произносил фразы вроде: «А за квартиру Пушкин платить будет?» или «Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?», «Нефть, стало быть, Пушкин покупать будет?» [Мастер и Маргарита]; «Шиллер нас не задержит. С Шиллером дело гладкое» [Театральный роман, ч. 1, гл. 9: 255]; «Мимо победителя Наполеона левым плечом прошел дивизион в необъятный двусветный актовый зал» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 6: 62]; «Смеяться будут, вот тебе и Эврипид!» [Театральный роман, ч. 1, гл. 12: 297].
Во всех рассмотренных случаях переносного употребления собственных имен «новое, историческое имя, как это указывалось и выше, отнесено к тому же лицу, которое имеет свое другое, «собственное» название, и обозначает какой-либо его признак (в широком смысле), квалифицируя это лицо и давая ему определенную оценку [Потебня 1905: 227]. Возникающее предикативно-характеризующее значение, как очевидно из всего сказанного, является результатом активного «проявления» суггестивных свойств исторических собственных имен.
Исследуемые факты переносного функционирования собственных имен в их большинстве следует квалифицировать как явление антономасии. С точки зрения А.А. Потебни, антономасия в целом представляет вид синекдохи. Заметим, кстати, что Потебня понимал явление антономасии широко, включая разнородные факты употребления известных собственных имен, несущих большое содержание («если от частого употребления поэтический характер так сживается со своим собственным именем, что это последнее получает характер условной ценности, то употребление этого имени будет антономасия» [Потебня 1905: 226]). Вместе с тем, последователь Потебни В. Харциев в статье, популяризующей идеи выдающегося ученого, говорит о собственном имени как антономасии в том случае, если оно «употребляется в качестве нарицательного» [Харциев 1911: 373].
Итак, в основе переносного употребления собственных имен лежит процесс метонимизации, вытекающий из их суггестивных свойств; последнее и обусловливает возможность «представления» этими своеобразными единицами языка определенных общих признаков, отвлекаемых от носителей. Однако, как указывалось, применяясь к конкретным лицам и делаясь их «вторым наименованием», многие из этих собственных имен способны, таким образом, метафоризироваться, в большей или меньшей степени заменяя субъект сравнения.
Таким образом, собственные имена в контекстах описанного рода способны создать определенную стилистическую тональность, которая и используется для общей экспрессии.
Стилистический эффект такого способа именования персонажей, используемый писателем, имеет, конечно, опору в живом общении людей: человек со «знаменитым» собственным именем всегда приметен, последнее может служить предметом каламбуров, различных «к слову» оценок и т. д. Иногда писатели используют для наименования персонажей фамилии таких определенных реальных лиц, которые сыграли небольшую роль в каких-либо событиях и мало известны — «во времени и пространстве». Создавая художественный образ (в целом вымышленный), но, опираясь при этом на фактические данные о судьбе какого-либо подобного реального лица, писатель может воспользоваться и его фамилией, что облегчает автору процесс творчества и, наряду с этим, вносит в произведение черты хронологической достоверности. Таковы у М.А. Булгакова, например, фамилии Белоруков, Бездомный.
Под фамилией Белорукова в «Белой гвардии» изображен князь Долгоруков, назначенный гетманом в конце ноября 1918 года главнокомандующим всеми военными силами на Украине [Рогинский 1983: 518].
Роман дает о генерале Белорукове следующие сведения: «Через час после гетмана бежал туда же, куда и гетман, то есть в германский поезд, командующий нашей армией генерал от кавалерии Белоруков. Не позже, чем через несколько часов мы будем свидетелями катастрофы, когда обманутые и втянутые в авантюру люди вроде вас будут перебиты как собаки» [Белая гвардия, ч. 1, гл. 7: 69].
По воспоминаниям Деникина, князь Долгоруков 1 (14) декабря «сдал войска на капитуляцию без всяких условий и отбыл в Одессу» [Революция на Украине 1930: 176].
Поведение генерала Долгорукова, умывшего свои белые княжеские руки и бросившего людей на верную гибель, вряд ли могло оставить М.А. Булгакова равнодушным. «Белоручкой» неодобрительно называют человека, чуждающегося труда. Писатель изменяет первую часть древней княжеской фамилии и тем самым вносит в нее отрицательный оттенок.
Образ Ивана Бездомного также соединил в себе характерные черты нескольких людей.
Г.Ф. Ковалев считает, что прототипом персонажа был младший брат М.А. Булгакова — Иван Афанасьевич [Ковалев 1999: 64]. Постоянное ощущение бесприютности и неустроенности не покидало Ивана Афанасьевича на протяжении всей жизни в эмиграции. «По рассказам сестры Надежды, он одно время работал таксистом, потом участвовал в оркестре балалаечников. Не найдя для себя интересного дела, Иван Афанасьевич очень страдал на чужбине, писал стихи, проникнутые тоской по родине» [Земская 1991: 46]. Уже спустя много лет после смерти Булгакова Иван Афанасьевич с горечью отмечал в одном из писем к родным (19 марта 1961 г.): «я уже оправился, но очень устаю от жизненных передряг. Работы мало и трудно ее иметь сейчас. <...> сейчас я живу «по-походному». Нет постоянного пристанища, не нашел и трудно у нас найти жилплощадь» [Земская 1991: 46].
Таким образом, «часть биографии брата Булгаков пророчески вписал в свой роман: в жизни бездомным был и остался Иван Афанасьевич» [Ковалев 1999: 65].
Среди прототипов Ивана Бездомного М. Чудакова называет Ивана Старцева (в то время юного имажиниста, приятеля С. Есенина), который, по-видимому, являлся одним из первых впечатлений М. Булгакова от молодой литературной Москвы. «Это было одно из слагаемых будущих двух Иванов Булгакова-Ивана Русакова («Белая гвардия») и Ивана Бездомного («Мастер и Маргарита») [Чудакова 1988: 124].
В образе Бездомного просматриваются некоторые черты личности Демьяна Бедного. Перекликаются не только псевдонимы поэтов, но и содержание их сочинений. В 1925 г. Д. Бедный написал антирелигиозную поэму «Новый завет без изъяна Евангелиста Демьяна», в которой он, равно как и Бездомный, «очертил главное действующее лицо, то есть Иисуса, очень черными красками. <...> Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж». Связь антропонимов Бездомный/Бедный замечает Н. Кузякина. Она приводит сопоставление инициалов: Иван Бездомный — Иван Понырев и Демьян Бедный — Ефим Придворов [Кузякина 1988: 408]. Кроме того, можно отметить антономичность антропонимов Бездомный (без-дом-ный) и Придворов (при-двор-ов). Здесь первый буквально объясняется как «не имеющий дома», а второй, наоборот, — «находящийся «при дворе» или «при доме» (двор — «крестьянский дом со всеми хозяйственными постройками» [Ожегов, с. 132].
Соколов Б. полагает, что в псевдониме Бездомного отразился псевдоним А.И. Безыменского. «Безыменский выступал с резкими нападками на «Дни Турбинных», а его пьеса «Выстрел» пародировала это булгаковское произведение. «Выстрел» был высмеян в эпиграмме Владимира Маяковского, где о Безыменском было сказано достаточно резко: «Уберите от меня этого бородатого комсомольца!» Ссора Безыменского и Маяковского спародирована в ссоре Ивана Бездомного с поэтом Александром Рюхиным (прототипом последнего послужил Маяковский)» [Соколов 1996: 216].
Как замечает М. Чудакова, псевдоним Бездомный «ассоциируется со многими характерными псевдонимами тех лет (И. Приблудный, см. также Бездомный, Безродный — «Новый Мир» 1927 № 2, с. 94) и именами героев литературы и кино (например, герой кинофильма 1928 г. «В большом городе» Граня Бессмертный, провинциальный паренек, приехавший в Москву и ставший знаменитым поэтом)» [Чудакова 1976: 22]. Л. Бельская указывает также псевдонимы Беспощадный, Голодный, Кроткий [Бельская 1991: 120].
В процессе работы над образом М.А. Булгаков не раз изменял номинацию персонажа (ср.: Попов, Понырев, Тешкин, Бездомный, Безродный, Беспризорный, Покинутый [Лосев 1991: 14], но остановился именно на Бездомном. Думается, что этот псевдоним не был простой пародией на Бедного, Безыменского и подобным им. Выбор именования обусловлен важностью образа Дома в творчестве М.А. Булгакова. Для писателя Дом — это не просто жилое помещение, квартира. Он наделяет этот образ универсальным символическим смыслом, известным еще из фольклора. Ю.М. Лотман отмечает в фольклоре «противопоставление дома (своего, безопасного, культурного, охраняемого покровительственными богами пространства) антидому, «лесному дому» (чужому, дьявольскому пространству, месту временной смерти, попадание в которое равносильно путешествию в загробный мир)» [Лотман 1996: 264].
Это противопоставление очень характерно для творчества М.А. Булгакова (ср.: в «Белой гвардии» дом — символ безопасности, тепла, уюта (дом Турбинных, дом Щегловых) и антидом — война, смерть, холод). «Булгаков делает Дом средоточием духовности, находящей выражение в богатстве внутренней культуры, творчестве и любви» [Лотман 1996: 271]. В этом контексте особое звучание приобретает псевдоним Бездомный, который является отражением мировоззрения героя, автора кощунственной антирелигиозной поэмы: Бездомный — бездуховный, внутренне опустошенный, принадлежащий антидому — «дьявольскому пространству». Как верно отметил О. Михайлов, Иван Бездомный предстает как сказочный Иванушка-дурачок, Иванушка-блаженный; в начале романа он не только «бездомный», а еще и «бездумный» [Михайлов 1974: 175]. Подобно сказочному герою, Иванушка преодолевает испытания, проходит через множество комических и трагических ситуаций и переродившимся возвращается. Домой, к тому, что действительно близко его сердцу. «Я ведь свое слово сдержу, стишков больше писать не буду. Меня теперь другое интересует, я другое хочу написать, я тут лежал, знаете ли, очень многое понял», — признается Иван. К концу романа персонаж теряет свой псевдоним. В эпилоге перед нами уже не одураченный поэт Иванушка Бездомный, а сотрудник института истории и философии Иван Николаевич Понырев.
Количество примеров аналогичного именования может быть увеличено.
Подобные фамилии персонажей, таким образом, помогают исследователю в установлении прототипов, в изучении психологии творчества писателя.
5. Особое место в романе «Театральный роман» занимает эпизод, описывающий картинную галерею в театральном фойе. Комический эффект в этом отрывке полностью основан на фамилиях, вернее, на несопоставимости в одном ряду этих фамилий. Ниже нами будет приведена последовательность, в которой стоят в галерее портреты, а в тексте фамилии: Сара Бернар; Севастьянов Андрей Пахомович, заведующий осветительными приборами театра; Мольер; Людмила Сильвестровна Пряхина, артистка театра; Нерон; Грибоедов; Шекспир; неизвестный, оказавшийся Плисовым, заведующим поворотным кругом в театре в течение сорока лет; Живокини; Гольдони; Бомарше; Стасов; Щепкин; покойный генерал майор Клавдий Александрович Комаровский — Эшаппар де Бионкур, командир лейб — гвардии уланского его величества полка; Каратыгин; Тальони; Екатерина Вторая; Карузо; Феофан Прокопович; Игорь Северянин; Баттистини; Эврипид; заведующая женским пошивочным цехом Бобылева.
На наш взгляд, этот ономастический ряд говорит сам за себя. В маленьком эпизоде М.А. Булгаковым высмеивается советская идеология, согласно которой «все равны». При этом в адрес самой идеологии писатель не говорит ни слова. Он лишь ставит рядом портреты Мольера и заведующего осветительными приборами театра Севастьянова, Шекспира и заведующего поворотным кругом Плисова, Эврипида и заведующей пошивочным цехом Бобылевой.
«Театральный роман» создан в ироническом ключе, что неминуемо отражается на его ономастиконе, который в основном состоит из мотивированных имен собственных, вызывающих многочисленные юмористические ассоциации.
Главная особенность «Театрального романа» заключается в том, что практически все его персонажи имеют прототипы. В этом плане роман представляет ценный материал для исследователя художественной ономастики: он дает прекрасную возможность проследить работу писателя в области ономастической криптографии.
Известные всему миру имена, попадая в культурное (более точным будет определение «некультурное») сознание различных персонажей, создают в булгаковском произведении комический эффект.
6. Мир Ершалаима в «Мастере и Маргарите».
Роль личных имен в произведениях М.А. Булгакова двояка: они функционируют и в горизонтальном, и в вертикальном (историко-литературном) контекстах. Примечательно то, что в «библейских» главах романа «Мастер и Маргарита» только личные имена исторических лиц обладают нулевой авторизацией, тогда как большинство литературных антропонимов этого пласта романа косвенно авторизованы или полностью авторизованы Булгаковым. Такое сочетание различных по генетической принадлежности имен перемещает библейские повествования в план более реальный, в конкретные исторические рамки. На это ориентируются антропонимы Понтий Пилат, Тиверий, Валерий Грат, поэтому косвенно авторизованные Иешуа Га-Ноцри, Вар-равван, Левий Матвей, собственно авторизованные литературные антропонимы Низа, Энанта, Толмай, Афраний, Марк Крысобой воспринимаются читателем как личные имена, составляющие реальную антропонимическую норму той эпохи.
Понтий Пилат — римский прокуратор (наместник) Иудеи в конце 20-х — начале 30-х гг. н. э., при котором был казнен Иисус Христос. Понтий Пилат — один из главных героев романа «Мастер и Маргарита». На первый взгляд, Понтий Пилат у Булгакова — человек без биографии, но на самом деле вся она в скрытом виде присутствует в тексте. Ключом является упоминание битвы при Идиставизо, где будущий прокуратор Иудеи командовал кавалерийской турмой и спас от гибели окруженного германцами великана Марка Крысобоя. Идиставизо (в переводе с древнегерманского — Долина Дев, как и упомянуто у Булгакова) — это долина при р. Везер в Германии, где в 16 г. Римский полководец Германик (15 до н. э. — 19 н. э.), племянник императора Тиберия (43 или 42 до н. э. — 37 н. э.), разбил войско Арминия (Германа) (18 или 16 до н. э. — 19 или 21 н. э.), предводителя германского племени херусков (хеврусков).
Слово же «турма» помогает определить этническое происхождение Понтия Пилата. Из статьи в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона писатель знал, что турма — это подразделение эскадрона (алы) римской кавалерии, причем сама кавалерия в императорский период набиралась исключительно из неримлян. Ала носила название народности, из которой она формировалась. В статье Брокгауза и Эфрона приводится пример алы германского племени батавов. Римские кавалеристы рекрутировались из той местности, вблизи которой происходили боевые действия или квартировали войска. Поэтому у Булгакова сирийская ала в Иудее вполне правдоподобна.
И.Л. Галинская, опираясь на исследования Г. Мюллера, указывает на немецкую легенду о происхождении Пилата: «В Майнце жил король Ат, который умел читать судьбу людей по звездам. Будучи однажды на охоте, он прочел по звездам, что если в этот час от него зачнет женщина, то родится ребенок, который станет могущественным и прославится. Так как король находился слишком далеко от Майнца, чтобы послать за супругой, он приказал выбрать для него какую-нибудь девушку по соседству. Случилось так, что ею стала прекрасная дочь мельника Пила. Она и родила Пилата» [Галинская 1986: 73].
«Понт» указывает на еще одну легенду, связывающую рождение Понтия Пилата с городом Понт вблизи Бамберга в Германии» [Соколов 1996: 386].
Б. Соколов полагает, что среди источников образа Пилата была поэма Петровского «Пилат» (издана в Орле в 1893—1894 гг.). Прозвище прокуратора, всадник Золотое Копье, могло восходить к тому месту поэмы, где говорится, что Пилат перешел на сторону римлян «за золото и блеск» и получил свое имя «за меткий глаз и искусство в ратном деле» [Соколов 1991: 69]. В архиве М.А. Булгакова сохранилась подкрепляющая сведения, почерпнутые из поэмы «Пилат», выписка из книги А. Древса «Миф о Христе», содержащая этимологию «Пилат — копейщик» [Яновская 1983: 273].
Иешуа Га-Ноцри — персонаж романа «Мастер и Маргарита», восходящий к Иисусу Христу из Евангелий.
Имя «Иешуа Га-Ноцри» Булгаков встретил в пьесе Сергея Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины» (1922), а затем проверил его по трудам историков. В булгаковском архиве сохранились выписки из книги немецкого философа Артура Древса (1865—1935) «Миф о Христе», переведенной на русский в 1924 г., где утверждалось, что по-древнееврейски слово «нацар», или «нацер», означает «отрасль» или «ветвь», а «Иешуа» или «Иошуа» — «помощь Ягве» или «помощь божию».
Образ Иешуа Га-Ноцри по своей сути совершенно оригинален. Иешуа — человек, «отец его не Бог и даже не плотник из рода Давидова, а сириец — что, по представлениям Иудеи, было позорным» [Зеркалов 1986: 47], он из города Гамала, вместо Вифлеема, и имеет всего одного ученика, вместо двенадцати апостолов.
Создание нового образа повлекло за собой изменение имени.
М. Чудакова отмечает колебания автора в выборе подходящей для персонажа номинации: «Иисус», «Ешуа», «Иешуа». По предположению исследователя, на окончательный выбор М.А. Булгакова повлияла вышедшая в 1922 году пьеса С.М. Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины». «Обратить его внимание на пьесу, — считает М. Чудакова, — могла резкая рецензия Сергея Городецкого в «Красной ниве» (1923, № 12): «Заметно увлекаясь личностью Христа, автор из его жизни делает историю врача-неврастеника, а не этап борьбы рабов против господ. Правда, в пьесе разоблачены евангельские чудеса, но это слишком скромный вклад по сравнению с современными заданиями революционной пропаганды» [Чудакова 1988: 193].
В архиве писателя сохранились выписки, свидетельствующие о том, что он тщательно проверял этимологию имени Иешуа Га-Ноцри. Так, М.А. Булгаков обращался к книге немецкого философа Артура Древса (1865—1935) «Миф о Христе», где утверждалось, что «по-древнееврейски слово «нацар» или «нацер» означает «отрасль» или «ветвь», а «Иешуа» или «Иошуа» — помощь Ягве» или «помощь божью». Правда, в другой своей работе, «Отрицание историчности Иисуса в прошлом и настоящем», <...> Древе отдавал предпочтение иной этимологии слова «нацер» (еще один вариант — «ноцер») — «страж», «пастух», присоединяясь к мнению британского историка библии Уильяма Смита (1846—1894) о том, что еще до нашей эры среди евреев существовала секта назоров, или назарян, почитавших культового бога Иисуса (Иошуа, Иешуа) «га-ноцри», т. е. «Иисуса-хранителя» [Соколов 1998: 222].
М.А. Булгаков был знаком также с точкой зрения Фредерика В. Фаррара, придерживавшегося традиционной географической трактовки прозвища Иисуса: Га-Ноцри» — «из Назарета» (Назарет — город в 45 км от Хайфы, родной город Иисуса по Евангелию). «Древнееврейское «Иешуа» Фаррар переводил несколько иначе, чем Древе, — «чье спасение есть Иегова» (Там же).
Как можно видеть, библейские историки расходились во мнениях о происхождении слов «Иешуа» и «Га-Ноцри». В тексте «Мастера и Маргариты» М.А. Булгаков не стал как-либо раскрывать значения этих имен.
В заключение можно отметить тот факт, что грецизированная форма имени «Иешуа» (общепринятой является латинизированная «Иисус») гармонирует с остальным ономастическим фоном исторических глав (ср., Ершалаим — греческая транскрипция от Иерусалима).
Иуда из Кириафа — персонаж романа «Мастер и Маргарита», восходящий к Иуде Искариоту Евангелий, предавшему за тридцать сребреников Иисуса Христа. «Иуда из Кериота (Искариот) — прозвище Иуды чаще всего объясняется как Иш-Кариот — «человек из Кариота» (ни города, ни местности с таким названием нет 4 г. Кариот обычно отождествляют с Кириафом), М.А. Булгаков точно определяет город Кириаф, находящийся к северо-западу от Иерусалима по дороге в Лиду» [Лосев 1996: 226]. Булгаков превратил Иуду Искариота в Иуду из Кириафа, следуя принципу транскрипции евангельских имен, примененному в пьесе Сергея Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины» (1922) (см.: Христианство). У Чевкина был Иуда, сын Симона из Кериофа, а Булгаков сделал своего героя Иудой из Кириафа. В архиве писателя сохранилась выписка этого имени из книги английского историка епископа Фредерика В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» (1873). «Выписка названия города Кириаф со ссылкой на Фаррара, — пишет Б. Соколов, — восходит к тому месту «Жизни Иисуса Христа», где, используя в качестве источника книгу Иисуса Навина, Фаррар отмечает: «Кириаф есть имя города на южной границе Иудеи». [Соколов 1996: 226].
Левий Матвей персонаж романа «Мастер и Маргарита», бывший сборщик податей, единственный ученик Иешуа Га-Ноцри.
Левий Матвей восходит к евангелисту Матфею, которому традиция приписывает авторство «логий» — древнейших заметок о жизни Иисуса Христа, которые легли в основу трех Евангелий: Матфея, Луки и Марка, называемых синоптическими.
В историю Матфей вошел как один из двенадцати апостолов, в прошлом мытарь. «Гиерапольский епископ Папий (ум. ок. 165 г.) в своей работе «Изъяснение изречений Господа» отмечает, что при жизни Иисуса Христа за ним записывал лишь апостол Матфей» [Лосев 1993: 665].
Г.Ф. Ковалев отмечает тот факт, что автор «Мастера и Маргариты» был хорошо знаком с творчеством Л.Н. Толстого и что подобного рода перемена вносится в имя, «видимо, из — за серьезных различий в понимании смысла Евангелия М.А. Булгаковым и Л.Н. Толстым» [Ковалев 1999: 67]. М.А. Булгаков глубоко уважал творчество Льва Николаевича. Тем не менее, он вряд ли мог согласиться с кощунственными высказываниями Л.Н. Толстого, ставящими под вопрос истинность положений и догматов, исповедуемых православными священнослужителями: «И я взял богословские книги и стал изучать их. И вот изучение это привело меня к убеждению, что та вера, которую исповедует наша иерархия и которой она учит народ, есть не только ложь, но и безнравственный обман» [Толстой 1957, т. 24: 10].
Г.Ф. Ковалев указывает на то, что «разница в евангельском (с ф) и булгаковском (русифицированное с в) написании имени Матфей — Матвей отмечается именно у Л.Н. Толстого в «Соединении и переводе четырех Евангелий» [Ковалев 1999: 67]. Подтверждением тому служат следующие строки: «Раз по пути увидал Иисус, сидит человек, собирает подати. Звали человека Матвеем. Иисус говорит ему: иди за мною. И он, встав, пошел за ним. И сделал Матвей угощение Иисусу» [Толстой 1957, т. 24: 111].
А.Н. Барков по поводу имени Левий (в Евангелие оно отсутствует) высказывает следующее мнение: «В пользу вывода о том, что прообразом Левия Матвея выступает Лев Толстой, говорит и использование Булгаковым имени «Левий», что вызывает прямую ассоциацию с именем писателя. Это не булгаковская новация: сам Толстой в романе «Анна Каренина» не только наделил Левина своими чертами, но и образовал фамилию героя от своего имени. Очевидно, что ассоциативная параллель «Левий Матвей — Лев Толстой» создавалась преднамеренно» [Барков 1994: 69].
Таким образом, на страницах своего романа М.А. Булгаков ведет скрытую полемику с Л.Н. Толстым.
Афраний
«Прототипом Афрания послужил Афраний Бурр, о котором подробно рассказывается в книге французского историка религий Э. Ренана (1823—1892) «Антихрист». Выписки из этой книги сохранились в архиве М.А. Булгакова. Ренан писал о «благородном» Афрании Буре, занимавшем пост префекта претория в Риме (это должностное лицо исполняло, в числе прочих, и полицейские функции) и умершем в 62 г.» [Там же, с. 24].
Низа
Это, на первый взгляд, характерное для описываемого места и времени имя актуализирует свое значение в контексте романа «Мастер и Маргарита», где Низа идет на низость и предает своего любовника Иуду.
Вар-равван
«Варравван Иисус в Евангелиях упоминается как Варавва, что в переводе с арамейского означает «сын Отца» — один из мессианских титулов. Не случайно совпадение имени Христа и Вараввы — Иисус. По-видимому, Варавва провозгласил себя Мессией и призвал к мятежу против римской власти. «Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство» [Лука 23: 19]. В Евангелии от Матфея он назван «известным узником» [Лука 23: 16]. Выбирая, кого из двух «мессий» предать казни, Синедрион, зная, что идеи — самое сильное оружие, счел Христа с его мирной проповедью более опасным, чем Варавва» [Лосев 1993: 667].
Марк по прозвищу Крысобой
Такие имена, как Иисус, по кличке Га-Ноцри, Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье, Марк по прозвищу Крысобой, являются своего рода атрибутами описываемого времени, когда, именуя человека, называли род его занятий, принадлежность к семье, место рождения и так далее.
Прозвище Марка, Крысобой, отражает сущность «холодного и убежденного палача», для которого люди — всего лишь ничтожные крысы. Г.Ф. Ковалев указывает на то, что форма прозвища Крысобой могла восходить к прозвищу директора гимназии, которого Булгаков — гимназист называл Маслобоем [Ковалев 2001: 49] и приводит отрывок из воспоминаний К.Г. Паустовского: «...никто не давал таких едких и «припечатывающих» прозвищ, как М.А. Булгаков. Особенно отличался он этим в Первой киевской гимназии, где мы вместе учились.
— Ядовитый имеете глаз и вредный язык, — с сокрушением говорил Булгакову инспектор Бодянский. — Прямо рветесь на скандал, хотя и выросли в почтенном профессорском семействе. Это ж надо придумать! Ученик, вверенный нашему директору гимназии, обозвал этого самого директора «Маслобоем»! Неприличие какое! И срам!
Глаза при этом у Бодянского смеялись» [Паустовский 1988: 104].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |