Через какое-то время туман, окутавший меня после смерти Лени, начал рассеиваться. Надо решать, что делать. Мне скоро сорок лет. У меня есть любимая дочь, которая в этом году кончает школу. Пора задуматься о ее дальнейшей учебе. Я много лет не работала. Перепечатывание и первичное редактирование пьес Туров не в счет. Я должна непременно искать работу. Финансовых накоплений для дальнейшей жизни ничтожно мало.
Что я умею? Что могу предложить потенциальному работодателю? Хорошее знание английского языка. Приличную общую грамотность. Печатаю на машинке. Где могут пригодиться эти умения?
В первую очередь возникла мысль о журнале «Иностранная литература». Я была немного знакома с его главным редактором Александром Борисовичем Чаковским. Стоит попробовать. Я позвонила в редакцию, меня соединили с Чаковским и после короткой беседы он назначил время для встречи. Я так давно не была ни в каких учреждениях, ни тем более не нанималась на работу, что перед походом в редакцию сильно разнервничалась. Все еще аукались последствия статуса «дочери врага народа». Я всячески себя успокаивала, и мне удалось достаточно уверенно войти в кабинет главного редактора. Усевшись в предложенное мне кресло, я стала отвечать на вопросы Александра Борисовича. Мне кажется, я произвела благоприятное впечатление — мне была предложена работа куратора англоязычных африканских стран. Штатной вакансии в журнале не было. Обдумав предложение, я с благодарностью приняла его. Так началась новая страница в моей жизни.
В этот трудный для меня период возникла прочная, длившаяся до самой его кончины, дружба с Марком Лазаревичем Галлаем, летчиком-испытателем, Героем Советского Союза. Познакомил нас еще Леонид: Марк Лазаревич консультировал последнюю пьесу Туров «Северная мадонна». Я была наслышана об этом удивительном человеке, мысленно создала его портрет: плечистый, суровый, с обветренным волевым лицом. Когда же Леонид привел к нам Марка Лазаревича, этот образ в один миг рухнул. Передо мной предстал высокий, красивый, немного смущающийся интеллигентнейший человек, скорее похожий на сельского учителя, чем на героического летчика. С первой же минуты я почувствовала к нему глубочайшую симпатию и уважение. Леонид заболел вскоре после нашего знакомства. Марк Лазаревич часто звонил, справлялся о его состоянии, предлагал помощь, а после кончины Леонида опекал меня и Вику и не давал терять веры в будущее. Я стала часто бывать у Галлаев. Подружилась с его с его женой и сыном. У нас оказалось много общих друзей — журналистов, писателей. Марк Лазаревич, или Марик, как все близкие его называли, начал писать книгу о летчиках-испытателях. Было необыкновенно интересно слушать его умные рассказы об этих людях, об их опасной работе.
Близились майские праздники, и Галлаи предложили поехать с ними на Рижское взморье. Я позвонила директору Дома творчества, и он радостно предложил нам на это несезонное время целый коттедж. Мы провели четыре великолепных дня на свежем воздухе, в тишине и покое, и я по-настоящему вернулась к жизни.
В Москве я тотчас приступила к своим обязанностям в «Иностранной литературе». Как мне велели в редакции, я побывала в Библиотеке иностранной литературы у ее директора Маргариты Ивановны Рудомино и получила все необходимые в то время допуски к иностранной прессе. Вскоре я усвоила график поступлений периодической печати из интересующих меня стран и приходила в библиотеку только в эти дни. Я тщательно просматривала все материалы и записывала то, что может заинтересовать журнал и его читателей. Для африканских стран в журнале была отведена лишь крохотная колонка, и я могла вдоволь заполнять ее впрок. Таким образом я могла бы провести с Викой ее летние каникулы на Взморье.
Поехать на нашу прежнюю дачу, увы, было невозможно: мадам Филипсон умерла, дом национализировали и вселили несколько семей. Достать путевки в Дом творчества на самые пиковые месяцы — июль и август — и думать нечего. К счастью, мне помог Сергей Владимирович Михалков. Я была с ним давно знакома, еще со времен войны, когда он вместе с Турами работал военным корреспондентом в газете «Сталинский сокол»
В начале июля мы тронулись на машине в Ригу.
Одним из первых, кого я увидела, приехав в Дубулты, был Александр Борисович. Он рассмеялся, когда я стала что-то лепетать о подготовленном мною материале для журнала, что все будет в порядке. Он всячески успокоил меня и тут же предложил нам с Викой сесть за его стол в столовой.
За обедом он рассказал, что к осени должен закончить книгу о ленинградской блокаде. И тут я могу быть ему полезной: он привез с собой несколько книг о блокаде Ленинграда, изданных в Англии, Если я их прочту и отмечу наиболее интересные страницы, это позволит ему сэкономить много времени. Я, разумеется, согласилась помочь А.Б., да и мне самой казалось занятным познакомиться с точкой зрения англичан.
Общаться, разговаривать с А.Б. оказалось удивительно интересно. Он был образован и чрезвычайно умен. Мы много смеялись. Он расспрашивал меня о моей юности, об Америке и Англии. Но вообще на личные темы мы разговаривали мало, обсуждали всякие текущие события, о которых говорилось в газетах. Меня с детства приучили их читать. А.Б. внимательно выслушивал мой пересказ английских книг, во многом соглашался с моим мнением.
Каждый день после завтрака и одной выкуренной в холле сигары А.Б. неукоснительно отправлялся к себе в комнату и садился работать. Только за час до обеда он появлялся на пляже и быстро окунался.
Сблизило нас еще одно обстоятельство: А.Б. тоже был горячим поклонником тенниса. Ежедневно, если позволяла погода, мы к четырем часам выходили на корт и с азартом включались в игру.
А.Б. почему-то умиляло мое умение водить. Он часто подходил к навесу, под которым стояла машина, и наблюдал, как я ее мою. Он расспрашивал, не было ли мне страшно ехать с Викой на машине в Латвию. Мне даже и в голову не приходило, что нас может подстерегать какая-нибудь опасность. Я легко и с удовольствием преодолевала этот путь.
Однажды А.Б. попросил отвезти его в Ригу. Опять он по пути умилялся, моему профессиональному, с его точки зрения, вождению.
По вечерам после ужина обитатели Дома творчества целой гурьбой выходили на прогулку. Чаще всего направлялись по пляжу в сторону Дзинтари, где кипела «светская» жизнь и жили многие знакомые актеры и писатели. К нам присоединялись Райкины, Миронова и Менакер. Их все отдыхающие узнавали, и поэтому обычно за нашей компанией тянулся шлейф поклонников.
Близился день рождения Бориса Ласкина. Мы уже много лет подряд праздновали его у нас на веранде дачи. В этом году не было ни дачи, ни веранды. Борис и его жена Ариша решили пригласить гостей в большую комнату, где они жили с двумя дочками. Поставили огромный стол, вынесли кровати. С утра мы с Аришей, как всегда в этот день, отправились в Майори на рынок, накупили зелени и рыбы.
А.Б. незадолго до приезда в Ригу побывал в Японии и привез оттуда крохотный диктофон — вещь еще у нас невиданную. Он решил позабавить гостей. Мы договорились, что когда все будут в сборе, я незаметно запишу что-нибудь смешное и интересное и в подходящий момент воспроизведу запись.
Я поднялась к Ласкиным с подарком и спрятанным под шарфом диктофончиком. Подогретые вкусной едой и напитками, гости веселились от души. Я улучила момент и нажала кнопку записи, когда Борис удачно сострил, и ждала знака А.Б., чтобы включить воспроизведение. Когда на полную мощь зазвучал голос именинника, эффект был оглушительным. Все застыли, ничего не понимая: ведь это был голос Бориса, а он сейчас молчал! Тут я не выдержала и засмеялась! А.Б. торжествовал: его затея удалась! Затем все сгрудились вокруг нас, рассматривая японское чудо. Ведь до сих пор в нашей стране были известны лишь громоздкие стационарные агрегаты.
Гости долго не могли успокоиться, смех и шутки не затихали далеко за полночь. Затем все стали потихоньку расходиться. И тут произошло нечто совсем для меня непонятное и по сей день.
Когда стали подниматься из-за стола, один из присутствующих шепотом попросил меня подождать его внизу. Я его в тот день неоднократно встречала, одного или на людях — для чего я вдруг понадобилась ему? Не успели мы немного отойти от дома, как он начал объясняться мне в любви, умолял завтра встретиться. Я очень удивилась, но мне даже понравилось, что я вдруг ему приглянулась. Не успела я дойти до своего коттеджа, как меня нагнал еще один гость и сходу стал горячо целовать! Тут я вновь крайне удивилась — с ним я была знакома долгие годы, и никогда ничего подобного не происходило. Я отделалась шуткой и отправилась к своему домику. За поворотом я увидела поджидавшего меня А.Б. Мы пару минут обсуждали удавшуюся затею с магнитофоном и вдруг А.Б. каким-то непривычно хрипловатым голосом произнес: «Вы мне ужасно нравитесь!» Эти слова и этот вечер положили начало нашим новым отношениям, роману, который длился почти двадцать лет. Ни разу за эти годы А.Б. меня не огорчил. Я дорожила каждой минутой, проведенной в его обществе.
Лето кончилось. В Москве меня ожидала новость, решившая мою судьбу на долгие годы: на Центральной студии документальных фильмов срочно искали человека на должность редактора-переводчика. Работа на студии мне очень подходила: наконец-то я найду применение моему очень хорошему английскому, а документальное кино я любила всегда. Кроме того, студия находилась в десяти минутах ходьбы от дома. Я лишь опасалась, что мой бывший статус «дочери врага народа» опять закроет передо мной двери. Необходимо было замолвить за меня «словечко». На помощь пришел Борис Ласкин. Он был хорошо знаком с главным редактором студии Осьмининым. Борис с ним переговорил, и я была приглашена на студию для личного знакомства. После недолгой беседы я была зачислена в штат на должность редактора-переводчика с окладом 120 рублей полюс прогрессивка. Я возвращалась домой ликуя. Наконец-то я самостоятельна и буду иметь твердый заработок, на который мы с Викой сможем прожить. 1 сентября я приступила к работе.
В мои основные обязанности входил перевод на английский язык еженедельного киножурнала «Новости дня», который затем рассылался по многим странам Европы и Азии. Затем мне надлежало переводить тексты и комментарии к сюжетам, снимаемым по специальному заказу отдельных зарубежных студий. Это был важный раздел моей работы — перевод требовал очень большой точности. Еще мне предстояло выступать в роли синхронного переводчика в случае важных встреч с зарубежными деятелями. Меня это не пугало: я могла с ходу переводить и с языка, и на язык.
Как ни смешно, моим первым самостоятельным заданием на студии было взять интервью у прибывшего из Новой Зеландии знаменитого стригаля овец. Он прославился тем, что за считанные минуты снимал шерсть без малейшей царапины. Демонстрировал он свое мастерство на ВДНХ. Я с радостью и вместе с тем с некоторой робостью присоединилась к съемочной группе. Ну о чем мне расспрашивать стригаля? Что я в этом понимаю? Но новозеландец меня моментально заворожил своим умением справляться с блеющей овцой. Я сумела найти верные слова, чтобы выразить восхищение его профессионализмом, и уже через несколько минут мы начали увлеченно беседовать перед направленными на нас камерами. Я даже удостоилась похвалы начальства за этот сюжет.
Ранним летом в Москве состоялся Всемирный конгресс женщин. Делегатки из Латинской Америки, с которыми мне пришлось иметь дело, как правило, знали английский плохо, а у нас не было переводчика с испанским и португальским. После съемок я отправлялась обратно на студию, чтобы проследить за монтажом и озвучанием, ибо на следующий день этот материал отправлялся заграницу. Уставала я безмерно, хотя с удовольствием выполняла эту работу и ждала дня, когда мы с Викой сможем отправиться на отдых в любимые Дубулты. В то лето проблем с путевками не возникло — строился новый дом, и многие писатели опасались шума. Мы с удовольствием наблюдали за поднимающимся ввысь зданием. Директор Дома творчества Бауман регулярно водил нас на экскурсию, и мы уже сейчас могли оценить великолепный вид, который открывался с верхних этажей. Все с нетерпением ждали завершения стройки и не роптали на неудобства, связанные с ней.
Мне кажется, я успешно справлялась со своими обязанностями на студии. Коллеги ко мне относились благожелательно. Глубокой осенью, в один ненастный день, я познала еще одну свою обязанность. Творческих работников студии — режиссеров, операторов, редакторов — отправили в один из подмосковный совхозов на уборку картофеля. Выехали мы на автобусе из Москвы под проливным дождем. Я предусмотрительно захватила с собой резиновые перчатки и старый непромокаемый плащ. Спутники мои посмеивались, что я похожа на исполнительницу роли колхозницы в каком-нибудь фильме. В автобусе мы почти не разговаривали — выехали рано и многие подремывали на своих местах. Ехали довольно долго. Раскисшие от дождя поля тянулись вдоль дороги. Наконец выгрузились. К счастью, дождь приутих. Нас встретила корпулентная сотрудница совхоза и указала рукой на поле, с которого нам надлежало убрать картофель. По краям поля тут и там лежали горки мешков, в которые надо было этот картофель насыпать. Мы довольно резво, с шутками, принялись за работу, но по мере многократного сгибания и разгибания многие стали постанывать и часто потирать поясницу. Почти все были не первой молодости, все больше люди известные, заслуженные, да и непривычные к физическому труду. Наша же «совхозница» стояла подбоченившись и строго наблюдала за нами. Кто придумал такую трудовую обязанность для горожан? Неужели наш труд на поле был важнее нашей занятости на студии? Ведь там нас ждала работа, которую «совхозница» выполнить не могла. Почему мы должны были работать за нее? Мне и в голову не приходило тогда на поле, что выкопанная мною картошка повлияет на дальнейшие события.
Еще одной обязательной обязанностью — иначе и не скажешь — была учеба в Институте марксизма-ленинизма. Раз в неделю в рабочее время опять же группа творческих работников отправлялась на учебу в здание горкома партии и садилась за парты, чтобы записывать то, что бубнил с кафедры преподаватель этого самого марксизма-ленинизма. Я с детства была приучена серьезно относиться к занятиям и добросовестно конспектировала сентенции лектора. Моя тетрадка с конспектами высоко ценилась на студии. Многие режиссеры, как школьники, списывали у меня лекции и на экзаменах получали высокие отметки. Я же в институте числилась самой прилежной ученицей.
Работа на картошке и учеба в Институте марксизма-ленинизма сослужили мне хорошую службу: мне разрешили оформиться на десятидневную туристическую поездку в Венгрию. Обычно разрешения на такие поездки давались только после трехлетнего стажа работы. Как бы то ни было, я стала оформляться. Получив блестящую рекомендацию от студии, я отправилась за анкетами. Хотя моего отца полностью реабилитировали и я могла не указывать в анкете факт его ареста и гибели, я не была уверена, что мне не припомнят мой статус «дочери врага народа». После проверки мои документы вернулись на студию, и в назначенный день секретарь парткома студии повела меня в райком для собеседования, хотя я членом партии не была. Человек пять очень пожилых людей пристально воззрились на меня. Затем чуть ли не хором задали первый вопрос: «Вы замужем?» Из анкеты, лежавшей перед ними, было ясно, что я — вдова. Я ответила, что муж умер почти два года назад. «Так что же вы не вышли еще раз замуж?» Я виновато потупилась: «Как-то никто не просил меня...» Все настороженно на меня просмотрели: правду ли я говорю. Тут в разговор вступила приведшая меня студийная дама. Она стала красочно рассказывать, как я добровольно поехала «на картошку», как усердно там работала. Также была упомянута моя блестящая учеба в Институте марксизма-ленинизма. Она так меня восхваляла, что я почувствовала, как на спине проклевываются ангельские крылышки... После ее яркого выступления наступила полная тишина. Все присутствующие опять подняли на меня глаза и восхищенно закивали. Затем мне было предложено выйти в коридор, пока они будут совещаться. Через несколько минут появилась сияющая студийная дама и радостно сообщила, что все единогласно одобрили мою кандидатуру на поездку по туристической путевке в Венгрию.
За день до отъезда всю нашу туристическую группу вызвали для инструктажа куда-то на зады Колонного зала Дома союзов. Очень вежливый хорошо одетый молодой человек стал нас всячески стращать: в Венгрии нам надо держаться по возможности всем вместе, никуда не отлучаться в одиночку, всегда иметь при себе паспорт И, боже упаси, нигде его не оставлять. Создавалось впечатление, что нас только и ждут в Будапеште, чтобы подложить какую-нибудь пакость.
Группа наша состояла из так называемых работников культуры, в основном женщин: библиотекари, художники, редакторы, искусствоведы. Некоторые дамы меня очень смешили: во время посещения музеев и соборов они, не глядя на объект рассказа гида, судорожно записывали его пояснения и часто просили повторить даты и данные. Они из-за своей усердной записи не успевали даже взглянуть вокруг себя! В отведенное свободное время мы не забыли посетить знаменитую улицу Ваци, о которой были наслышаны еще в Москве. Поглазели на сверкающие витрины, но и только. Выданных нам на поездку форинтов не хватило бы даже на пуговицу.
После Будапешта — пятидневный отдых на озере Балатон. Хотя купальный сезон еще не наступил, народу было очень много. Мне, привыкшей к просторам Рижского взморья, это не очень понравилось. Хорошо, что я заметила в двух шагах платный пляж. С одной художницей из группы мы направились туда, и уже через несколько минут оказались в тишине на удобных матрасах, взятых напрокат. Это обстоятельство сильно обеспокоило руководительницу группы. Что это мы уединились, да еще заплатив за это драгоценные форинты?!
Не долго думая, она нырнула под сетку, отделявшую наш кусочек Балатона от бесплатной зоны, и вынырнула прямо перед нами, смахнув при этом в воду мою косметичку, в которой находился паспорт. Увидев, как мой драгоценный документ идет на дно, я кинулась его спасать и впервые в жизни нырнула. К счастью, я быстро нащупала на дне косметичку и тут же всплыла обратно. Наша бдительная начальница сильно струсила — ведь по ее вине на глазах у свидетеля чуть не пропал мой паспорт. Она стала лепетать извинения, но мы лишь отмахивались от нее. Пришлось ей нырнуть обратно. На обратном пути в Москву я заставила ее давать объяснения на паспортном контроле по поводу плачевного состояния моего паспорта.
Вика окончила школу и мы решили, что она попытается поступить в Институт иностранных языков, хотя конкурс был громадный. Я поехала туда, чтобы все разузнать поточнее.
Просто поразительно — здание на Метростроевской показалось мне совершенно незнакомым и чуждым. Будто я здесь впервые! Неужели война, мигом оборвавшую мою учебу здесь, все стерла в памяти? Я ведь приходила сюда ежедневно в течение почти двух лет! Я оглядела сводчатые потолки гардероба, полутемные коридоры, и опять ничто во мне не откликнулось. В чем же дело? По сей день не нахожу объяснения. Полный провал в памяти!
Вика успешно сдала экзамены и набрала нужное количество баллов, но ждать приказа о зачислении предстояло еще долго. Мы поручили узнать о ее поступлении на факультет французского языка нашим друзьям и бежали в Дубулты. Через пару недель пришла телеграмма: «Студентке Виктории Тубельской надлежит приступить к занятиям 1 сентября сего года». Мы с облегчением вздохнули и со спокойной душой продолжали отдых.
Однажды рано утром к нам в комнату прибежал директор Дома творчества Михаил Львович Бауман и слезно попросил меня выручить его: позвонили из международной комиссии Союза писателей и приказали встретить на вокзале знаменитого писателя из Германии Булля, а тут, как на грех, казенная «Волга» оказалась в неисправности. Я тотчас спустилась, и мы поехали в Ригу. Едва успели, побежали на перрон к уже приближающемуся поезду к указанному вагону. В тамбуре стоял высокий плечистый мужчина — я обомлела: это был Генрих Белль, прибывший вместе с женой и двумя сыновьями. Так как мой немецкий оставляет желать лучшего, я обратилась к ним по-английски. Они заулыбались. Мы с директором тщетно искали глазами носильщика и, схватив по чемодану, повели именитых гостей к машине. Белль несколько озадаченно присматривался ко мне. Кое-как разместившись, мы покатили в Дубулты. Мне директор сказал, что жить гости будут в так называемом «Белом доме», самом лучшем коттедже. Но даже там в комнатах не было ни ванной, ни туалета! Они же даже представить себе такого не могут! (В ту пору душ помещался в длинном бараке в парке, где на скамейках сидели в очереди желающие помыться.) Не успели мы подняться в отведенные семейству Белль комнаты, как мадам Белль тут же спросила, а где же тут душ. Она бы хотела освежиться с дороги. Я попросила их подождать минутку и ринулась искать А.Б. Только он мог спасти положение! А.Б. действительно куда-то тотчас позвонил. Было велено разместить гостей на правительственной вилле. Она находилась совсем рядом с Домом творчества. Там были и душ, и ванна, и туалет, и целый дом в их распоряжении. Но там не кормили. Я сказала, что зайду за ними, чтобы сопроводить на обед. В столовой вся семья с удовольствием уплетала нехитрые блюда, которыми потчевали писателей. После обеда я пешком проводила их обратно, сказав, что теперь они сами смогут найти дорогу в столовую Дома творчества. Это опять озадачило Белля. Он все продолжал ко мне приглядываться. Уже потом, когда мы ближе познакомились, он сознался, что встреча на вокзале и мой отличный английский подразумевали, по его понятиям, что я приставлена к ним от КГБ. Тогда почему же я перестала их опекать в первый же день? Вся семья дружелюбно ко мне относилась и время от времени приглашала на прогулку по пляжу, что вызывало некоторое недоумение со стороны обитателей Дома творчества: Белль не спешил ни с кем входить в контакт, да и мешало незнание языка.
То шумное лето привлекло на Взморье лишь самых горячих почитателей. Никто из них не жаловался на рев грузовиков, на громыхание техники на стройке. Все писатели так же неукоснительно трудились после завтрака за письменным столом.
Одним из самых верных почитателей Дубулт был Арбузов. Я знала его давно, но не близко, еще со времени работы в Дирекции фронтовых театров. Любопытно, что в то время как со многими обителями Дома творчества я общалась по имени, хотя и на «вы», Алексея Николаевича я никогда не называла «Алеша», хотя он всегда звал меня «Зюкочка».
Он был великолепным спутником на дальних прогулках по пляжу. Шел стремительным быстрым шагом и не любил терять этого ритма. Он лишь издалека махал рукой встречающимся знакомым. Я тоже не любила ходить медленно, с частыми остановками при встрече с друзьями для выслушивания очередного рассказа или байки. Алексей Николаевич даже придумал для себя особый вид прогулки — он садился на автобус и доезжал до конечной остановки в Лиелупе, примерно на расстоянии десяти километров от Дубулт. Оттуда он возвращался по пляжу пешком. Он объяснял мне, что пройти оба конца ему не под силу — это около двадцати километров, а так десять километров до дома — вполне сносно. Однажды он предложил мне составить ему компанию, и я бодро вышагала с ним в ногу всю дистанцию.
Не знаю, как с другими, но со мной Алексей Николаевич был разговорчив. Любил шутить, увлеченно рассказывал про разные театральные события. Был он чрезвычайно трудолюбив и не раз говорил, что нигде ему так легко не работается, как в Дубулты. Не помню года, чтобы он возвращался в Москву без новой, написанной здесь пьесы и ни одного сезона без его пьес в московских театрах.
Мне нравилось еще одно свойство Алексея Николаевича — он любил вкусно поесть. Надо было видеть с каким интересом, с каким знанием дела он выбирал на рынке копченую рыбу — салаку, бельдюгу, камбалу и, наконец, короля рыб — угря! И с каким аппетитом вся семья это поедала! Любо-дорого было смотреть!
Когда было завершено строительство нового дома, Арбузов прочно занял 901-й номер на девятом этаже с великолепным видом на море, а в хорошую погоду — даже на далекие шпили Риги. После кончины Алексея Николаевича 901-й номер еще долго продолжал называться «арбузовский».
Нельзя не вспомнить о двух писателях, без которых немыслимо представить себе лето в Доме творчества. Это были два друга: Борис Ямпольский и Илья Константиновский. Они почти не разлучались, хотя постоянно ссорились. Было забавно наблюдать за ними с дюн, когда они, стоя у кромки воды, о чем-то спорили. Оба яростно жестикулировали, отбегали друг от друга, возвращались, пару минут мирно разговаривали, затем вновь начинали возбужденно жестикулировать, разбегались в разные стороны, чтобы снова через несколько минут вернуться к разговору. Я, должна признаться, не воспринимала всерьез эту пару. Оба дружили с Леонидом, часто бывали у нас на даче. Мне они представлялись мелкими писателями и вечными холостяками. Как же я ошибалась! Лишь через несколько лет, прочитав «Мальчика с Голубиной улицы», я поняла, какой силы писателем был Боря Ямпольский. Благоприятное впечатление осталась у меня и от книг Ильи Константиновского. Сила их дружбы, взаимоуважение могли служить примером. Я счастлива, что оба подарили мне дружбу и доверие на долгие годы. Они помогли мне осознать, как поверхностно порой может быть первое впечатление о людях, как нельзя судить, не познав их сущности.
Одной из постоянных обитательниц Дома творчества была Мариэтта Шагинян. Уже очень пожилая, глуховатая, всегда со слуховым аппаратом наготове. Она много работала, вела себя чрезвычайно независимо, каждый день ходила на рынок в Майори за ягодами. Я несколько раз предлагала подвезти ее на машине, но она упорно отказывалась. Не соглашалась даже, чтобы я привозила с рынка ее корзинку. Мне было как-то неловко видеть, как она сама тащит довольно тяжелую поклажу.
Мне объяснил причину ее столь странного поведения Ласкин. Оказывается, Мариэтта Сергеевна была страстно влюблена в Аркадия Райкина и ревновала меня к нему: он в то лето отдыхал с женой в Дзинтари и довольно часто приходил к нам на дачу. С тех пор я старалась не попадаться ей на глаза в присутствие Райкиных. Через некоторое время Мариэтта Сергеевна сменила гнев на милость, и я стала возить ее на рынок и сопровождать на прогулки.
Вспоминая многих интереснейших людей, с которыми меня свела судьба, я искала причину их благосклонности к моей персоне. Я всегда умела слушать, слушать заинтересованно. Я была нейтральна, ничьих интересов не затрагивала и мне, сами того не замечая, часто изливали душу. И еще — я умела молчать. Никому не повторяла услышанное. Как бы то ни было, я горжусь тем, что многие люди с таким доверием относились ко мне.
Еще одной любительницей и верной летней гостьей Дубулт была Элизабет Маньян, приезжающая ежегодно из Парижа по приглашению международной комиссии Союза писателей. С Элизабет, или, как оказалось, просто Елизаветой, Лизой, я сдружилась на долгие годы. Она была родом из Старой Руссы, откуда в двадцатые годы вместе с сестрой перебралась в Москву, и вскоре обе стали работать в Коминтерне. Обе вышли замуж за иностранцев: Лиза — за француза Маньяна, ставшего впоследствии крупным функционером Компартии Франции, а ее сестра — за коммуниста из Германии. Подозреваю, что сестры выполняли некое задание, но мне, естественно, Елизавета ничего об это не рассказывала.
Лиза была чрезвычайно общительной, шумной, разговорчивой дамой. Она хорошо знала А.Б. и в столовой поместилась за наш стол. С ней было весело, она неустанно болтала и вскоре была накоротке со всеми, даже самыми замкнутыми «тружениками пера», всегда в центре вечерних прогулок или посиделок. Уже казалось, что без нее невозможно никакое общение.
Когда мы с ней загорали на пляже, она много рассказывала о своей жизни в Париже, о трех сыновьях и многочисленных внуках. Она, смеясь, говорила, что даже не помнит, сколько их. Вика была в восторге, что смогла проверить столь неожиданным образом свои знания французского языка. Лиза даже взяла себе за правило говорить с ней только по-французски. А осенью она пригласила Вику в Париж, но ее не выпустили, партком института даже отказался давать ей характеристику — какие-такие поездки за границу к частным лицам?
По французским (или партийным) обычаям Лиза тотчас переходила с новыми знакомыми на «ты». Так она сразу стала называть Арбузова на «ты» и Алеша. Я не помню, чтобы кто-нибудь в Дубултах его так называл.
Лиза стала приезжать в Дубулты еще до начала строительства нового дома, вполне довольствовалась весьма скромными удобствами коттеджей. А уж в новом доме она всегда занимала номер 701 на седьмом этаже.
Она обязательно каждый год ездила в Старую Руссу — навестить мать. Лиза, смеясь, рассказывала мне, что та отказалась переехать к ней Париж, ибо, когда она однажды там была, ей не понравилось, что по улицам не гуляют, как в Старой Руссе, куры.
В тот год мне посчастливилось познакомиться с чудесным человеком — Эльвирой Затис, директором Латвийского литературного фонда. Произошло это при следующих обстоятельствах: ей срочно понадобился человек, хорошо знающий английский, русский и латышский, чтобы принять зарубежных писателей. Кто-то ей сказал, что в Доме творчества есть дама, отвечающая этим требованиям. Эльвира с присущей ей энергией тут же меня разыскала, попросила выступить в роли переводчика. Я с удовольствием согласилась. Выяснилась, что гостями Литфонда были венгры, но блестящие знатоки английского, так что трудностей не возникло.
Эльвира удивлялась, что я — латышка «московского разлива»: латышское произношение у меня безукоризненное. С тех пор, в память о моих переводческих доблестях, она мне обеспечивала две путевки в летнее время. Ей это было легко — латышские писатели не очень жаловали Дубулты. Им Литфонд сдавал аренду дачи в прекрасных местах. А для меня было крайне важно не зависеть от прихотей московского Литфонда.
В марте по приглашению директора Дома творчества я поехала в Дубулты на открытие нового корпуса. Даже в унылую мартовскую погоду дом сверкал. Номера были действительно очень хороши для работы и отдыха, всюду — звукоизоляция, двойные тамбуры. Девять этажей, два бесшумных лифта, холл на каждом этаже с телевизором и видом на море во всю стену. Богатая библиотека, кинозал, бар, две столовых — одна для писателей без детей, другая — для семейных. Дом этот был воистину интернациональный: его строили на деньги всесоюзного Литфонда, которые стекались от отчислений авторских и от членских взносов писателей всех республик.
Существовал в доме и еще один этаж — десятый, «потайной», в надстройке на крыше — зал со странным расположением окон только на одну сторону. Дело в том, что при рассмотрении проекта «в инстанциях» предъявили требование, чтобы здание не превышало определенной высоты, а из окон нельзя было бы рассмотреть некий военный объект.
Зачем вообще понадобилось такое помещение?
К тому времени горком партии Юрмалы (Взморья) возглавил некий Руднев, назначенный из Москвы. Он стал активно улучшать облик курорта, строить дороги, приводить в порядок «здравницы». Она даже открыл на берегу залива в Булдури первое варьете «Юрас перле» («Морская жемчужина»), куда стали валом валить отдыхающие. Руднев хорошо усвоил значение благосклонного отношения начальства, отдыхающего в Юрмале, а также известных актеров и литераторов. Он устраивал для них многочисленные приемы, закрывая для простого люда на это время лучшие рестораны. Писатели тоже включились в эту нехитрую систему. В Доме стали появляться именитые гости из Москвы. Для этой цели и нужна была надстройка — для устройства банкетов в честь особо важных персон. Обслуживать банкеты назначили особо проверенную официантку Женю. Она доставляла в банкетный зал закуски и напитки. Лифт работал только до девятого этажа, и дальше Жена волокла по лестнице, укрытой за лифтом, тяжеленные корзины. В обычное время лесенка была заперта — висел тяжеленный замок.
В самом Доме тоже незаметно установился определенный «табель о рангах». Нижние этажи, по шестой, были отведены для литераторов из республик. Седьмой — для зарубежных гостей и особо именитых писателей. Верхние два этажа — для секретарей Союза писателей — всесоюзного и республиканских. Обитатели нижних этажей косились на верхних. Считали, что и они вправе «жить наверху».
В столовой тоже кипели страсти. Секретарей сажали у окна, и они сами могли себе выбирать соседей по столу. Было любопытно наблюдать за поведением едоков. Когда в дверях раздаточной появлялась официантка с тележкой, на которой были расставлены тарелки с едой, все головы поворачивались в ее сторону. Обитатели Дома ревниво следили, кому достается крылышко, кому ножка, кому грудка. Это было вызвано кажущимся или реальным неравенством, ощущением несправедливого к себе отношения. В десять вечера полагался еще кефир. С каким азартом писатели, прервав на полуслове беседу, неслись в столовую, чтобы получить причитающийся стакан! Думаю, у себя дома они кефир и в рот не брали. А тут «полагается», значит, надо непременно воспользоваться своим правом!
Александр Галич не относился к любителям Рижского взморья. Я встретила его там лишь однажды. Поселили его в коттедже — видно, он еще не дотянул в табели о рангах до права жить в большом доме. Обо мне с Викой и говорить нечего — мы были бесконечно благодарны Эльвире Затис за комнату в деревянном домике.
В Москве Галичи жили в писательском кооперативе у метро Аэропорт, в одном подъезде с Ласкиными — этажом ниже. Я с ними часто виделась то у Ласкиных, то у них. Жена Саши, Нюша, была изысканно красивая, острая на язык «светская дама». У нее была великолепная фигура, а из-за ее невероятной худобы ее прозвали «фанера милосская». Борис Ласкин и Саша очень дружили и часто по-соседски забегали друг к другу. Впервые я услышала пение Саши у Ласкиных. Признаться, я не слишком интересовалась этим жанром. Лишь позднее такое пение обрело некий диссидентский оттенок, что принесло Саше огромнейшую популярность.
В то лето мы подружили еще сильнее. Поездки в Ригу на машине стали частыми. В Москве в то время было трудно найти что-либо подходящее из одежды, только за очень большие деньги у актрисуль из разных ансамблей, ездивших на гастроли за границу. А в Риге появилось много комиссионных магазинов, куда жители сдавали на продажу одежду. Они получали посылки от родственников, которым удалось эмигрировать в конце войны в США, Канаду. Австралию и другие страны. В такие поездки в комиссионные всегда находилось много желающих. Самыми частыми были Боря Ласкин и Галич. Они очаровывали рижских продавщиц и те выкладывали перед ними самое лучшее. Саша был увлечен одной из продавщиц по имени Скайдрите. Он просил меня высадить его у магазина, где она работала, и заехать за ним не раньше, чем через час. Уж не знаю, как бы развивался этот роман дальше. Саша ценил мое молчание и сочувствие его привязанности.
В дождливую погоду по вечерам мы собирались у Галичей в комнате, и он тихо напевал под гитару.
Приглядываясь к Саше поближе, я стала замечать у него странные смены настроения и поведения. Он мог как-то странно меняться прямо на глазах. Однажды поздно вечером Нюша прибежала ко мне и попросила срочно вызвать врача: Саше плохо. Сердце. В большом доме был медпункт и на этот раз дежурила ночью моя добрая знакомая латышка, опытный врач.
Саша лежал на спине на кровати в полной прострации. Не отвечал на ее вопросы. Врач измерила давление, прослушала сердце и, ничего не назначив, вышла. Я удивленно пошла за ней. «Что с ним?» — нарушила я молчание. Та недоуменно посмотрела на меня. «Типичное наркотическое опьянение». Я остолбенела. Мне никогда не приходилось слышать о таком. Тем более я не могла вообразить ничего подобного в отношении Саши. Случилось ли это с Сашей впервые? Врач сказала, что, судя по всему, нет. И все-таки к такому диагнозу я отнеслась скептически.
Наутро Саша появился в столовой бледный и мрачный. Нюша смотрела на меня с опаской — стану ли я рассказывать о происшедшем. Я молчала и ни с ней, ни с кем другим и словом не обмолвилась о том, что услышала от врача.
В Москве мы продолжали перезваниваться, как и прежде, но видеться стали реже. Так бывает.
Долгие годы особое место в моем сердце занимали известные артисты Миронова и Менакер. Мне посчастливилось быть на каждой их премьере: они неизменно меня приглашали. Мы встречались и «домами». Они окружили меня вниманием в тяжелые дни болезни и смерти мужа.
Это была удивительная пара. Со стороны могло показаться, что ведущая и главная в этом дуэте — Мария Владимировна. Она действительно была феноменально талантлива. Я знала почти всех драматургов, писавшими для них, — Дыховичного, Ласкина, Ленча, Леонида Зорина. Все они единодушно рассказывали о требовательности и безупречном режиссерском даровании Александра Семеновича. Он деликатно и ненавязчиво режиссировал их мини-спектакли, всегда выдвигая на первый план Марию Владимировну.
Характер у Марии Владимировны был непредсказуемый. Я была с ней достаточно близко знакома десятки лет и так и не поняла, относится ли она ко мне с симпатией и доброжелательностью или едва терпит мое общество. Бывало, она что-то рассказывает, мы мирно и тепло беседуем, как вдруг глаза ее становятся холодными и насмешливыми, и она едва что-то цедит сквозь зубы. Меня это крайне смущало, ибо я относилась к ней всегда с глубоким уважением и восхищением. Она была остра на язык, а ее словесные характеристики меткими и запоминающимися.
Другое дело Александр Семенович. Я никогда за все годы нашей дружбы не видела его раздраженным или равнодушным. Мягкий и добрый по природе своей, он всегда радовался общению. Особой гордостью как его, так и Марии Владимировны был их сын Андрюша, обладавший невероятным обаянием. Радостно было наблюдать его общение с родителями. Он ласково подтрунивал над матерью и отцом, смешно их пародировал. Отношения с отцом — всегда на равных. Александр Семенович принимал живейшее участие на всех этапах работы Андрюши над ролями, давал советы. Андрей не раз рассказывал мне с большой теплотой о помощи отца. Оба были смешливы и умели дурачиться, как мальчишки.
Помню один смешной эпизод, связанный с Андрюшей. Напротив моего дома, на противоположной стороне улицы Горького, жил знакомый этой семьи. Однажды Андрей пришел к нему в гости. Был ясный, теплый день, и по улице прохаживалось множество народа. Я вдруг отчетливо услышала с улицы Андрюшин голос: «Тетя Зюка! Тетя Зюка!» Я недоуменно прислушалась, подошла к окну и увидела, что вся улица притихла: люди озирались и смотрели наверх, на балкон, где он стоял. Он был счастлив, что сумел смутить меня.
Иногда Александр Семенович звонил мне на студию и спрашивал, может ли он прийти сегодня вечером и есть ли у меня баранки. Баранками он почему-то называл домашнее печенье-колечки, которые ему особенно нравились. К нашим чаепитиям обычно присоединялся и Борис Ласкин. За чашкой чая с баранками мы весело проводили вечер, обменивались театральными новостями или обсуждали успехи Андрея в театре и кино и его романы.
Работали Миронова и Менакер интенсивно, выпуская все новые и новые программы, часто ездили на гастроли. В какой-то момент сердце Саши не выдержало, случился инфаркт. Его поместили в больницу. Как-то я пошла его навестить и застала у него их друга, того самого, который жил напротив меня. Мы вспомнили и рассказали Саше о давней шутке Андрея. Саша очень смеялся. Таким смеющимся я его и запомнила навсегда. Через несколько дней он скончался.
Считаю, что мне крайне посчастливилось работать на Студии документальных фильмов: я обрела занятие по душе. Мне был интересен каждый миг моей работы. Ежедневные просмотры зарубежных журналов кинохроники казались мне моим маленьким «окном в Европу». Ведь я имела возможность видеть на экране истинные события, происходящие во всем мире. Это было дозволено немногим на студии. Для этого необходимо было подписать обязательство «о неразглашении». Эти просмотры расширили мой кругозор, дали возможность объективно судить о происходящих событиях, как у нас в стране, так и за рубежом.
Мне также было чрезвычайно интересно ездить с режиссерами в Госфильмофонд в Расторгуево. Там они отыскивали в старых выпусках кинохроники кадры, необходимые для их будущих фильмов. Это была кропотливая работа и для меня — переводчика. В картотеке часто упоминался лишь год и номер выпуска и ничего не сообщалось о содержании сюжетов. Я очень внимательно смотрела и слушала текст, чтобы удостовериться, что именно этот кадр необходим. Я помню, как радостно загорались глаза у Романа Лазаревича Кармена, когда мы наконец находили то, что ему было нужно.
Я с таким интересом смотрела и переводила эти старые выпуски, что даже не замечала усталости. Лишь после работы, дома, у меня начинала мелькать перед глазами особо взволновавшая меня хроника.
С большим удовольствием я работала переводчиком, когда приезжали зарубежных кино-документалисты. Это всегда обещало общение с интересными людьми.
Так, по поручению директора студии, я работала переводчиком знаменитого голландского кинодокументалиста Берта Хаанстра. Он прибыл в Москву по приглашению студии и своего друга Кармена для отбора в архивах нужного ему материала. Уже при первой встрече в Шереметьеве я поняла, что передо мной незаурядный человек. Признаться, до того времени я никогда не слыхала его имени, не видела его фильмов.
Кроме Кармена, Хаанстра давно был знаком и высоко чтил режиссера Александра Михайловича Згуриди, непревзойденного мастера фильмов о животных. Особенно популярен у нас в стране он был благодаря еженедельному появлению на ТВ-экранах в его программе «В мире животных». Хаанстра тотчас поручил мне разыскать Згуриди и назначить встречу.
Так получилось, что это первое с ним знакомство перешло в многолетнюю дружбу и тесную с ним работу.
Згуриди и Хаанстра высоко ценили мастерство друг друга. Было приятно следить за их оживленными разговорами. Во время пребывания Хаанстра в Москве они ежедневно встречались. Когда мы по утрам уезжали с Хаанстра в Госфильмофонд, то сразу после возвращения разыскивали Александра Михайловича, и они где-нибудь вместе ужинали. Однажды в ресторане Хаанстра вывел меня на крохотный пятачок в середине зала, и мы стали лихо отплясывать под аплодисменты присутствующих.
Хаанстра был удивительно интересным собеседником. Он пытался объективно разобраться в смущающих его реалиях того времени. Мы много говорили о повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я рассказала Хаанстра о своем горе — аресте и гибели отца. Любопытно, что все наши разговоры по негласному соглашению неизменно велись не в помещении, а на улице.
Какое-то время Берт продолжал мне звонить из Голландии, рассказывал о работе. Затем звонки стали реже и совсем прекратились. Оказалось, он тяжко и неизлечимо болен.
А отношения с Александром Михайловичем становились все теплее. Очевидно, он высоко ценил меня как переводчика, ибо после моего ухода на пенсию наше сотрудничество стало более интенсивным. Я практически была его постоянным переводчиком при работе над фильмами, а также во время поездок на различные конгрессы и встречи за границей. Особенно тесные связи в то время были с польскими кинематографистами, и с их легкой руки меня все стали звать просто «пани». А для Згуриди и его близких я стала «паничкой».
Дом творчества писателей после ввода в строй девятиэтажного корпуса продолжал оставаться действительным средоточием писателей из всех советских республик. Многие знакомились друг с другом именно в Дубултах. Здесь завязывались тесные творческие связи. Находили друг друга единомышленники. В Доме постепенно установилась какая-то особая атмосфера взаимопонимания.
Само собой возникла традиция вечерних «закатных» посиделок. На скамейке, возвышающейся над дюнами, откуда открывался великолепный вид на море в предзакатные часы, любили беседовать многие писатели, предпочитающие спокойно посидеть, а не отмеривать километры по пляжу. С этой скамьи ежевечерне созерцали неповторимую картину — погружение солнца в море. Одним из первых оценил это удовольствие Рубен Николаевич Симонов, которого я туда привела с пляжа отдохнуть. Он потом неоднократно повторял, что это величественное зрелище его удивительным образом успокаивает, и горячо меня благодарил за этот «природный спектакль».
С годами зрители этого «природного спектакля» менялись, но число их не уменьшалось. Теплыми ясными вечерами сюда приходил Арсений Александрович Тарковский. Могу гордиться тем, что он на протяжении ряда лет дарил мне свою дружбу. Я всегда чувствовала его симпатию ко мне и испытывала к нему глубокую признательность. Это был удивительно скромный, деликатный человек. Улыбка его была такой ободряющей и бодрой, что душа сама раскрывалась ему навстречу.
Часто любовался закатом литературовед из Ленинграда Владимир Николаевич Орлов, знаток литературы начала двадцатого века. Беседуя с ним, я ужасалась, как мало знаю об этом, как мало читала. Оправдывало меня лишь то, что я жила за границей, училась в Англии и Америке.
Мне кажется, что ни в каком ином месте не могло возникнуть такой творческой атмосферы, как в Дубултах. Думаю, сама природа помогала. Строгая, величавая, она не располагала к эмоциональным вспышкам, а направляла к спокойному созерцанию.
Мне, одной из немногих, довелось стать свидетельницей гибели Дома творчества в девяностые годы.
Я так за свою сознательную жизнь полюбила Рижское взморье, что не мыслила себе лета вдали от него. Когда Латвия обрела независимость, с позволения латышских писателей я продолжала в течение нескольких лет приезжать с Викой в пустынный гулкий дом. На третьем этаже открыли две комнаты. Одну для нас, вторую для латышского поэта Арвида Скалбе, тоже приезжающего из Москвы. Деньги с нас брали только за электроэнергию.
Было непривычно тихо. Мерещились голоса тех, кто давно покинул эти стены. Вспоминалось все хорошее, что происходило здесь.
На следующее лето нам сообщили, что во владении латвийского Союза писателей остался только бывший «детский» коттедж и в нем сдают комнаты. Домик был прекрасно заново отделан, народу мало. Тихо. Из окон виден прекрасный большой дом, которого некогда так ждали писатели. Ходили слухи, что он кому-то продан. Вскоре началась его переделка на квартиры, которые затем покупались богатыми людьми. Остальные коттеджи вернули наследникам их бывших владельцев. Так окончательно закончил свое существование Дом творчества.
А скамейка?
Она давно почернела от времени и морской сырости. Деревья перед ней разрослись и полностью перекрыли вид на море и закат. В завершение мощный шторм разворотил лестницу на пляж...
Москва, 2007 год
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |