Вернуться то в Москву я вернулась, но как «легализоваться», как объяснить свое появление без вызова в Москве? Как устроиться на работу и получать продуктовые карточки? Ответа на эти вопросы у меня не было. Но опять пришел на помощь случай. Я встретила на улице школьную подругу и рассказала о своих проблемах. Она подумала и вдруг говорит: «Знаешь что? Я вечером переговорю с отцом. Он как раз занимается оформлением документов на вновь прибывших в Москву. А что если он сумеет помочь?» Она сдержала слово, и через несколько дней ее отец меня принял. В результате у меня снова была прописка на Малой Бронной. Теперь — срочно устраиваться на постоянную работу. Пока держаться на плаву мне помогли несколько переводов, которые я сделала для Сценарной студии.
И вот опять случай. Проходя по проезду МХАТ, я встретила Игоря Владимировича Нежного, директора-распорядителя МХАТ, с которым познакомилась еще у Булгаковых. Он поинтересовался, чем я занимаюсь. Я ответила, что ищу работу. Он посоветовал мне обратиться к его брату, только что назначенному директором Дирекции фронтовых театров. Я немедля отправилась на Малую Бронную, где размещалась дирекция. Владимир Владимирович Нежный любезно со мной побеседовал и принял на работу в качестве заведующей литературной частью. В мои обязанности входило привлекать авторов для написания скетчей и одноактных пьес для исполнения нашими артистами фронтовых театров во время их регулярных выездов на фронт.
Однажды в дирекции с одноактной пьесой появился Петр Тур, один из знаменитых в ту пору драматургов, работавших под псевдонимом братья Тур. Пьесу прочли, одобрили и предложили несколько мелких поправок. Беседуя с Петром Львовичем об этой пьесе, я спросила: а где же его соавтор, Леонид Тур? Оказалось, что во время последней поездки на фронт тот сильно простудился и из дома не выходит. В то время Туры были корреспондентами «Известий» и «Сталинского сокола», и их фронтовые очерки регулярно печатались в этих газетах.
Мы условились вечером зайти к Леониду, чтобы внести поправки в пьесу.
Леонид в полосатой пижаме лежал на широкой кровати. Рядом с кроватью стояли меховые унты, сразу привлекшие мое внимание. Когда мы вошли, Леонид мигом вскочил и одним прыжком оказался в унтах, доходивших ему почти до бедер. Зрелище было забавное, и я расхохоталась. Как потом любил повторять Леонид, именно мой смех его мгновенно покорил. Через несколько дней в дирекцию пришел уже Леонид и пригласил меня пообедать с ним в «Арагви». Я удивилась — какое «Арагви», когда все по карточкам. Оказалось, что ресторан «Арагви» обслуживал и подкармливал режиссеров, артистов, драматургов и других театральных деятелей. Так как Леонид несколько дней болел, у него остались неиспользованные талоны. Для меня это был настоящий пир!
В «Арагви» Леонид рассказал, что недавно разошелся с женой, известной балериной Ириной Тихомирновой. Она ушла к Асафу Мессереру и уехала вместе с ним и театром в эвакуацию в Куйбышев. Труппа Большого театра скоро должна вернуться, и тогда Леонид займется оформлением развода. Квартиру на улице Горького, где он жил с Ириной, придется срочно разменивать.
Мы продолжали встречаться во время его кратких приездов с фронта в Москву. Однажды он предложил мне переехать к нему. Мол, скоро он привезет мать из блокадного Ленинграда, и ему будет спокойнее знать, что она под моим присмотром. Это было странное, но честное предложение. Он сказал, что к новому браку пока не готов, хотя и очень ко мне привязан. Надо некоторое время пожить вместе, а там, после войны, наша совместная жизнь скорее всего наладится.
Должна признаться, Леонид мне с каждым свиданием все больше нравился. С ним было интересно: человек образованный, он хорошо знал поэзию, часто читал стихи наизусть, умел прекрасно рассказывать. У нас образовался круг знакомых. Мы часто ходили в театр. Серьезно обдумав сложившуюся ситуацию, я решила согласиться на его предложение и переехала к нему на улицу Горького. Вскоре Леонид привез из Ленинграда свою мать Фани Израйлевну. Она оказалась милым душевным человеком. С Фани Израйлевной мы стали жить душа в душу. Часто разговаривали о Леониде, которого она обожала. Она мне рассказывала о его предыдущих женах, сильно отличавшихся, как она говорила, от меня. Когда появлялся Леонид, было видно, как она оживает, как радуется каждому его слову, каждой шутке. Я вела хозяйство, работала в дирекции и ухаживала за все еще очень слабой после блокады Фани Израйлевной.
Месяца через два Леонид получил от Ирины Тихомирновой сообщение, что она с Мессерером возвращается в Москву. Теперь в трехкомнатной квартире оказалось сразу шесть человек: Тихомирова с Асафом, ее мать, мы с Леонидом и Фани Израйлевна. Порешили: каждой семье — по комнате и одна общая.
Отношения сложились вполне взаимоуважительные. Забавная ситуация возникала в связи с телефоном, стоявшим в «общей» комнате. Как и у многих артистов и писателей, телефонное общение обычно начиналось поздним вечером, после окончания спектаклей. Телефон у нас трезвонил долго: каждая «сторона» давала возможность другой ответить на звонок. Кончалось это тем, что одновременно в общую комнату вылетали Мессерер и я, часто в неглиже, и быстро прятались обратно в свои комнаты. Нас обоих сильно смешила эта ситуация.
В конце концов Ирина заявила, что получила от высших властей разрешение остаться с Мессерером в этой квартире, а Леонида пропишут в любой другой, какую он найдет.
Опять помог случай. Рядом с улицей Горького в Гнездниковском переулке жила бывшая жена Льва Романовича Шейнина. Она страдала тяжелым психическим расстройством и находилась в больнице. Перед Леонидом было поставлено условие: он сможет занять ее квартиру, если сумеет организовать ее переезд в Краснодар, к родным.
Леонид энергично взялся за дело. В то время братья Тур были широко известны, их пьесы шли в Москве и по всей стране. Это способствовало более быстрому прохождению ведомственных барьеров. Наконец все нужные документы собрали. Договорились, чтобы больной с санитаркой предоставили отдельный товарный вагон для переезда в Краснодар.
Леонид остался на вокзале проследить за погрузкой. Наш знакомый, генерал Осликовский, предоставил Леониду свой джип и адъютанта, и на рассвете мы отправились в больницу. Само здание вызвало у меня чувство непонятного страха. Я вошла в вестибюль вместе с адъютантом. Там нас уже ждала необыкновенно красивая рыжеволосая молодая женщина, прекрасно одетая, рядом с молодцеватой санитаркой. Ничто не говорило о ее болезни, разве что несколько напряженное выражение глаз. Мы молча доехали до вокзала. Санитарка и адъютант взяли женщину под руки и повели по перрону на дальние пути, где стоял стоял состав с прицепленным товарным вагоном. Я шла сзади с ее свертками и лекарствами. Вдруг женщина вырвалась, бросилась к идущему навстречу мужчине и выхватила у него изо рта папиросу. Адъютант и санитарка с трудом ее усмирили и водворили в вагон.
Судьба рыжей красавицы обернулась наилучшим образом. Она благополучно прибыла к своим родным, со временем ее психическая болезнь прошла, она вышла замуж.
Мы с Леонидом вскоре покинули улицу Горького и обосновались вместе с Фани Израйлевной в однокомнатной квартире в Гнездниковском, в доме Нирензее. Комната была большая, с альковом, ванная с горячей водой, а кухню заменяла двухкомфорочная плита в прихожей.
Для меня переезд был очень удобен, так как к этому времени Дирекция фронтовых театров переехала в тот же дом, в помещение бывшего Цыганского театра.
Вскоре я поняла, что беременна. Выждав некоторое время, я сообщила об этом Леониду. С ужасом я услышала в ответ, что он и слышать об этом не желает, что не создан для отцовства и не намерен погружаться в пеленки и писк ребенка. Идет война, и совсем не время рожать детей.
Я была глубоко опечалена и оскорблена его реакцией. Мне казалось, что мы уже достаточно долго вместе, что он меня действительно любит. Я решила уйти от Леонида, родить и самостоятельно растить ребенка.
Сложившаяся ситуация, естественно, стала известна Фани Израйлевне. Она горой встала за меня, отчаянно ругала Леонида. Она страстно желала иметь внуков. Я же собрала свои вещи и в сопровождении Фани Израйлевны вернулась на Бронную. Мать Леонида твердо решила остаться со мной, пока ее сын не образумится.
Он, конечно же, образумился. Через пару недель мы вернулись в Гнездниковский. Жизнь вошла в прежнюю колею, но в глубине души у меня остались обида и недоверие к Леониду, хотя он смирился с моим растущим животом и даже стал ласково называть меня «слон».
В один из приездов в Москву Туры узнали, что в Союзе писателей выдают так называемые «лимитные книжки» — дополнительный продовольственный паек для творческих работников. Магазин, к которому нас прикрепили, находился у Белорусского вокзала. Мы с Леонидом отправились туда вместе. У входа я тут же уловила запах давно забытой любительской колбасы. Вероятно, только у беременной могло возникнуть такое острое желание немедленно отправить в рот кусочек этого волшебного лакомства. Едва дождавшись, пока мы не выйдем на улицу, я тотчас выхватила из авоськи колбасу и жадно вгрызлась в нее. Виновато взглянув не Леню, я увидела слезы на его глазах.
Леонид был старше меня на 16 лет, но я никогда не ощущала разницу в возрасте. В 1944 ему исполнилось 37 лет. У нас были общие интересы, схожие взгляды. Мне нравились его друзья, ставшие вскоре и моими. Мне было интересно, как работали Туры. Обычно, вернувшись с фронта, Леонид на следующее утро шел к Петру. Они вместе обговаривали каждую фразу, каждое слово. Вскоре я стала им помогать, перепечатывая на машинке текст, написанный утром.
В Театре сатиры в то время репетировали пьесу Туров и Шейнина «Чрезвычайный закон» с Владимиром Хенкиным в главной роли. Это был великолепный комик, и я часто ходила на спектакли, в которых он играл. Хенкин шутя говорил, что готов мне платить за каждое посещение, ибо мой смех заражает весь зрительный зал. Я действительно начинала смеяться, как только Хенкин появлялся из кулис, выкатывался забавно, бочком, лукаво поглядывая на публику. Однажды он заявил, что обязательно поздоровается со мной со сцены. Я думала — он пошутил. На следующий же день, едва появившись перед зрителями, Хенкин полуобернулся в мою сторону и быстро промолвил: «Здрасьте, Зюкочка!» Никто из зрителей даже внимания не обратил!
Вскоре в Театре Ленинского комсомола начались репетиции Туровской пьесы «Особняк в переулке». Ставил спектакль Иван Николаевич Берсенев, художественный руководитель театра.
Берсенева, красивого статного мужчину, я часто встречала на улицах Ташкента. Меня поражало и восхищало, что даже в самую гнетущую жару он — в светлом отутюженном костюме, при галстуке, в легкой шляпе. С ним рядом всегда шла его прелестная супруга, актриса Софья Гиацинтова. И вот в Москве я получила возможность с ними познакомиться.
Жизнь с ее нелегким военным бытом продолжалась. Мы с Фани Израйлевной стали потихоньку готовиться к рождению ребенка. Ведь ничего не было — ни пеленок, ни колясок, ни кроваток. Разрезали простыни на пеленки. Из теплых портянок Леонида, полагающихся офицерам зимой, мы соорудили теплые распашонки.
Однажды позвонили из Литфонда и сообщили, что в подвале Литературного института на Тверском бульваре будут выдавать для писателей присланные американской благотворительной организацией носильные вещи. Леонид послал меня туда, ибо мне действительно нечего было носить. Когда я вошла в этот подвал, я оторопела: на полу кучами лежали юбки, кофты, платья, пальто. Среди всего этого добра копошились писатели. Я в ужасе увидела, как один пожилой именитый писатель вырывал что-то из рук другого с криком: «Я первый это увидел!» Мне стало так стыдно, что я подобрала с пола первое попавшееся платье и выскочила на улицу.
Наступил ноябрь 1944 года. Врачи считали, что родить я должна в середине месяца. Я радовалась, ибо не любила начала ноября. Многие важные события, как радостные, так и печальные, происходили в моей жизни именно тогда — 7 или 8 числа. Отец родился 7 ноября. Свадьба отца и матери — 8 ноября. Мой день рождения 7 ноября и, наконец, арест отца в ночь на 7 ноября. Было отчего нервничать в эти дни!
7-го вечером Лев Романович Шейнин, соавтор и друг Туров, пригласил нас с Леней на дачу в Серебряном бору. Вечером мы отправились туда на редакционной машине. Сидя за праздничным столом, я вдруг почувствовала, что ребенок готов появиться на свет. Все кругом засуетились, забеспокоились. Выяснилось, что в Москву не на чем ехать. Кто-то побежал на соседнюю дачу, где видели припаркованную машину соседа. Владелец машины уже сильно к тому времени выпил и боялся сесть за баранку. Но делать нечего. Пьяный сосед благополучно доставил меня в родильный дом.
Должна сказать, что моя латышская натура не позволяла мне показывать перед посторонними мое состояние, я стойко переносила боль.
Едва осмотрев, врачи тотчас отправили меня на стол. Я успела заметить лежащую рядом женщину, уже рожающую, а также еще одну роженицу поодаль, басом орущую: «Мама!» Это меня позабавило, и мои роды прошли на редкость быстро. Когда меня везли в палату, я увидела в коридоре несколько возбужденных девушек. Оказалось, что рядом со мной рожала, а затем и лежала в палате жена Лемешева Ирина Масленникова. Именно эти девушки-поклонницы Лемешева, сейчас бы сказали «фанатки», прорвались в родильный дом, чтобы засвидетельствовать рождение ребенка Лемешева! Любопытно также, что ни Лемешев, ни Леонид не сумели достать нам цветы. А лемешистки притащили Ирине целый куст цветущей сирени.
Вскоре я уже с восторгом приложила к груди мою прелестную девочку. Такого пронзительного чувства любви, как к этому крохотному созданию, я никогда не испытывала ни дотоле, ни после.
На соседней кровати Ирина тоже принялась кормить свою Машеньку. Так как врачи предсказывали мне сына, мы с Леней, естественно, для девочки имени не придумали. Леонид предложил — Виктория, в честь близкой уже победы, и я тотчас согласилась.
Спустя положенное время меня с дочкой выписали. Возвращалась я домой с некоторой тревогой — жива еще была в памяти обида от нежелания Леонида иметь ребенка.
Пришлось срочно искать коляску. Я обзвонила всех знакомых. Совершенно случайно жена композитора Хренникова сообщила, что где-то на Бронной продают подержанную коляску. Я тотчас туда побежала. Оказалась, что нужная мне квартира находится на шестом этаже. Я еще была довольно слаба после родов, но делать нечего — кое-как вскарабкалась наверх. Мне открыла симпатичная молодая женщина и сказала, что у нее действительно есть прекрасная «трофейная» коляска. Ребенок уже подрос, и она готова коляску продать. Коляска оказалась чудо как хороша, и я ее без разговоров приобрела. Видя, как я радуюсь удаче, женщина мне подарила половину яркой целлулоидной утки. Она извинилась, что утка сломана, но младенцу полезно смотреть на яркое — а где я еще такое найду? Я ее от души поблагодарила и, засунув утку в коляску, взвалила коляску на спину и стала спускаться — все шесть этажей вниз. Не помню уж, как я добралась до дома, но я была несказанно счастлива! Ведь теперь у Витуси есть «постоянное место жительства» — коляска для прогулок и одновременно кроватка.
На следующий день я торжественно вывезла Витусю на прогулку на Тверской бульвар. Краем глаза я замечала, что прохожие оборачиваются на необычно красивую коляску. Нам полагалось гулять по утрам два часа. В моем тонком пальто и туфлях я вскоре так промерзла на ноябрьском ветру, что посинела и с трудом ворочала руками. Когда я явилась в положенное время домой, Фани Израйлевна пришла в ужас. Она тотчас выдала мне для прогулок свою беличью шубу, сильно мне великоватую, и валенки. Вид у меня в этом наряде был сомнительный, но зато тепло. Так я и проходила на морозе всю зиму.
Начался новый этап в моей жизни — материнство. Я гуляла, кормила, укладывала спать по часам. Стирала и кипятила пеленки, готовила, ходила с коляской за продуктами. Мне повезло, что в тот первый период Леонид был на фронте. К его возвращению у меня уже было все четко организовано, и он не испытывал никаких неудобств. Витуся была спокойным ребенком, подавала голос, только когда хотела есть. Если ей случалось заплакать ночью, я ее моментально подхватывала на руки и бежала в ванную, где я ее перепеленывала и убаюкивала.
Уже много лет спустя, незадолго до смерти, в больнице, Леонид вдруг сказал: «А знаешь, я ведь никогда не слышал витусиного плача!» Значит, мои давние усилия не пропали даром! Наша дочь ничем не нарушила его покоя.
Во время поездок на фронт Туры подружились с генералом Николаем Сергеевичем Осликовским, командовавшим кавалерийским корпусом. Он оказался чрезвычайно интересным во всех отношениях человеком, любил театр и литературу. Когда Осликовский появлялся в Москве, то всегда останавливался в гостинице «Метрополь», в трехкомнатном люксе. Генерал был щедр, хлебосолен. Вечерами он приглашал гостей — писателей, композиторов и, чего греха таить, прелестных актрис, в основном из Вахтанговского театра.
Первый раз, когда он пригласил меня вместе с Леней, я отказалась. Причина проста — мне было нечего надеть. У меня просто не было «выходного платья». Леонид пошел один. Через полчаса раздался звонок: «Почему я вас не вижу? Я просто требую, чтобы вы тотчас приехали! Высылаю за вами адъютанта Киву». Что было делать? Кое-как приодевшись, в туфлях на босу ногу — приличных чулок у меня тоже не было — я села в генеральский джип. Подъехали к «Метрополю». Кива повел меня под руку по коридору к апартаментам генерала. Войдя, увидела шумное застолье и смущенно остановилась у дверей. И вдруг слышу знакомый голос: «Иди сюда, старуха!» Это был Константин Симонов, мой хороший знакомый. Он чутко уловил, в каком я состоянии, и усадил на свободный стул рядом с собой. Затем налил немного водки в фужер и шепнул: «Выпей, старуха! Сразу успокоишься». Я глотнула и мне действительно стало немного легче. Вдалеке от меня во главе стола сидели Николай Сергеевич и Леонид. Оба ободряюще улыбались мне. Еда была превосходная. Константин не забывал наполнять мою тарелку, я постепенно успокоилась и включилась в общую беседу и веселье. Оказывается, в тот вечер генерал настоял на моем присутствии, ибо хотел ближе познакомиться с избранницей Леонида и одобрить или отвергнуть его выбор. С того дня и началась моя долголетняя дружба с генералом, длившаяся до самой его кончины.
Узнав о рождении Витуси, он прислал из Германии всякие детские вещички и великолепную куклу с закрывающимися глазами. Конечно, для куклы она была еще слишком мала, но даже года через три-четыре она ее боялась и не хотела с ней играть.
Вскоре из эвакуации вернулась в Москву жена Петра Тура с их маленьким сыном Валерием. Ада была очень красива, с сильным характером, спортивного склада — хорошо играла в теннис, плавала, ездила на мотоцикле. Перед войной она снялась в кино, затем писала сценарии для научно-популярных фильмов. Однажды Леня привез с фронта какую-то газетенку, печатавшуюся на оккупированной территории. В ней была напечатана статья о Турах под заголовком «Две русские березы плачут по этим двум жидам». Об Аде там писали так: «Эта рыжая красавица гоняет по по Москве на мотоцикле и давит русских старух». Видит Бог, она никого никогда не «давила», а вот гонять, вероятно, гоняла.
У нас с Адочкой установились хорошие ровные отношения, сохранившиеся на всю жизнь, хотя настоящей дружеской близости как-то не получилось. Слишком мы были разные. После смерти Леонида она стала работать с Петром. Они вместе написали сценарий к фильму «Посол Советского Союза».
Первое лето после рождения Витуси мы провели в Кратове, где писателям выделили на лето несколько дач. Быт был трудный — воду приходилось таскать издалека, из колодца. Продукты по карточкам можно было «отоваривать» только в Москве. Я с помощью Фани Израйлевны и моей мамы делала все, что могла, чтобы моя маленькая дочка ни в чем не испытывала нужды. Я тоже должна была питаться прилично, чтобы не исчезло молоко. Это лето 1945 года я вспоминаю с содроганием.
Хотя война закончилась, Туры продолжали находиться на военной службе в качестве военных корреспондентов, часто ездили в командировки в воинские части. Но если они находились в Москве, то каждое утро после завтрака Леонид отправлялся к Петру, и они писали очерки в газету, сочиняли пьесу. Я не помню дня, чтобы они не садились за работу. Ну, а вечер мы часто проводили в театре или к нам приходили друзья. Витусю я тогда выносила в альков, задвигала стеклянную дверь, и она могла спокойно там спать. Угощений почти никаких не было. Обычно пили чай с сухариками или сушками. В свободные от встреч вечера я обычно садилась за машинку, перепечатывала написанное Турами. Для этого я приспособила доску на ванну и уединялась для работы в ванную.
Только после долгих усилий Туров наконец освободили от обязанностей военных спецкоров «Известий» и «Сталинского сокола», и они могли сконцентрировать все свое внимание на драматургии. В театре Вахтангова вышел спектакль по их пьесе «Кому подчиняется время» в постановке Александры Исааковны Ремизовой. Оформлять спектакль пригласили Николая Павловича Акимова, художественного руководителя Ленинградского театра комедии. Спектакль получился яркий, захватывающий и пользовался большим успехом.
С первого же дня знакомства с Акимовым я испытывала к нему глубокое уважение и восхищение. Он буквально излучал талантливость как в своих театральных постановках, так и в своих работах художника. Его почерк был неповторим и узнаваем, в чем бы ни проявлялся.
В конце сороковых годов у Николая Павловича начался в Ленинграде период гонений. У него отобрали театр. Он приехал в Москву и поселился у Ремизовой, неподалеку от Вахтанговского театра, и сильно нуждался. Брать деньги в долг он наотрез отказывался, сколько ни предлагал ему Леонид и другие друзья. Тогда мы придумали, чтобы Николай Павлович написал мой портрет. Я стала ходить к нему в этот арбатский переулок позировать. Акимов написал два портрета — второй вместе с Витусей, ибо, как он говорил, не мыслит меня без моего, как он выражался, хвостика. Я до сих пор считаю его непревзойденным портретистом.
Дружба с Николаем Павловичем продолжалась долгие годы. Мы ездили на его премьеры в Ленинград, а он к нам — в Москву. Одно лето, услышав наши восторженные отзывы, он решил провести в Доме художника на Рижском взморье. Он часто приходил к нам в Дубулты1, мы долго гуляли по пляжу. Он был превосходным рассказчиком, иногда позволял себе едкую, очень смешную оценку некоторых драматургов и их произведений. Потом он загорелся мыслью провести все следующее лето неподалеку от нас и попросил меня подыскать ему частный домик. Мы вели с ним по этому вопросу оживленную переписку, и у меня сохранилось несколько его остроумнейших писем. В результате из этой затеи с домиком ничего не вышло.
Наступил 1946 год. Назрела пора подумать о летнем отдыхе. Зимой Витуся тяжко болела скарлатиной, ее едва удалось спасти от смерти, и она еще была очень слаба. Врачи советовали повезти ее на море. Мы решили отправиться в только что открывшийся Дом творчества писателей на Рижском взморье. Мне очень хотелось туда поехать, познакомиться с родиной моих родителей. В первые послевоенные годы для поездки в Латвию требовалось особое разрешение, выдаваемое в КГБ. С понятным страхом я отправилась с Леонидом на так печально знакомый мне Кузнецкий Мост, где я неоднократно выстаивала в длинных очередях в надежде хоть что-нибудь узнать о судьбе отца. Я опасалась также, что мне как «дочери врага народа» и латышке наверняка не дадут разрешения на такую поездку. Однако имя Леонида Тура возымело действие, и разрешение нам было дано.
В июне мы отправились в путь. Поезд шел по сильно разрушенной войной местности: разбомбленные дома, поваленные деревья, печально бродящие по руинам люди.
Наутро мы уже были в Латвии. Еще на рассвете я услышала на какой-то остановке перекликающиеся голоса и с удивлением поняла, что звучит латышская речь и я ее прекрасно понимаю. Я не могла оторваться от окна: чистые аккуратные домики, возделанные поля. Я невольно сравнивала это с виденным вчера. Трудолюбивые руки латышей делали все возможное, чтобы быстрее стереть следы войны. Я ведь знала, что и тут шли ожесточенные бои, и тут были сильные разрушения.
Но вот слева засверкала река Даугава, и появились вдали высокие шпили рижских соборов. Мы выгрузились из вагона и последовали за носильщиком на привокзальную площадь. Леонид с удивлением слушал, как я бойко договаривалась с таксистом по-латышски. Ехали мы по довольно разбитой дороге около часа и наконец справа между домами показалась полосочка моря. Наша цель была достигнута.
Двухэтажный белый дом с колоннами стоял в великолепном парке. От моря его отделяла лишь полоса дюн. Встретила нас сестра-хозяйка и заговорила с нами на ломаном русском. Удивлению ее не было границ, когда я ей ответила на чистом латышском. Она вела все хозяйство вместе со своим братом. Писателей было еще мало, и они вдвоем прекрасно справлялись. Мы разместились на второй этаже, в комнате, выходящей на огромный балкон. Столовая находилась внизу. Там стояло несколько столов, покрытых белоснежными скатертями. На каждом — вазочка с полевыми цветами. Царила атмосфера домашнего уюта.
За трехразовое питание полагалось сдать продовольственные карточки. Кроме того, на лимитную книжку давали дополнительные продукты в магазине в Лиелупе. Туда от нашего дома было километров пять, но я легко, усадив Вику в коляску, преодолевала этот путь по пляжу. Море и пляж очаровали меня с первого взгляда. Зелень прибрежных ив казалась невероятно яркой. Сосны оттеняли стволами золотистый песок и море, которое меняло краски в зависимости от окраски неба.
Впервые в нашей совместной жизни Леонид проводил все дни вместе с нами. Он тоже всем сердцем полюбил спокойную природу Взморья. Иногда по утрам он сопровождал меня на рынок в Майори. Там продавали овощи, ягоды, копчушки и другую рыбу. Можно было выменять продукты на водку или сигареты.
После рождения Вики я сильно похудела. Леня взял с меня слово, что я постараюсь поправиться. Он обнаружил в Дзинтари маленькое, еще не национализированное, кафе. Хозяйка этого кафе пекла дивные пирожные, которые подавала с кофе и взбитыми сливками. Я обещала ходить туда ежедневно. Иногда и Леня лакомился вместе со мной. Я действительно вскоре стала приобретать прежний вид, чему Леонид почему-то чрезвычайно радовался.
Соседями по дому оказались Евгений Иосифович Габрилович с женой Ниной и драматург Владимир Соловьев. За едой стали появляться и латышские писатели. Они вежливо здоровались, улыбались, но дальнейшего сближения не было. Я видела, что они присматриваются к нам, особенно ко мне, услышав, что я разговариваю с сестрой-хозяйкой по-латышски. Однажды они нам представились: Григулис, Грива, Рокпелнис и еще один особенно колоритный человек с седой окладистой бородой, фамилии которого я никак не вспомню. Именно этот человек как-то подошел ко мне после завтрака и пригласил пройтись с ним по парку. Мы медленно шли по дорожке, окаймленной цветущим жасмином. Оказалось, что он бывший министр образования в правительстве Ульманиса, писатель, был арестован, несколько лет провел в Гулаге в Сибири, после войны его отпустили и разрешили вернуться в Латвию. Я ему рассказала об отце, о судьбе которого пока ничего не известно. Мой собеседник сказал, что с большим удовольствием наблюдает за нашей семьей во время трапез. Ему очень нравится мой муж и как мы себя ведем. И вдруг при расставании он воскликнул: «Но как вы могли выйти замуж за жида?» Я буквально онемела. Потом мы с мужем весело посмеялись над столь неожиданным финалом прогулки.
Приближался Иванов день, Лиго, очень почитаемый у латышей праздник. Разукрасили рыночек в Майори. Крестьяне привезли яркие головные уборы из гофрированной бумаги, венки из дубовых листьев с вплетенными в них водяными лилиями, охапки полевых цветов, пирожки со шпеком, сыр с тмином, домашнее пиво.
Вечером жители побережья стали стекаться на пляж. Отправились туда и жители Дома творчества. Вдоль берега уже полыхали костры, горели высоко на шестах смоляные бочонки. Парни подгоняли девушек к костру и заставляли их прыгать через огонь, ударяя по ногам пучками аира. Внезапно один из юношей подбежал ко мне, схватил за руку и потянул к костру. Я, не долго думая, подобрала юбку и вихрем пронеслась над пламенем. Мои спутники с восторгом аплодировали. А я не могла поверить, что решилась на такой прыжок.
Однажды, в конце августа Габриловичам срочно понадобилось поехать в Ригу, а поезд тогда ходил только три раза в день. Стали ловить попутную машину на пустынной приморской дороге. Наконец удалось остановить грузовичок. Нина села в кабину, я за компанию вскарабкалась с Евгением Иосифовичем в кузов. Поехали, беседуя в пути о каких-то литературных делах. Шоссе тянулось вдоль убранного поля. Внезапно мотор нашего грузовичка зачихал, зачихал и заглох. Шофер вылез из кабины посмотреть, что случилось. Мы в кузове, под открытым небом, продолжали мирно беседовать. Внезапно мотор громко взревел, и огромная стая птиц, сидевшая на поле, от резкого звука взлетела и пронеслась над нами, обдав дождем помета. Мы так смеялись, что этот «дождь» даже попал мне на язык. Мы с Габриловичем принялись оттирать друг друга, но все же въехали в город в весьма плачевном виде.
Не могу не упомянуть еще об одной встрече в Дубултах в конце сороковых годов. Мы еще тогда жили все в том же «Белом доме». Как-то утром в столовой появилась пожилая пара. Я сразу обратила внимание на красивую ухоженную даму и ее спутника. Я заметила некоторую напряженность во взгляде мужчины и его взгляд, направленный куда-то в пространство. Вдруг меня осенило — ведь он слепой. Но я же только что видела, как он вошел уверенной походкой в столовую! После завтрака заинтересовавшая меня пара уселась на скамейке перед домом. Я неторопливо направилась в их сторону, намереваясь поближе приглядеться. Дама улыбнулась мне и пригласила присесть. Мужчина тоже заулыбался и присоединился к ее приглашению. Так мы познакомились. Оказалось, что это были супруги Шац. Макс Юрьевич, известный в Латвии юрист, философ и литератор, был действительно совершенно слеп. Жену его звали Фаня Самойловна. Я узнала, что у них две дочери, что живут они в Риге. Макс Юрьевич потерял зрение очень давно, и Фаня Самойловна стала его вторым зрением. Он очень любил пахучие цветы и всегда держал в руке веточку жасмина или шиповника. Заметив это, я стала приносить ему с рынка букетики фиалок, которые ему очень нравились. Макс Юрьевич стал безошибочно издали узнавать мои шаги и восклицал: «Вот и наша Зюкочка идет!» Он с трогательной радостью принимал мой скромный букетик и тотчас подносил к носу. Вскоре я познакомилась и с дочками — Дитой и Рутой. Дита была постепеннее, постарше, уже замужем. Младшая — Рута — красивая, с пышными волосами отличалась невероятной энергией. Казалось, она постоянно куда-то спешит, боясь попустить нечто важное. Она тотчас вливалась во всякие игры, сразу оказывалась в центре внимания молодых обитателей дома. Я с Рутой тогда не сблизилась: я же была уже взрослой дамой, матерью и, несмотря на весьма небольшую разницу лет, принадлежала как бы к другому поколению.
Много лет спустя именно с Рутой у меня возникла теплая долгая дружба.
Наступила темная дождливая прибалтийская осень. Мы засобирались домой. Леонид приехал за нами из Москвы — мне одной было не поднять все наше сложное хозяйство. Уезжали мы с твердым намерением вернуться сюда снова. Хотя Леонид тоже полюбил Взморье, ему не хватало юга, где он привык проводить осенние месяцы. Не успели мы вернуться в Москву, как он вместе с Петром отправился в Сочи, даже не думая предложить мне поехать с ними. Так уж и далее повелось, что все последующие годы Леонид уезжал на сентябрь—октябрь без меня. Иногда до меня доходили слухи о том, что его в этих поездках сопровождает некая дама, одна или другая, но я не придавала особого значения этим сплетням, ибо давно познала силу беспочвенных слухов.
В следующее лето Леонид никак не мог вырваться на Взморье: в театре репетировали пьесу, все время делали поправки, что-то запрещали. Короче говоря, уехать из Москвы на длительное время было невозможно. Тогда Игорь Владимирович Нежный предложил нам поехать в дом МХАТа на Пестовском водохранилище.
Добирались до Пестова обычно на пароходиках, курсирующих по каналу два раза в день. За домом сразу начинался лес с великим изобилием грибов и ягод. Постороннего народу очень мало — водохранилище считалось запретной зоной. Неподалеку в деревне держали коз и можно было купить молоко. В доме жили в основном дети и родители артистов театра. Я оказалась, кажется, единственной «мамашей». Поэтому бабушки очень ласково ко мне отнеслись. На кухне под навесом они давали мне всяческие кулинарные советы как готовить вкусные блюда из «подручных» продуктов. Я делилась с ними грибами и ягодами и привозила на Викиной коляске на всех козье молоко. Сами Мхатовцы приезжали в Пестово в свободные от спектаклей дни. По утрам они ловили на водохранилище рыбу, учили меня жарить ее на костре. Рыбы там развелось множество. Однажды я залезла с удочкой по колено в воду, как вдруг на глазах у удившего рядом актера Виктора Яковлевича Станицына большая рыба выпрыгнула рядом со мной из воды. Я не растерялась и успела обхватить рыбину юбкой. Станицын долго потом рассказывал со свойственным ему юмором, что я ловлю рыбу подолом платья.
Мария Владимировна Миронова и Александр Семенович Менакер привезли в Пестово маленького Андрюшу с няней на то время, пока они будут на гастролях, и упросили меня приглядывать за ним. Андрюша даже в самом раннем детстве был обаятельнейшим существом и, конечно, я прощала ему все его мелкие проказы.
Особенно я подружилась с семьей актера Карева. У них была собака — боксер Джой, невероятно умный. Джой с таким восторгом выполнял все приказы хозяина, что мы могли часами наблюдать за ним.
Вечерами обитатели дома обычно прогуливались по тропке вдоль канала. Чтобы полюбоваться закатом, все собирались на самом мысе Пестова. Мне же казалось, что закаты здешние сильно уступают закатам над Балтийским морем. Я начала тосковать по Латвии и ждала будущего года, когда можно будет туда вернуться.
Леонид начал как-то проникаться своим положением отца. Все чаще я заставала его рассказывающим что-то Вике. Та хохотала над его рассказами с продолжением о похождениях двух маленьких кротов Павлика и Гаврика. Какая же я была несообразительная! Почему не записывала его рассказы?
После привольного Пестова гулять с Викой по Тверскому бульвару от памятника Пушкину до памятника Тимирязеву, много раз туда и обратно, могло бы показаться скучными, если бы у меня не появились «бульварные» знакомые: ежедневно, в любую погоду, выходила на прогулку Щепкина-Куперник, знаменитая переводчица Ростана. Ее неизменно сопровождала дочь актрисы Ермоловой Маргарита Николаевна. Это была забавная с виду пара: Татьяна Львовна — маленького роста, пухленькая, с орденом Красного Знамени, привинченном к беличьей шубе. Ермолова — очень худая, высокая дама в темном суконном пальто. Они всегда останавливались, увидев меня, и приглашали гулять вместе. Мы беседовали на разные темы, вернее сказать, они что-то рассказывали, а я благоговейно слушала и лишь иногда задавала вопросы. Часто к нам присоединялся артист Малого театра Остужев. Лишь долгое время спустя я узнала, что он давно потерял слух и научился понимать собеседника по губам. Он был очень красив и импозантен, с аристократической осанкой. Я про себя восторгалась его великолепной дикцией и прекрасным русским языком. Иногда к нашей группе присоединялся еще один знаменитый артист из Малого — Межинский. Он тотчас бросался к Витусе, подхватывал на руки, кружил и был так шумлив, что на нас оглядывались. Бывало, что в свободные от репетиций утра нам встречались в середине бульвара Таиров и Коонен, жившие неподалеку. Удивительно, что с этими людьми я чувствовала себя свободно, словно на равных, несмотря на разницу в возрасте. Я их с жадностью слушала, а им было, вероятно, приятно найти во мне такую благодарную аудиторию.
В ту же пору Леонид познакомил меня с уникальным, удивительно интересным и чудаковатым Юрием Карловичем Олешей. Сутуловатый, небольшого роста, помятый, в нахлобученной кое-как шляпе, он произвел на меня странное впечатление. Но едва он произнес первые слова, направил на меня лучистые глаза и улыбнулся хитро и застенчиво, я ощутила, что передо мной Личность с большой буквы. В то время многие писатели, актеры, режиссеры имели обыкновение встречаться часа в четыре дня в кафе «Националь» за чашечкой кофе и рюмкой коньяка. Там обсуждали последние новости театральной жизни, делились творческими проблемами — словом, своеобразный клуб. Стоило это недорого. Однако же случалось, что у Юрия Карловича не хватало необходимой суммы. Тогда он шел ко мне в Гнездниковской, звонил в дверь, но оставался на пороге, несмотря на приглашение войти. «Зюкочка, у вас не найдется до завтра...» — и называл точную сумму рублей и копеек. Я, естественно, тотчас их ему протягивала. Если у меня не оказывалось точной суммы с копейками, он деньги не брал, повторяя, что ему нужна именно такая сумма. Я бежала к соседям менять свою купюру.
Однажды, глядя на шляпу Олеши, Леонид шепнул мне: «Постарайся подарить Юрию Карловичу мою новую шляпу Барселино, она мне мала». Я дождалась подходящего случая и торжественно вручила шляпу Юрию Карловичу. Она ему была чудо как хороша. Прошло несколько дней, и я опять увидела Олешу в его старой мятой шляпе. «В чем дело?» — «Понимаете, Зюкочка, я терпеть не могу новых вещей. Я ваш подарок обминаю на кресле, и через пару дней шляпа будет нужной кондиции...»
Юрий Карлович знал, что я недолюбливаю пьяных. К сожалению, в то время он стал регулярно и в больших порциях пить. Видно, он заметил мою тревогу и огорчение. Он стал реже бывать у нас, все реже просить у меня деньги на кофе в «Национале»...
Среди друзей Леонида в сороковые — начале пятидесятых был и драматург Дмитрий Борисович Угрюмов, наш ближайший сосед — он жил напротив на улице Горького. Он сочинял и ставил знаменитые «капустники» в ЦДРИ и Доме актера. В то время это был единственный в своем роде веселый спектакль артистов для артистов. Даже такие «мероприятия» среди своих строго согласовывались с соответствующими органами. Угрюмов как-то рассказал мне про один такой «прием» капустника в ЦДРИ. Главные режиссеры многих театров и члены репертуарного комитета собрались для прослушивания сочиненного им либретто. После читки наступила мертвая тишина. И вдруг начальник Реперткома грозно изрек: «И кому нужно это кабаре?» Тишина. Тогда сидевший рядом с ним Рубен Николаевич Симонов ответил: «Как кому? Нам, театральным работникам. Очень нужно». И тут начальничек неожиданно продолжил: «Вот я и говорю, кому нужно это кабаре? Всем нужно!» Это был такой неожиданный поворот, что все рты раскрыли. Либретто капустника приняли, мы его потом видели и много смеялись.
Дмитрий Борисович был маленького роста. Он очень следил за своей внешностью. Но вот костюм представлял проблему — таких маленьких размеров в продаже вообще не существовало. Однажды на толкучке на Тишинском рынке мне удалось купить шерсти, из которого я намеревалась сшить комбинезон Вике. Материала оказалось многовато для маленького комбинезона и недостаточно для костюма Леониду. Мы решили подарить отрез Угрюмову. Из него действительно получился отличный костюм, который Дмитрий Борисович носил долгие годы.
Особенно теплая дружба связывала Угрюмова с Николаем Павловичем Акимовым. Думаю, что немалую роль в этой дружбе играл их почти одинаковый рост. Акимов высоко ценил остроумие Угрюмова и всячески уговаривал его написать пьесу для его театра. Но Угрюмов был столь же талантлив, сколь ленив! Тогда Акимов вызвал его в Ленинград, устроил в гостинице за свой счет и усадил за стол, на котором уже лежала стопка бумаги. Но воз с места не трогался. Наконец, Акимов приобрел для Угрюмова путевку в Дубулты, где в то время находились и мы с Леонидом, и потребовал, чтобы я надзирала за работой Дмитрия Борисовича — пьеса должна быть непременно готова к началу будущего сезона. Наши общие усилия увенчались успехом: к концу лета была закончена пьеса под названием «Чемодан с наклейками», Акимов, как и обещал, поставил пьесу в своем театре, а затем она увидела свет и на сцене театра им. Маяковского в Москве.
Еще один человек, ставший нашим другом, Захар Аграненко, появился в один прекрасный день у нас в Гнездниковском в конце войны, прямо с Северного фронта. Служил он на флоте. Захар принес на суд Лени как опытного драматурга свою пьесу. И если бывает любовь с первого взгляда, то нас связала дружба с первого взгляда... Доброты необыкновенной, Захар всегда о ком-то заботился, кому-то помогал. Он привел в наш дом еще совсем молодого начинающего драматурга Леонида Зорина. Однажды Александр Крон пригласил Захара в Художественный театр. Там он увидел в спектакле актрису Елену Строеву, мгновенно и навсегда влюбился и вскоре женился на ней. Оба стали нашими ближайшими друзьями.
Популярность Дома творчества в Дубултах, где действительно были созданы самые благоприятные условия для работы, росла С каждым годом. Все больше писателей из Москвы, Ленинграда и других городов и республик стремились в Дубулты. Тут в неформальной обстановке можно было поделиться друг с другом планами, прочитать написанное, услышать мнение опытных известных коллег, завести знакомство с сотрудниками газет и журналов. Впоследствии даже появился термин «дубултский период в советской литературе». Получить путевки на июль и август становилось все труднее. Чтобы не зависеть от Литфонда, мы сняли дачу на узенькой улочке Акае, у самого моря, совсем рядом с Домом творчества.
В доме было четыре комнаты и кухня. Воду качали из «пумпы» во дворе. В первый же день я направилась к ней с ведрами и тут же была остановлена хозяйкой по прозвищу мадам Филипсон. Она буквально вырвала у меня из рук ведра с заявлением, что «кундзе», то есть «госпожа», не должна качать воду, мол, это ее обязанность. Как я ни возражала, что я молодая и мне совсем нетрудно, а одно удовольствие, — она стояла на своем.
Дело в том, что мадам Филипсон почти всю жизнь провела в услужении. По ее словам, она работала няней при детях барона, владевшего домом напротив (так называемый «Охотничий дом», национализированный и переданный Дому творчества). Когда в 1940 году в Латвию вошли советские войска, барону удалось бежать в Швецию. Он оставил бумаги на владение дачами мадам Филипсон, верно служившей ему много лет.
По нескольку раз в день я нарушала правила поведения для молодой «кундзе». А Леонид просто не знал куда деваться, когда при прощании хозяйка порывалась целовать ему руку. Мадам Филипсон имела, естественно, и имя, и отчество — Эмилия Яковлевна. Было ей около восьмидесяти, маленького роста, согбенная, полуслепая, в очках со стеклами, напоминающими скорее лупу. Она никогда не оставалась без дела — подметала, полола, подрезала и еще вязала крючком затейливейшие салфетки из ниток, которые я ей привозила из Москвы, и дарила мне. Они целы до сих пор и лежат на журнальном столике в моей квартире в Москве.
Наша дачная веранда ежевечерне превращалась в место встречи многих жителей Дома творчества. Всем была по душе непринужденная обстановка, общение за чашкой чая или за «рюмашкой» со свежайшими копчушками, поставляемыми мне местным рыбаком. Кто только не перебывал на нашей веранде!
Летом в Дубулты приезжали и артисты, оказавшиеся на гастролях в Риге, вахтанговцы Рубен Николаевич Симонов и его сын Евгений Рубенович, Юрий Любимов с Целиковской, Юрий Яковлев, Владимир Этуш. Полюбились Дубулты и маяковцам. Во время их гастролей в Риге там жили и режиссер Охлопков с женой Леночкой Зотовой и актер Лев Наумович Свердлин с женой Шурочкой.
По утрам, пока мужья трудились на поприще литературы, жены и дети высыпали на пляж и в зависимости от погоды и силы ветра залегали или в дюнах, или внизу, на пляже. Образовывались тесные компании, занимались «постоянные места». Из дюн, скрывшись за кустами, было удобно наблюдать за происходящим на пляже: кто за кем ухаживает, кто с кем ссорится, кто кем любуется. Было смешно наблюдать, как по-разному входят люди в прохладную воду залива. Вот кто-то, как цапля, поднимает одну ногу за другой и медленно продвигается вперед, в глубину, так и не решившись окунуться. Вот кто-то с разбега влетает в море и мигом вылетает обратно. Кто-то чинно парами, беседуя, медленно входит, столь же медленно окунается, плавает пять минут и столь же неторопливо возвращается.
На глубине даже затевались романы. Мы всегда с придыханием наблюдали за ухаживанием одного известного вахтанговского красавца-актера за дамой, приехавшей из Литвы. Отведя ее на приличное расстояние от берега, вде, как он был уверен, никто не может подслушать, он начинал объясняться ей в любви. Увы, он не учитывал, что вода — прекрасный проводник звука. А мы, задыхаясь от восторга, ловили каждое слово незадачливого ухажера.
Вечером компаниями отправлялись на прогулку по пляжу в сторону Дзинтари, где кипела «светская» жизнь. Там находились ресторан «Лидо» и концертный зал, в котором играли лучшие музыканты. Пел там и Вертинский.
Накануне его концерта мы с мужем были у него в гостях на даче. Он отвел меня в сторону и вручил несколько билетов с просьбой раздать их самым красивым женщинам Дома творчества. Он, мол, лучше поет, если видит перед собой красивые лица. Я охотно выполнила возложенную на меня миссию. Тем более, что один из его билетов по его велению предназначался мне.
Где-то в начале пятидесятых или в конце сороковых я познакомилась в Дубултах с Адрианом Рудомино. Его звучная фамилия и благородная внешность сразу привлекли всеобщее внимание, особенно женской половины дубултян. Он был молчалив, несколько таинственен, прекрасно, одет, и вскоре родилась легенда, что Адриан — итальянец, разведчик. Тем более, что выходил он на пляж в прекрасных шортах. Остальные же мужчины тогда считали высшим шиком по советской моде фланировать в полосатых сатиновых пижамах. Мне удалось купить в Риге отрез такого сатина для Леонида и ближайших друзей, и вскоре несколько человек из Дома творчества стали щеголять в одинаковых пижамах, срочно пошитых в ателье в Майори.
Однажды мы с Адрианом завладели викиным серсо, к которому она не проявляла большого интереса, и принялись с азартом ловить кольца на длинные палки. Вслед за нами многие увлеклись этой старинной игрой, требующей большой сновки. Леонид даже стал меня немного ревновать, и когда Адриан подходил к нашей даче, начинал ворчать: «Иди же, иди! Слышишь, тебя зовут играть в серсоу». Он почему-то именно так и произносил — «серсоу». Словечко это прижилось. И с тех пор, если кто-то начинал за мной ухаживать, это называлось «иди, поиграй в серсоу!»
Лишь спустя некоторое время, разговорившись с Адрианом, я выяснила, что он не итальянец, что его мать — Маргарита Ивановна Рудомино, основательница Библиотеки иностранной литературы. С этой выдающейся женщиной я была даже немного знакома.
Дождливыми вечерами у нас на веранде собиралась картежная компания. Играли в кун-кен, модную тогда игру. На «картишки» приходили и наши новые друзья, живущие в Риге, — переводчик Давид Глезер и его жена Амалия. Дружба с ними сохранилась на долгие годы. Додику, как все его звали, я обязана возродившимся увлечением теннисом. В Англии, я научилась прилично играть, благо корты были и при школе, и около дома, и в парках. В Москве ничего подобного тогда не существовало, и мой интерес к теннису вынужденно погас. В Риге же были великолепные корты, были хорошие игроки, проводились соревнования, на которые мы с Додиком вместе ходили. Он — игравший великолепно — стал моим партнером, когда мы обнаружили заброшенный корт на Взморье, в Доме отдыха военно-морского флота.
Вскоре мы загорелись идеей соорудить корт на территории Дома творчества. Нам расчистили площадку, Додик раздобыл теннисит и каток, чтобы утрамбовать покрытие, и работа закипела. Мы даже на пляж забывали выходить, бежали окунуться, лишь разгорячившись от работы на корте. Наконец, настал день, когда мы разлиновали корт и повесили сетку. Вскоре обнаружились и любители тенниса среди писателей и актеров. Стали даже записываться в очередь на игру.
На корте всегда царило приподнятое настроение, смех. Среди моих партнеров в разные годы были кинорежиссер Всеволод Илларионович Пудовкин, Юрий Петрович Любимов, которого мы дружно окрестили Бьорном Боргом — он был немного похож на тогдашнего теннисного кумира. Ежедневно приходили играть писатели Морис Слободской, Борис Ласкин, Александр Чаковский и многие другие. Ну а мы с Додиком как создатели корта имели право играть в любое время, вне очереди. Леонид играть в теннис не умел, но часто приходил посмотреть. Скамейки для зрителей никогда не пустовали.
Однажды в июле в Дубултах появился академик Лев Давидович Ландау. Леонид был довольно хорошо с ним знаком: знаменитый ученый консультировал одну из пьес Туров. Я, естественно, была наслышана о гениальном академике, но никогда его не видела. Я никак не ожидала, что созданный в моем воображении образ так кардинально расходится с настоящим Ландау.
По тропинке к веранде приближался высокий худой человек с растрепанными волосами, немного сутуловатый, в клетчатой ковбойке с засученными рукавами и в каких-то затрапезных брюках. Под мышкой он нес коробку конфет, которую вручил мне, после того как Леонид представил нас друг другу. Жил Ландау не в Доме творчества, а на даче в Меллужи. Он стал приходить к нам в гости почти ежедневно, проводил время на пляже, играл в мяч с молодежью. Он неизменно звал меня присоединиться — вероятно, в его глазах я тоже относилась к молодежи. Меня удивляла и смешила одна деталь. На вечерние чаепития он всегда приходил с коробкой конфет, ставил ее на стол. Уходя, он брал со стола эту коробку, закрывал ее и уносил. Что это было? Уверена, что не жадность. Условный рефлекс, что ему надо что-то с собой унести? Не знаю. Не было это и игрой в рассеянного профессора. Забегая вперед скажу, что когда несколько лет спустя мы с Леонидом приобрели машину и я научилась водить, Лев Давидович часто пользовался моими услугами для поездок в поликлинику на процедуры или в Ригу по делам. Форма его просьб была столь неожиданной и обезоруживающей, что я сразу бросалась исполнять их. У нас установились прекрасные приятельские отношения. Вспоминаю смешной эпизод: как-то вечером мы пошли на концерт в Дзинтари. Лев Давидович был в пиджаке, на лацкане которого красовалась его звезда Героя и еще какие-то награды. На обратном пути, когда мы возвращались по пляжу, подул холодный ветерок — Лев Давидович немедленно набросил мне на плечи свой пиджак. Естественно такое зрелище привлекало всеобщее внимание, и я вскоре чуть-ли не силой вернула Льву Давидовичу пиджак с регалиями.
Дубултам я обязана еще одной дружбой: я познакомилась с Надеждой Александровной Коган, прекрасной переводчицей с французского, вдовой известнейшего филолога Петра Семеновича Когана. Это была хрупкая седовласая дама, с тщательной уложенной прической «а ля Мария Федоровна», воплощение старомодной женственности. В свое время она окончила Смольный институт и на всю жизнь сохранила правила поведения благородной дамы. Ее осанке можно было позавидовать Меня восхищало в ней все, и, незаметно для себя, я в ее присутствии подтягивалась и старалась держаться столь же достойно. Несмотря на разницу в возрасте, мы стали друзьями. Я была благодарной слушательницей, она — превосходным рассказчиком. Чего стоили ее воспоминания о Блоке, об их романе, хотя она ни разу не употребляла это слово, рассказывая об их отношениях. Надежда Александровна обладала великолепным юмором, я никогда не видела ее хмурой или сердитой.
Однажды днем она прибежала к нам на дачу и сообщила, что во время прогулки у моря к ней подошел какой-то военный в морской форме, заговорил с ней, и вышло так, что они познакомились. Не шокирует ли это меня? Я заявила, что только приветствую хороший вкус этого моряка и меня ничуть не шокирует ее поведение.
Через пару дней мы гуляли с ней по пляжу. Было жарко, и я уговорила Надежду Александровну снять туфли и чулки и побродить по кромке воды. Через несколько минут я заметила идущего нам навстречу морского офицера. Он уже издали заулыбался, и я поняла, что это и есть тот самый человек, о котором мне рассказывала Надежда Александровна. Мне не передать, каково было ее смущение, что он увидел ее в таком «неприличном» виде — босую! Бедняжка покраснела до корней волос. Сильны же были правила поведения, привитые десятки лет назад!
Вскоре в Дубултах появилась еще одна поклонница Блока — Надежда Павлович, поэтесса и детская писательница. Насколько Надежда Александровна была изящна, настолько Надежда Павлович — нелепа: всегда с взлохмаченными волосами, бесформенная, в широких юбках и кофтах. Прекрасная рассказчица, она тоже несла на себе печать талантливости.
Надо было видеть, как встречались две Надежды, две соперницы памяти о Блоке. Обе они говорили, что обладают любовными письмами Блока, обе обещали мне их показать. Особенно заинтересовался этими двумя дамами Владимир Орлов — литературовед, утонченный исследователь жизни и творчества Блока. Заметив мои доверительные отношения с Надеждой Александровной, он попросил меня уговорить ее показать ему эти письма. Но она наотрез отказалась делать эту сугубо личную переписку публичным достоянием. Отказалась и Надежда Павлович.
Туры продолжали работать в том же темпе — ни дня без кропотливой работой над новой пьесой. У вахтанговцев начались репетиции пьесы «Уточкин» о первом русском авиаторе. Для этой работы необходимо было консультироваться с летчиками и историками. Пьеса создавалась с огромной тратой нервов. За несколько лет нашей совместной жизни из-под пера Туров вышло с десяток пьес и сценариев. Пьесы каждый раз проходили с большим скрипом у многочисленных чиновников от искусства и пользовались большим успехом у зрителей.
В 1949 году состоялась премьера фильма «Встреча на Эльбе», созданного Григорием Александровым по сценарию Братьев Тур и Л. Шейнина. Главную роль в фильме сыграл молодой, необыкновенно красивый актер Художественного театра Владлен Давыдов. Музыку к фильму написал Дмитрий Шостакович. На сей раз фильм был принят благосклонно и чиновниками. Авторов сценария даже представили к Сталинской премии.
Наступил день заседания Комитета по Сталинским премиям. До позднего вечера ничего не было известно. Никто не знал результатов голосования. Наконец, Леонид не выдержал, сказал, что не может больше сидеть дома и ждать и выйдет погулять на Тверской бульвар. Я осталась у телефона. Примерно через час Леонид вернулся. На нем лица не было. «Что случилось?» Убитым голосом он ответил: «Мне дорогу перебежала черная кошка». Я стала его стыдить: «Как тебе не стыдно верить в дурацкие приметы!» Мы легли спать, но сон не шел. И вдруг я произнесла фразу, над которой Леонид потом долго потешался: «А ты уверен, что кошка была черная?» Как бы то ни было, но на рассвете нам позвонили и поздравили с присуждением Сталинской премии первой степени. Я была рада этой награде, ибо была свидетельницей того колоссального труда, который был проделан всеми участниками создания фильма.
Часов в пять дня, когда Туры заканчивали работать, я созванивалась с Леонидом и шла ему навстречу по улице Горького, чтобы немного погулять вместе. По дороге я неизменно встречала знакомых мхатовцев и сделала забавное наблюдение: если я была в новой красивой шубе, Ливанов, например, непременно останавливался, целовал руку и заводил разговор, глядя при этом по сторонам и ловя взгляды узнающих его прохожих. Если же на мне было более скромное пальто, он кланялся, махал мне и проходил мимо. Примерно так же вели себя Болдуман и Станицын. Видимо им нравилось, что их видят в компании с нарядной дамой.
Часто во время прогулки на Тверском бульваре с Витусей я встречала Вертинского, гуляющего с дочками Настей и Бубой. Заметив торговца горячими пирожками, Витуся попросила купить ей пирожок. Я с брезгливостью объяснила, что пирожок грязный и несъедобный. А Александр Николаевич тотчас купил своим девочкам по пирожку. В ответ на мой удивленный взгляд он произнес: «Дорогая, ведь им предстоит жить в этой стране. Пускай привыкают!» В логике этим словам не откажешь. В течение двух-трех часов мы медленно гуляли по бульвару, раскланиваясь с общими знакомыми. В то время было принято прогуливаться по бульвару.
Обстановка к концу сороковых — началу пятидесятых годов в писательской среде Москвы стала сгущаться. Началась кампания борьбы с космополитизмом. На собраниях громили писателей-евреев. Все подозрительно косились друг на друга. Я уже знала по собственному горькому опыту о возможности быть обвиненным в каких угодно грехах без малейшего основания. Я старалась не показывать Леониду своей тревоги, но понимала — за ним следят. Я неоднократно наблюдала из окна, как вслед за только что вышедшим на улицу Горького Леонидом — мы уже переехали тогда в сталинский дом напротив Елисеевского магазина — появлялась неприметная мужская фигура и следовала за ним по пятам. Дело дошло до того, что я немедленно выскакивала вслед за ним и шла по своей стороне, не упуская Леонида и «мужичка» из виду, пока не удостоверялась, что Леонид входил а арку дома № 6, где жил Петр, и вскоре в их квартире открывалось окно — это был сигнал мне, что он благополучно прибыл. Все это, наверное, звучит наивно, но такова была гнетущая атмосфера страха. В ночные часы, особо любимые карательными службами, чтобы не спать, мы пристрастились к игре в карты. К нам часто в свободные от спектакля вечера приходила Клавдия Ивановна Половикова и драматург Климентий Минц. Мы часами играли в кун-кен, ап энд даун, или кинг, одновременно прислушиваясь к движению лифта или шагам на лестнице. Я навсегда сохранила добрую память об этих двух людях, которые без лишних слов разделяли с нами те тревожные дни. Клавдия Ивановна, мать Валентины Серовой, осталась для меня близким человеком.
Постепенно мы привыкли к страху и стали спокойнее воспринимать создавшуюся обстановку. Будь, что будет! Единственное, что Леонид предпринял: велел мне купить себе кольцо «на черный день». Я как полная невежда в ювелирных изделиях — ведь их у меня никогда не было — купила первое попавшееся, более чем скромное колечко с маленьким бриллиантом, которое меня в «черный день» едва бы выручило.
В Дубултах возобновились наши посиделки на веранде. Несмотря на гнетущую политическую обстановку или вопреки ей, у всех было какое-то непонятное приподнятое настроение. Наши друзья и знакомые стали более общительны, много шутили, разыгрывали друг друга, смеялись.
Приходил к нам в гости и Зиновий Гердт. Вскоре у меня возник к нему особый интерес: на гастроли в Ригу приехал МХАТ. Возобновились мои старые «пестовские» знакомства, появились новые. Среди мхатовцев была красавица Люся Варзер, талантливая актриса, бывшая жена Лемешева. У нас на даче она познакомилась с Гердтом, который недавно как раз развелся. Люся тоже была одинока, и я решила способствовать их сближению. Мне показалось, что между ними возникла обоюдная симпатия. Увы! Мои «своднические» усилия пропали даром.
Как-то за ужином Леонид сказал, что раз у нас теперь есть машина, грех ее не использовать в полную меру — почему бы нам не поехать вместе на юг. Услышав про такие планы, Зяма стал просить Леонида взять в поездку и его. Леонид тотчас согласился — так будет веселее.
В конце августа, оставив Вику на попечение моей мамы и домработницы, мы тронулись в путь. Леонид поместился на переднем сиденье рядом с водителем, а мы с Зямой — сзади. Ехали весело. Мужчины шутили. Затеяли и такую игру: один произносил какую-то строфу, второй должен был продолжить стихотворение. Я восторгалась их знаниями, ведь мое знакомство с поэзией было куда скромнее. Потом придумали смешную игру, в которой участвовала и я: называлось какое-нибудь слово, скажем «тракторист». Из него предлагалось выдумывать фамилии разных национальностей. Например: Тракторидзе, Тракторян, Тракторенко, Дон Тракторе и т. д. Смеялись до упаду. Ближе к концу дня я заметила, что Зяме неудобно все время держать в согнутом положении его раненую ногу. Я тут же сказала: «Да положи ты ее мне на колени!» Он так и сделал, и мы покатили дальше. Мне показалось, что Леониду это не очень понравилось, но он промолчал. Приехав в Сочи, мы узнали, что нам в гостинице оставлен один двухкомнатный люкс, а не два отдельных номера, как просил в телеграмме Леонид. Затащив вещи, мы принялись мыться и переодеваться. Леня пошел в ванную, Зяма надел свежую рубашку, и тут выяснилось, что оторвана пуговичка. Зяма стал стягивать рубашку, но я велела ему остаться в ней. Быстро пришив злополучную пуговичку, я нагнулась к Зяме, чтобы откусить нитку. В этот момент из ванной появился Леонид. Гневно взглянув на меня, он прошел во вторую комнату. Прямо как в дурацком анекдоте! Пребывание в Киеве и дальнейшее путешествие проходили в полном молчании. Я не собиралась ни в чем оправдываться и предоставила ему самому выпутываться из создавшейся ситуации. Слава богу, ближе к Сочи он изволил сменить гнев на милость, и мы вновь весело продолжали путь.
Мы ехали в Сухуми, где нам предстояло погрузиться вместе с машиной на теплоход и плыть в обратном направлении — в Ялту. В Сухуми с гостиницей повезло — получили два отличных отдельных номера. Мы провели в Сухуми несколько дней, наслаждались прекрасны южным городом, покупали на базаре фрукты, копченую рыбу и особенно понравившиеся мне бублики. Ели в ресторане вкуснейшие шашлыки.
Настал день отъезда. Водитель наш с утра ушел на пристань — проследить за погрузкой машины, а мы сложили все вещи, свои и Зямины, в нашем номере и пошли на прощальную прогулку. Часа через три мы вернулись и обомлели — посреди номера на полу лежали два пустых раскрытых чемодана. Надо сказать, что Зяма месяц назад вернулся с гастролей в ГДР и в том чемодане были его немецкие приобретения, а Леонид только что в Риге пошил себе два костюма и габардиновое пальто. Леонид позвонил в милицию, и уже через несколько минут в номер вошли бравые кавказские оперы. Они оценивающе поглядели на пустые чемоданы, на пустой шкаф и сели составлять протокол. Я села напротив них. Не знаю почему, но с той минуты они стали обращаться только ко мне: «Во сколько вы оцениваете пропажу? По порядку!» Мои потерпевшие спутники называли пропавшую вещь, а я тут же «оценивала» ее раза в два больше ее стоимости. Леня и Зяма удивленно уставились на меня, а я вошла в азарт, уверенная в том, что все равно ничего не возместят. Закончив оценку, милиционеры удалились. А Зяма и Леня принялись меня ругать на чем свет стоит. Что с тобой? Чего ты вдруг распоясалась? Теперь они уж точно ничего не возместят! Я только отшучивалась. Я тоже была уверена, что никакого возмещения не будет. Каково же было удивление моих спутников, когда через пару месяцев из Сухуми пришел денежный перевод на всю ту сумму, которую я назвала!
После нашего путешествия я твердо решила научиться водить машину, считая обременительным во всех отношениях держать шофера. Я записалась на курсы. Группа оказалась довольно многочисленной: художник Орест Верейский, несколько мхатовцев. Особенно я сблизилась с веселой и остроумной Аленой, дочерью актрисы МХАТ Фаины Шевченко. Вскоре я поняла, что знаний, получаемых в группе, мне недостаточно. Я хотела разбираться в двигателе, уметь при необходимости устранять неполадки. Заметив мое рвение, наш инструктор предложил мне и Алене ходить на занятия в Политехнический музей, где можно копаться в двигателе. Кроме того, я решила учиться водить на своей машине, а не на грузовичке курсов. Занимались мы на площади перед ВДНХ, под сенью мухинской скульптуры. Инструктор у нас оказался толковый, и вскоре мы с Аленой стали вполне уверенно ездить, тормозить, разворачиваться, въезжать задним ходом в узкие ворота и пр. Все же я никак не хотела бросать учебу, пока у меня не выработается полная автоматика и условные рефлексы вождения, особенно в условиях зимнего гололеда. Наконец наступил день, когда инструктор велел мне ехать по проспекту Мира к центру. Я сидела за баранкой и тряслась как осиновый лист. Колени ходили ходуном и кляцали друг о друга. Постепенно я успокоилась, и уже через час наша «Победа» достаточно уверенно вписалась в поток движения. Такие же муки следом за мной испытала и Алена.
Наступил день сдачи экзаменов на получение водительских прав. Нас включили в группу летчиков. Они тотчас же стали посмеиваться над нами, особенно над Аленой из-за ее корпулентности. Алена поехала первой. Она уверенно выполнила все задания и спустя полчаса вернулась, сдав экзамен на пятерку. Летчики лишь удивленно присвистнули. Настала моя очередь. Я тоже вполне уверенно проделала весь комплекс заданий и тоже заслужила пятерку.
Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что многие из летчиков провалились и им не выдали водительских прав. Тут уж мы с Аленой посмеялись!
Весной мы поехали на машине в Киев, за рулем уже, естественно, я. Наша «Победа» привлекала повышенное внимание — тогда женщина-водитель была большой редкостью. Случалось, что деревенские мальчишки бежали за машиной с криком: «Баба за рулем! Баба!»
Леня хотел представить меня и Вику своим киевским родственникам. Первый визит нанесли «старейшине» — троюродной бабушке, которой недавно исполнилось сто лет. Держалась она прямо, была приветлива и угостила нас изумительным вареньем из абрикосов с орешком внутри. Я такого варенья никогда прежде не ела. На торжественный обед тетя Рая приготовила кисло-сладкое жаркое, фаршированную рыбу и крепчайший бульон с куриными шейками. Все собравшиеся с любопытством поглядывали на меня и Витусю: ведь Леня уже привозил на одобрение своих жен. Сидевший напротив дядя Абрам смотрел на меня озадаченно — оказалось, его обескуражило отсутствие на мне драгоценностей, которые, по его мнению, обязательно должны быть у жены такого именитого драматурга. Он даже засомневался, а законная ли я жена. Сам дядя Абрам славился тем, что ни одного дня не работал при советской власти, живя за счет своей жены-шляпницы. Поговаривали, что он потихоньку занимается маклерской деятельностью.
На следующий день мы поехали в Бабий Яр, где были расстреляны многие тубельские, и положили цветы.
Итак, я стала шофером, и это прибавило множество развлечений во время отдыха. В непляжную погоду я усаживала в машину сколько влезет ребятишек, и мы отправлялись в лес по грибы. Однажды мы собрали невиданное количество грибов. Сперва попадались лисички и маслята. Но, набрав полные корзинки, мы вышли на пустошь, где под молодыми сосенками росли великолепные боровики. Вскоре выяснилось, что нам не хватает тары. У меня в багажнике было ведро. Наполнили и его доверху белыми. У меня сохранились фотографии того грандиозного «улова», снятые на веранде сразу после возвращения. Вечером мы устроили грандиозный грибной пир.
А съехав однажды с шоссе всего на несколько сот метров по лесной дороге, мы обнаружили пустынный пляж. Море у берега оказалась глубже, чем в Дубултах, а песок темнее и крупнее. Уединение и «дикость» этого места буквально завораживали.
В начале пятидесятых Туры начали работу над сценарием «Испытание верности» по своей пьесе «Семья Лутониных», недавно поставленной в Малом театре. Снимать фильм должен был Иван Александрович Пырьев. Работали они у Петра, а потом Леонид с Иваном Александровичем шли к нам обедать.
У нас было много книг — вся передняя до потолка в книжных полках. Уходя, Пырьев часто выхватывал с полки книгу и со знакомым мне восклицанием «Как я люблю — следовала фамилия писателя, — никто его так не любит!» быстро убирал ее к себе за пазуху. Обратно книга, как правило, не возвращалась. Это была своего рода игра. Но книги тогда доставали с большим трудом. Я застеклила полки.
Фильм вышел на экраны в 1954 году. Главную роль, как во всех фильмах Пырьева того периода, играла Марина Ладынина. В Москве мы мало общались — Пырьев всегда приходил один. Но когда кончились съемки, Марина Алексеевна решила отдохнуть летом в Дубулты. Ей дали комнату в «Охотничьем доме», рядом с нашей дачей. Мы даже могли с ней переговариваться, когда она выходила на балкон.
Продолжилось и сотрудничество с Григорием Васильевичем Александровым. Он пригласил Туров работать над сценарием фильма-комедии про иностранных туристов с изобилием всяких забавных приключений. Работа над сценарием проходила на даче Александрова и Любови Петровны Орловой во Внукове. Я каждое утро садилась за баранку и отвозила туда Леонида и Петра. Григорий Васильевич к нашему приезду уже был свежевыбрит и элегантен, готовый тотчас приняться за работу. Дисциплина была строжайшей — никакого кофе и или перекуров. Обычно, привезя Туров, я возвращалась в Москву, а вечером возвращалась за ними. Иногда оставалась. В таких случаях Любовь Петровна обычно приглашала меня на прогулку по дачному поселку. Она показывала мне дома знаменитых актеров, композиторов, музыкантов. Ее часто окликали, и мы останавливались поговорить. Я видела, что Орлову любили. Она была на редкость приветливым и доброжелательным человеком. Особенно меня восхищали ее взаимоотношения с Григорием Васильевичем. Ведь еще в Баку во время эвакуации я имела возможность ежедневно наблюдать за ними. Они всегда — на людях и наедине — обращались друг к другу на «вы».
Любовь Петровна обладала редким даром красиво и уютно обустроить свое жилище. Она сама сшила яркие ситцевые чехлы на кровать и кресла. На стенах висели картины, подаренные знаменитыми художниками, в том числе Пикассо. Очень мне нравилась их горка со старинным стеклом, вделанная в стену и впускающая свет с улицы. Я привезла в подарок на Новый год красивый старинный флакон, и он долгие годы простоял в этой витрине.
Зиму сменило лето, но сценарий все еще не был окончен. Решили, что Григорий Васильевич приедет в Дубулты. Каждое утро я заваривала в термос крепкий кофе и приносила его в «Шведский Домик», где обосновался Григорий Васильевич. У него была с собой заграничная корзина для пикников с чашечками, тарелками и всем необходимым для удобной трапезы на пленэре. Все трое усердно трудились четыре-пять часов.
В Москву возвращались через Таллин, куда была выслана телеграмма с просьбой забронировать номера. Мои спутники — Григорий Васильевич и Леонид, Петр уехал раньше в Москву поездом — скрылись в дверях гостиницы. Я покорно ждала в машине. Через несколько минут оба вернулись и смущенно показали мне бумажку с адресом, куда следовало направиться, чтобы получить на ночлег, как было написано, «три койки». Делать нечего. Я вырулила в нужном направлении к парку Кадриорг. Дальше ехать нельзя: висел «кирпич». Григорий Васильевич сказал, чтобы я не обращала внимания, и мы двинулись к особняку в глубь парка. Я остановила машину у, казалось, безлюдного дома. Мои пассажиры вошли в особняк. Я продолжала сидеть в машине. Неизвестно откуда возник человек в штатском и велел мне следовать за ним. Сердце от страха ушло в пятки: скорее всего, меня ждала кара за въезд под «кирпич», но это самое меньшее, не припомнят ли мне теперь, что я дочь «врага народа». Мы шли по длинному коридору, в конце которого виднелась дверь. Мужчина нажал кнопку, и дверь медленно распахнулась, я вошла. Я оказалась в покоях дворца! Тут я услышала хохот моих спутников. Оба очень смешно копировали мое изумленное лицо. Я действительно остолбенела от окружавшей меня красоты. Оказывается, эстонцы предоставили нам «три койки» в доме приемов для особо важных персон. Мы прожили в этом раю несколько дней, гуляли по Таллину, обедали в «Глории», ездили по окрестностям.
Пристанище на ночь в Смоленске на сей раз нам было уготовано в Доме колхозника — одна длинная-предлинная комната, в которой стояло пятнадцать коек. Григорий Васильевич вызвался сходить в магазин, купить что-нибудь на ужин. Этот неизменно элегантный, европейский человек, победно улыбаясь, появился вскоре со связкой бубликов на шее и огромным куском колбасы, зажатым в руке. В то время достать колбасу было действительно достижением! В тот же вечер Григорий Васильевич получил телеграмму от Любови Петровны, которую дал мне прочесть: «Скучаю по Вас, как собака. Собака скучает, как человек». За все время нашего пути Григорий Васильевич обязательно ежедневно отсылал и получал известия от Любови Петровны.
Работа над сценарием с Александровым все более заходила в тупик, затягивалась, не давая Турам возможности работать над новой пьесой. Тогда они решили отказаться от соавторства и снять свою фамилию с титров, если все-таки Александров снимет фильм. Такова печальная история «Русского сувенира».
После поступления Витуси в школу ритм нашей жизни несколько изменился. Уже не было утренних прогулок по Тверскому бульвару, а подышать свежим воздухом в Раздорах удавалось только по воскресеньям. Вскоре у Витуси обнаружили ревмокардит. Врачи рекомендовали вывозить ее за город во время каникул — зимних и весенних. Леонид доставал путевки в подмосковные дома отдыха. Так мы побывали на Красной Пахре и в Суханове.
Красная Пахра была построена пленными немцами и принадлежала Министерству строительства. Дом был солидный, добротный, со всеми удобствами. Его сразу же облюбовали многие писатели, журналисты, художники. К тому же он находился неподалеку от строящегося дачного кооператива Союза писателей. Домом правила пожилая сестра-хозяйка. Она строго следила за чистотой и порядком, не допускала никакого шума. Главное — чтобы отдыхающие не мешали друг другу. Кормили очень вкусно. Мы с Витусей оказались за одним столом с Вадимом Синявским, известнейшим в то время спортивным радиокомментатором, и с Альбертом Гиндельштейном, кинорежиссером, мужем Диты Утесовой. Синявский меня поразил во время первого же завтрака. Съев с аппетитом тарелку манной каши, он вытащил из кармана бутылку водки и запил водкой манную кашу! После этого он не промолвил больше ни слова, и мы в полном молчании завершили завтрак.
В доме имелся и массовик-затейник. К счастью, почти совсем забытая должность. В его обязанности входило развлекать отдыхающих. Развлекал он в основном по вечерам, после ужина. Отдыхающие поднимались в большой зал на втором этаже и рассаживались вдоль стен. Полагались танцы под патефон. В те годы был наложен строжайший запрет на «буржуазные» танцы в общественных местах. Таковыми считались танго, фокстрот, вальс-бостон. Можно было танцевать лишь полечку, па-де-катр, па д'Эспань и что-то еще подобное. Разумеется, никто из присутствующих не горел желанием плясать эти старомодные танцы. Однажды Альберт подговорил меня разыграть затейника. Вечером мы проследовали наверх и выжидательно встали перед нашей жертвой. Затейник подозрительно поглядел на нас, но Альберт взял меня за руку и попросил затейника показать нам па. Патефон заиграл бравурную полечку. С самым серьезным видом мы с Альбертом старательно выделывали все движения. Альберт иногда останавливался, просил смиренным голосом еще раз показать. Мол, он не совсем уловил. За полечкой последовал па-де-катр под хохот наблюдающих, уже понявших, что мы разыгрываем затейника. Надо сказать, что после нашего с Альбертом выступления в доме стали терпимо относиться к «буржуазным» танцам.
В другой раз мы с Викой оказались на каникулах в «Суханове» — Доме отдыха архитекторов. Туда с детьми не пускали, но нас в виде исключения допустили, взяв слово, что Вику не будет слышно. В столовой мы оказались за одним столом с уже знакомой мне детской писательницей Агнией Барто. Мы все время оживленно разговаривали, а Вика не произносила ни слова. Однажды Агушенька смеясь рассказала мне, что кто-то из отдыхающих спросил ее, не немая ли Витуся — она все время молчит. Таков был результат ее послушания.
В Суханове удивительно вкусно кормили. Особенно удавались сладкие блюда. Я решила пройти на кухню и поблагодарить повара, создающего такие лакомства. Повар был уже очень стар, седой, высокий в белоснежном длинном фартуке и колпаке. В ответ на мои благодарственные слова он почтительно поцеловал мне руку и сказал, что служил в свое время у принца Ольденбургского и тот тоже ценил приготовляемые им блюда. Он добавил, что если я буду в Москве устраивать прием, я могу рассчитывать на его помощь. Разумеется, приемов я не устраивала, но с тех пор чернослив со взбитыми сливками у нас назывался «любимое блюдо Принца Ольденбургского».
В середине пятидесятых мы поехали в марте в Дубулты. Поселили нас в «Охотничьем доме». Народу в Доме творчества было мало: несколько знакомых латышских писателей и кое-кто Москвы, любившие работать на Взморье и летом, и зимой. Среди них я заметила человека, лицо которого было мне знакомо, но я никак не могла припомнить, где мы встречались. Он был небольшого роста, с резко очерченным лицом, в очках. Он сидел в столовой недалеко от нас, и я имела возможность исподволь наблюдать за ним. Внезапно я узнала его: конечно же, знакомый по фотографиям в книгах мой любимый писатель — Паустовский. Вскоре мы стали здороваться и перекидываться несколькими словами о погоде, морозе и невероятном количестве снега. Но даже такие обыкновенные замечания в его устах не звучали банально.
Море замерзло. Сквозь сугробы к пляжу спускалась тропинка. Вдоль моря протоптали узкую дорожку, по которой двигались гуськом. С дюн виднелись лишь головы идущих — настолько высоки были сугробы. В прозрачном воздухе четко вырисовывались далекие берега залива справа и слева, летом они почти всегда скрывались в дымке. Вечером луна придавала пляжу еще более сказочный вид.
Через несколько дней после нашего приезда Витуся тяжело заболела — воспаление легких. Я сильно расстроилась — болеть не в домашних условиях вдвойне неприятно. Я не могла оставить ее одну с высокой температурой, а необходимо было купить лекарства, мед и молоко.
После обеда в дверь тихонько постучали. На пороге стоял Константин Георгиевич Паустовский. Он заметил наше отсутствие в столовой, а официантка, которая приносила мне еду, сказала ему о болезни Витуси. Не может ли он быть чем-нибудь полезен? Уже через несколько минут мне казалось, что я давно знакома с этим очаровательным человеком, что я могу принять от него любую помощь. Он вызвался побыть с Витусей, пока я сбегаю в аптеку и в магазин.
Вернувшись, я обнаружила Константина Георгиевича сидящим у Викиной кровати. Он рассказывал сказку. Вика завороженно слушала.
Она поправлялась медленно. Константин Георгиевич навещал ее каждый день, придвигал поближе к кровати кресло и баловал ее очень смешными историями. Как я была глупа и недальновидна, что не записывала их по горячим следам. Иногда он заходил по вечерам. Мы пили чай и тихо беседовали. Его интересовали мои детские впечатления об Америке и Англии, где он мечтал побывать. Я рассказала ему и об аресте отца. Георгий Константинович с таким участием меня расспрашивал, что я впервые смогла раскрыть душу перед почти незнакомым человеком.
Когда Вика выздоровела, Константин Георгиевич часто сопровождал нас на прогулках по пляжу. Уже пахло весной, сугробы чуть подтаивали. Однажды мы увидели огромную стаю перелетных птиц, кружащих с криком над замерзшим морем. Казалось, они что-то ищут, вновь и вновь поднимаясь в воздух и опускаясь. Паустовский предположил, что они ищут свободную ото льда полоску моря, куда они всегда прилетают весной. Действительно после долгого и шумного кружения, птицы отлетели к горизонту, к свободной ото льда полоске воды. Вечером мы вышли посмотреть на птиц. Солнце уже садилось, розовато-золотистые лучи причудливо освещали колыхавшуюся на воде стаю. Зрелище было неповторимое, и я счастлива, что мы с Витусей насладились им в обществе Константина Георгиевича Паустовского.
За зиму Туры закончили работу над пьесой «Софья Ковалевская». Она была принята сразу двумя московскими театрами. Берсенев намеревался осуществить постановку в Театре Ленинского комсомола, Алексей Попов — в Театре Советской Армии. Казалось, можно перевести дух и спокойно отдохнуть. Но наше беззаботное пребывание на Взморье было прервано телеграммой от Петра, остававшегося в Москве: «Немедленно приезжай. Репетиции приостановлены». Само собой разумеется, мы тотчас отправились в Ригу пытаться достать билет на самолет. Нам повезло: в кассе оставался единственный билет на самый ранний рейс на следующий день. Ранним утром, часов в пять, мы двинулись на аэродром. Я вела машину и отмечала про себя, как приятно ехать по пустынному шоссе. Внезапно перед нами возникла пелена густого тумана. Это мы выехали из леса на дорогу, идущую через луга. Туман был настолько густой, что я не видела носа машины. Я предельно снизила скорость и ползла по асфальту, стараясь не соскользнуть в кювет. От напряжения взмокли руки. Ощущение такое, что находишься под водой и плывешь неизвестно куда. Да еще нужно во что бы то ни стало не опоздать на самолет. К счастью, мы успели — минут через двадцать туман стал рассеиваться.
В Москве выяснилось, что какой-то важный чиновник вычитал в «Софье Ковалевской» слишком большой перекос в личную жизнь знаменитой ученой и посчитал такое изображение противоречащим советской морали. После этого чиновника пьеса попала к одному из секретарей Центрального Комитета партии Пономареву. Он был известен Турам как человек разумный и понимающий толк в театре. Но вот беда — Пономарев вместе с пьесой отбыл на отдых в Крым. Так как пьеса была принята к постановке уже в двух театрах и начались репетиции, необходимо было обзавестись разрешением и одобрением Пономарева для продолжения работы. Туры тотчас вылетели в Крым и сумели добиться там встречи с Пономаревым, объяснив ему все обстоятельства. Пономарев дал свое «добро», и репетиции были продолжены.
Обратно в Дубулты Леонид уже не вернулся. Надо было оставаться в Москве и ждать очередных неприятностей. В сентябре он, как обычно, отправился в Сочи, где уже находились Петя с Адой.
До меня начали доходить слухи, что Леонид увлекся некоей дамой и что она едет с ним в Сочи. Мы с Викой проводили Леонида на вокзал, и я мельком увидела даму, о которой шла речь. Она садилась в соседний вагон. Я ничего Леониду не сказала. Мы простились, и он уехал. В тот же день мы шли с Викой по Столешникову переулку. Вика что-то щебетала, я довольно рассеянно ей отвечала. Вдруг над моим ухом раздался тихий мужской голос: «Не расстраивайтесь. У вашего мужа это всего лишь мимолетное увлечение. Пройдет! Любит он вас». Я в испуге уставилась на небольшого роста пожилого мужчину в старомодном сюртуке, произнесшего эти слова. «Не удивляйтесь, — продолжал он, — я хиромант, известный в Москве, и умею видеть в людях многое, недоступное другим. Могу вам повторить: не расстраивайтесь, все будет хорошо. Еще добавлю, что числа 14 или 15 сентября в вашей жизни произойдет радостное событие. Никому не говорите о моем предсказании. Теперь проводите меня до следующего переулка, я там живу, и если у вас есть, дайте мне немного денег». Я вытащила из сумочки какие-то купюры и сунула ему в руку. Мне стало даже немного страшновато: никогда раньше я не имела дела с подобными людьми. Как он мог узнать о Лене и той даме? Немного погодя, я успокоилась и сама над собой потешалась: «Удивилась! Прислушалась! Поверила!»
Ни 14, ни 15 сентября ничего не произошло, я совсем перестала думать о странном человеке.
Наступило 14 октября. Леня вернулся из Сочи, жизнь продолжалась, ничего особого не происходило. Вечером я с Захаром Аграненко и его женой Леночкой пошла в Дом кино. В темноте зала я вдруг почувствовала чье-то дыхание на моем плече: я повернулась и увидела Константина Симонова. Он тихо произнес: «Давай после просмотра поедем все за город, подышим свежим воздухом». Я с ним была давно знакома, мы какое-то время даже близко дружили с ним и с Валентиной Серовой. Предложение Симонова поехать погулять за город было всеми принято с радостью, и мы покатили по Рублевскому шоссе. Где-то свернули на боковую дорогу. Светила луна, мы разбрелись по лесочку. Так получилось, что мы с Константином остались вдвоем. Вдруг он притянул меня к себе, стал целовать и говорить, как давно он хотел это сделать. Я была в полном смятении. Мне он много лет чрезвычайно нравился, но я всегда видела его сильную любовь к Валентине и даже немного завидовала таким отношениям. Он прошептал: «Давай увидимся и поговорим в Москве. Обещай!» Я обещала.
К этому времени мои отношения с Леней были немного натянутыми. Я в душе не могла простить ему сочинские эскапады. Да еще я находилась в полнейшей зависимости от его желаний и настроений. Он не был жаден. Но он любил, чтобы я его просила — будь то деньги, какая-то вещь, развлечение. Поступать на работу он мне не разрешал. Он говорил, что я ему нужна в доме всегда. Но все же я его любила, а главное — ничто не должно было омрачать жизнь Витуси. Как же быть с Костей? Что ему ответить? Я никак не могла в себе разобраться.
С Костей я встретилась, как обещала, и мы оба поняли, что слишком долго дружили — ничего из нашего романа не выйдет. Этот разговор — теплый, нежный, доверительный — навсегда остался у меня в памяти.
Прошло еще около двух недель. Я опять шла по Столешниковому переулку, на сей раз одна, и вдруг, как и в тот раз, сзади раздался знакомый тихий голос: «А ведь я ошибся — ваше радостное событие произошло не 15 сентября, а 15 октября». Я остановилась как вкопанная. Ведь ни один человек не знал о моей встрече с Костей!
А жизнь все измерялась от лета до лета, до возвращения в Дубулты.
Шел 1956 год, полный самых удивительных событий и новостей. Я получила открытку, предписывающую явиться в Военную прокуратуру по делу моего отца. После долгих лет неизвестности у меня ничего не было, кроме извещения, что отец осужден на двадцать лет без права переписки. Я отправилась по указанному адресу на улицу Кирова, где находилась приемная Военной прокуратуры. В комнате за столом сидел человек в майорских погонах. Он устало спросил, что я хочу узнать. Меня крайне удивил такой вопрос, ибо я пришла по вызову и ему было прекрасно известно, что я хочу узнать наконец что-то о судьбе отца. Я старалась поспокойнее рассказать об аресте отца и показала справки о его аресте и обыске. «Ваш отец был осужден на двадцать лет без права переписки по статье 58 и отбывал наказание на Севере». Я тотчас спросила, жив ли он. «А какая разница? Ведь он реабилитирован». От такого ответа я вскочила со стула и закричала: «Как какая разница? Ведь если он жив, я немедленно полечу за ним!!!» Мой крик, очевидно, услышали в соседнем кабинете, ибо дверь тотчас отворилась, и на пороге возник полковник. «Что тут происходит?» Я стала взволнованно объяснять и тут услышала от полковника фразу, врезавшуюся мне в память на всю жизнь: «Разве вы не помните указания, майор, что мы должны быть вежливыми?» Указание получить вежливый ответ о судьбе невинно осужденного отца! Вежливый ответ на вопрос, жив ли он! Вежливость — вот что волновало их в эти дни.
Через несколько дней мне выдали свидетельство о том, что мой отец посмертно реабилитирован. Все! Никаких компенсаций за потерянную квартиру и за многолетний моральный ущерб не последовало. Выдали только жалкую сумму за конфискованное имущество, никак не соответствовавшую его истинной стоимости. Просто вежливо реабилитировали!
В театре Маяковского и по всей стране широко пошла пьеса Туров «Побег из ночи». В Москве главную роль играл наш добрый знакомый Лев Наумович Свердлин. Какой это был талантливый артист говорить не приходится. Мне посчастливилось видеть его в этом спектакле с десяток раз. Он ни разу не повторялся! Каждый раз его персонаж жил заново. Контакт со зрителями возникал, как только Свердлин появлялся на сцене. Спектакль часто прерывался аплодисментами. Я была на «Побеге из ночи» в разных театрах, но Свердлину не было равных.
С ним у меня произошел презабавный случай. В те времена всегда кто-то «шефствовал» над кем-то. Жена директора Дома творчества Баумана работала в отделе культуры исполкома и «шефствовала» над крупным кинотеатром. Она попросила Льва Наумовича выступить перед сеансом фильма «Волочаевские дни», где он играл. Само собой, отказать в такой просьбе жене директора было трудно, и Лев Наумович согласился. Он попросил меня отвезти его вечером на это «шефство». В условленное время я подошла к машине. Лев Наумович в новой зеленой заграничной куртке уже был там. Он стоял ко мне спиной и обернулся, когда я подошла. Передо мной возник японец! Оказывается для той роли в «Волочаевских днях» ему сделали специальную вставку-протез в рот, делающую его неузнаваемым.
Лев Наумович до слез смеялся, увидев мое изумление. Он сел рядом со с мной, и мы покатили в Ригу. У первого же поста милиции нас остановили и попросили выйти из машины для проверки документов. Проверяли тщательно, ведь не каждый день встретишь в Латвии японцев да еще на частной машине с московским номером. В результате мы опоздали на встречу со зрителями, и Льву Наумовичу пришлось извиняться. Зато каким рассказом о наших приключениях он угостил зрителей!
В 1960 году мы решили больше дачу не снимать — уж очень много хлопот было у меня с хозяйством — и поехали в Дом творчества. В то лето там оказалось особенно много любителей тенниса. Ежедневно часа в четыре начинались наши теннисные «соревнования». Игроки были не слишком блистательные, но качество игры с лихвой компенсировалось азартом, весельем и общей атмосферой, царившей на корте. Приходили поглазеть на матчи и писатели, никогда не бравшие в руки ракетки. По краям корта поставили скамейки для зрителей. Бывал там и Леонид с неизменной сигаретой во рту. Он особенно заинтересовался теннисом, когда на корт стали приходить местные девушки-теннисистки. Этих девушек охотно принимали в игру, хотя некоторых особенно суровых писателей коробило такое легкомыслие. Особенно это не нравилось драматургу Юрию Осносу. Он относился к игре очень серьезно и обижался на партнера, если проигрывал. Когда мне удавалась победить, он неизменно сетовал, что я играю не по законам.
По вечерам нас баловал своими потрясающе смешными рассказами Андроников, удивительно приятный человек, талантливейший ученый-литературовед. Вокруг него неизменно собирались благодарные слушатели, раздавались взрывы хохота. Еще в Москве Андроников заметил, что получается великолепное для русского слуха звучание наших имен-отчеств. Вскоре он придумал следующую игру: увидев меня еще издали на улице Горького, он раскланивался и громко меня приветствовал: «Здравствуйте, дорогая Дзидра Эдуардовна!» Приняв игру, я столь же громко отвечала: «Здравствуйте, досточтимый Ираклий Луарсабович!» Прохожие с удивлением оборачивались и глазели на нас. Эта игра продолжалась довольно долго, но в Риге она не срабатывала: имя Дзидра никому не резало слух. Иногда мы с Андрониковым и его женой Вивьеной ездили в Домский собор в Ригу на концерт. И он, и Вивьена были страстными меломанами.
По утрам я все также совершала выезды в Майори на рынок. В машину набивалось народу сколько влезет. Дело в том, что я отличалась умением покупать копченую рыбу. По непонятной причине рыбакам запрещалось продавать на рынке полагающуюся им часть улова. Но они потихоньку коптили салаку, угря и бельдюгу у себя дома и продавали из-под полы. Меня они знали и доверяли, благо латышка. Рыбу прятали под овощами, творогом, цветами. Одна торговка переправляла меня к другой, указывала, у кого спрятано. Писатель Борис Ласкин и живший в то время в Доме творчества актер Юрий Яковлев даже сочинили безумно смешную сценку «Как Зюка покупает рыбу», настоящий детектив, и разыгрывали ее на пляже, ползая под скамейками. По вечерам эта рыбка поглощалась вместе с рюмкой латышской водки «Кристалл». На бутылке этой водки стояло слово «дзидрайс», что означает «чистейшая, прозрачная». Актер Вахтанговского театра Горюнов это слово хорошо усвоил и связал именно с водкой. Через пару месяцев, уже в Москве, раздался телефонный звонок. Я подняла трубку и услышала лишь громкое сопенье. На повторный вопрос «Кто говорит?» раздался ответ: «Водочка Эдуардовна! Никак не могу запомнить ваше имя!»
В то лето Туры закончили работу над пьесой «Северная мадонна». Она была принята к постановке в Театре им. Ермоловой. Поэтому у Леонида появилась редкая возможность побыть с нами все лето. Он стал чаще выходить по утрам на пляж, сидел на солнышке, общался с друзьями и неизменно курил одну сигарету за другой. Я ничего не могла с этим поделать. Вечерами все также гуляли по пляжу. Стояли прекрасная теплая погода.
Осенью 60 года Леня не поехал в Сочи. Вероятно, это было связано с репетициями в театре им. Ермоловой пьесы «Северная мадонна» По утрам он не работал — Петр был в отъезде — и мы взяли за привычку выезжать на пару часов за город до возвращения Вики из школы. Иногда мы просто выходили погулять на Тверской бульвар. Если он отправлялся на долгую репетицию, то обязательно требовал, чтобы я ему заварила «крепыша», то бишь крепкого кофе в термос. От этого я его тоже отучить не могла. Да и причины не было — на сердце он не жаловался.
Однажды ночью Леня меня разбудил: «Мне душно. Открой окно!» Я бросилась к окну, распахнула обе створки и подвела Леню к окну. Через несколько минут он стал дышать ровнее и спокойнее, я прикрыла окно, и мы снова легли. Ночному эпизоду я особого значения не придала. Ведь сердце у Лени не болело. Я все же настояла, что бы он показался профессору Соколову, который жил в нашем парадном и был добрым другом. Он поставил диагноз: инфаркт. При помощи Льва Романовича Шейнина мне удалось положить Леню в хорошую больницу — восьмой корпус Боткинской. Этот инфаркт случился в ночь с 13 на 14 октября.
Началась новая полоса жизни — борьба за выздоровление. Вел себя Леонид безупречно: не жаловался, не паниковал, не капризничал. А ведь прежде он от ужаса закатывал глаза, если ему случалось порезать палец. Его лечащий врач со смешной фамилией Соловейчик оказался сведущим и внимательным. Его рекомендации полностью совпадали с рекомендациями приглашенных мной светил-кардиологов. Все в один голос утверждали, что дело идет на поправку.
В конце октября скоропостижно во время съемок в Ростове скончался наш ближайший друг Захар Аграненко. От инфаркта. Я всячески старалась скрыть его смерть от Лени. Но он совершенно случайно увидел сообщение о смерти Захара в газете, принесенной соседу по палате. Быть может, потрясение от кончины близкого друга сыграло свою роковую роль: в ночь с 14 на 15 ноября случился второй инфаркт, опять без боли, только с удушьем. Удвоились усилия, чтобы вывести его из этого состояния.
Однажды в его палате появился новый больной. Доктор Соловейчик сказал мне, что этот пациент поступил из Финляндии с тяжелым диабетом. Финн не знал русского. Он грустно взирал на окружающих со своей постели. Как же он обрадовался, когда я обратилась к нему по-английски! Он меня понял и мог поговорить со мной. Он рассказал, что ему грозила ампутация ноги. Как за последнюю соломинку он ухватился за идею поехать в Москву — стало известно, что советские врачи достигли значительных успехов в лечении диабета. С того дня финн стал ждать моего прихода не менее нетерпеливо, чем Леонид. Я приносила ему печенье и компоты, которые готовила без сахара, специально для него. Леня посмеивался, что я взвалила на свои плечи не только инфарктника, но и диабетика.
Леня уверенно шел на поправку. Ему разрешили потихоньку подниматься, а затем и ходить. Мы стали даже прогуливаться по аллеям Боткинской. Все было рутинно, спокойно: вечерняя прогулка, ужин, сон. Наступило 13 декабря. Ночью новый инфаркт! Что происходит? Почему опять 13-го числа. По рекомендации профессоров я достал Лене упаковку американского лекарства. Это придало мне уверенность, что на сей раз выздоровление обеспечено!
Наступал Новый год, 1961-й. Я поставила две маленькие ароматные с мороза елочки у кроватей Лени и финна. Украсила елочки мишурой. Принесла домашний пирог — финну, разумеется, без сахара. На его глазах стояли слезы, он с признательностью поцеловал мне руку. Как же ему, наверное, было тоскливо встречать Новый год так далеко от дома!
Вечером 31 декабря я принарядилась и поехала с огромной сумкой в больницу. Я раздала маленькие подарки лежащим в палате, по кусочку пирога с яблоками и по бокалу морса вместо вина. Я также захватила из дома транзисторный приемник «Спидола», мне хотелось, чтобы в палате звучала веселая музыка. Ближе к полуночи я зажгла на елочках маленькие свечи. Леонид все гнал меня домой, беспокоясь, как я буду возвращаться одна. Было уже около половины двенадцатого. И тут в коридоре раздались торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге возник красивый статный молодой человек. Финн вскрикнул — это был его сын, успевший приехать к отцу в новогоднюю ночь. Он решил устроить отцу сюрприз и заранее не предупредил. Мы с Леней даже стеснялись поднять на них глаза — такая светилась на их лицах радость. В приемничке заиграла танцевальная музыка. Вдруг молодой человек отошел отца, направился ко мне и пригласил на танец. Об этом попросил его отец! Атмосфера была такая необычная, что у меня ком в горле образовался. Новогодний танец в больнице! Мой кавалер тоже был взволнован. Когда танец кончился, молодой человек церемонно поблагодарил меня за внимание к отцу. Потом протянул мне маленький перочинный ножик: «Прошу вас принять этот пустячок в качестве новогоднего подарка. Я так спешил к отцу, что обо всем забыл!»
Этот ножичек до сих пор у меня и напоминает о той неповторимой встрече Нового года в палате Боткинской больницы.
Опять последовали ежедневные поездки в больницу, опять Леонид чувствовал себя все лучше и лучше. Видимо, американское лекарство делало свое дело. Так было до 13 января. Я побывала у Лени и часам к девяти вернулась домой. Звонок из больницы: опять приступ удушья! Ну как не поверить в какую-то мистику! При чем тут 13-е число? Скорее всего, эта повторяющаяся дата, вероятно, вызывала у Леонида подспудное волнение и провоцировала новый инфаркт. Третий! События с удивительной точностью повторялись: Леонид опять справился с инфарктом и шел на поправку. Настроение у него улучшалось, никаких сердечных симптомов он не ощущал. Мы опять стали гулять перед ужином в больничном парке, много беседовали. Леонид был настроен, я бы сказала, сентиментально. Говорил, как ценит мое доброе отношение к нему. Однажды на одной из прогулок он остановился и с глубоким волнением произнес: «Я так виноват перед тобой! Как я мог тогда не желать рождения Витуси? Как я мог? Ведь она стала моей самой большой радостью. Знаешь, я тут много вспоминаю, о многом думаю... Я ведь никогда не слышал ее плача. Ни когда она была совсем маленькой, ни потом! А я по глупости своей больше всего боялся тогда детского писка». Ему и в голову не приходило, как я оберегала его покой, как мигом выносила Витусю из комнаты при малейшем ее кряхтении...
Случилась так, что в начале февраля я заболела. Поднялась температура, чего со мной вообще не бывало, сильно разболелось горло. Я боялась заразить Леню, и вместо меня его стала ежедневно навещать Витуся. Она тоже гуляла с ним, они много разговаривали. Я начала договариваться о путевке в санаторий на март, ибо была уверена, что на сей раз все будет благополучно.
13 февраля Витуся, как обычно, отправилась в больницу. Я осталась дома, хотя чувствовала себя гораздо лучше. К ужину Витуся вернулась. Сказала, что отец чувствует себя хорошо. Они, как всегда, погуляли... Он беспокоится о моей ангине. Ведь он никогда не видел меня болеющей. Вечером ко мне зашла Леночка Аграненко. После смерти мужа она неохотно шла домой после спектакля. Мы тихо беседовали о том, о сем. Время близилось к полуночи. Разговаривая, я поднесла руку к щеке. Леночка воскликнула: «Что с твоим кольцом?» Я удивленно посмотрела на руку. На среднем пальце я носила кольцо, которое никогда не снимала. Это была моя единственная «драгоценность». Кольцо треснуло пополам! Мы замолчали, стараясь осмыслить это странное явление. Вдруг тишину прервал резкий телефонный звонок. Я подняла трубку. Женский голос произнес: «Говорит сестра из палаты вашего мужа. Ему плохо». Я ответила, что немедленно приеду. Та сказала: «Нет, уже не надо. Лучше завтра утром...»
Я положила трубку и стала быстро одеваться. Леночка вызвалась ехать со мной, но я не разрешила. Ведь мне, вероятно, надо будет там остаться, пока Лене не станет легче. Выскочила на улицу Горького — поймать такси. Вдруг мне стало очень страшно. Я бросилась к автомату, позвонила Пете, и мы вместе поехали в больницу. Добежали по дорожке до восьмого корпуса. Испуганные глаза медсестры сказали мне все... Лени не стало... Во сне он застонал, потом захрипел, и прибежавшие на звонок сестра и врач уже ничего не могли сделать. Молодого, красивого в расцвете сил Леонида не стало.
Это была ночь с 13 на 14 февраля 1961 года.
Примечания
1. Дубулты — станция в Юрмале, в Латвии. До начала 90-х годов в Дубултах находился Дом творчества писателей им. Я. Райниса.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |