Вернувшись из Англии в 1938 году, я поступила в 10-ю школу в Мерзляковском переулке, в девятый класс. Впервые в жизни я стала учиться на русском языке. Поначалу это было трудно — пришлось зубрить незнакомую терминологию, а порой и новые предметы, например советскую Конституцию. По некоторым дисциплинам я оказалась сильнее одноклассников. По другим — слабее. Ребята понимали мои затруднения, да и педагоги тоже. Вскоре образовался тесный круг друзей. Среди них — Женечка Шиловский. Он был очень красив. Глаза, всегда немного грустные, длинные ресницы. Прядь волос вечно падала на глаза. Во время уроков я стала часто ловить его взгляд, обращенный ко мне. Не скрою, что и он мне понравился с первого взгляда. В нем было какое-то врожденное достоинство, которое я высоко ценила. Некоторое время мы не общались наедине. Потом стало привычным, что он стал меня провожать домой на Бронную. Сам он жил с отцом-генералом в Ржевском переулке, тоже неподалеку от школы. В один прекрасный день он пригласил меня в театр, во МХАТ, на «Дни Турбиных» — неслыханный подарок. Для того чтобы купить билеты на этот спектакль, приходилось выстаивать ночь в очереди. Я с восторгом приняла приглашение. В театре я чрезвычайно удивилась, когда Женечка повел меня под руку в партер и усадил в кресло, на спинке которого красовалась табличка «Владимир Иванович Немирович-Данченко». Я ничего не понимала. Удивление усилилось, когда перед началом спектакля импозантный пожилой человек подошел к нам и предложил программку. Женя гордо и несколько смущенно представил меня Михальскому — могущественному главному администратору театра. Я тогда понятия не имела о каком-либо отношении Жени к Булгакову, к МХАТУ, к «Дням Турбиных». Ведь я знала, что его фамилия Шиловский, что его отец — генерал. Много позже я поняла, что Елена Сергеевна1, мать Жени, поручила Михальскому «осмотреть» меня на нейтральной почве, в театре, и сообщить ей о своем впечатлении. Вероятно, Женя уже что-то рассказал обо мне матери...
Спектакль был превосходный и полностью завладел моим вниманием. Особую симпатию вызвал Яншин в роли Лариосика. А как прекрасна была Тарасова в роли Елены! Как превосходно она восклицала «Пропади все пропадом!» в сцене с Прудкиным-Шервинским. Я была покорена спектаклем.
В последующие месяцы мы широко пользовались контрамарками, которые нам давала Бокшанская2, сестра Елены Сергеевны, бессменный секретарь и друг Немировича-Данченко. Она страдала странным недугом: у нее не поднимались веки. Разговаривая, она пальцем их приподнимала. А печатала на машинке виртуозно, следя за текстом из-под опущенных век.
Все чаще и чаще мы стали встречаться с Женечкой вне школы. Как-то днем после уроков мы пошли к нему в Ржевский переулок, в квартиру отца, якобы чтобы делать уроки. В действительности в тот день были произнесены первые слова любви, первые признания. Все это происходило под звуки первого скрипичного концерта Чайковского, льющегося из репродуктора — тарелки на стене. Этот концерт ежедневно звучал тогда по единственной радиостанции «Коминтерн». Им заполнялся дневной перерыв в эфире. С тех пор при первых звуках этого концерта я неизменно вспоминаю Женечку.
Квартира Шиловских была просторной, солидной, с высокими потолками, большими окнами. Маленькая комната Жени, выходившая во двор, — скромная, я бы даже сказала, аскетичная, всегда аккуратно прибранная. Вероятно, в этом сказывалась военная дисциплина Евгения Александровича3, отца Жени. Вскоре Женя меня ему представил.
Евгений Александрович отличался, благородной аристократической внешностью. Он действительно был дворянских кровей, его семье принадлежало до революции имение под Лебедянью. На спинке старинного кресла в его кабинете резьбой по дереву — девиз его старинного дворянского рода. Это старинное кресло произвело на меня неизгладимое впечатление.
Евгений Александрович был женат вторым браком на Марьяне Алексеевне Толстой, дочери писателя Алексея Николаевича Толстого. Внешности она была неброской, но вся ее манера поведения, осанка, внимательный взгляд вызывали глубокое чувство симпатии и уважения. Я поначалу робела перед нею и Евгением Александровичем, но вскоре освоилась и стала чувствовать себя свободно. У них была маленькая дочка Машенька. Ей было примерно три годика. Она окончательно растопила мою скованность.
С матерью Жени Еленой Сергеевной я впервые увиделась на Гоголевском бульваре. Булгаковы жили неподалеку на улице Фурманова. Она явно хотела на меня взглянуть, прежде чем приглашать в дом. Меня это несколько задело — почему меня рассматривают? Я оправдывала это только тем, что Михаил Афанасьевич тяжело болен и она всячески должна его ограждать от внешнего мира. Я с интересом разглядывала ее и была покорена ее красотой, обаянием и светскостью. С такой женщиной я встречалась впервые. Женя глаз не сводил с матери и пытался угадать, какое мнение она обо мне составила. Было очевидно, что мать он обожает и невольно сравнивает меня с нею.
Вероятно, ее впечатление было положительным, ибо через несколько дней мы с Женечкой были приглашены на обед. Жили Булгаковы на верхнем этаже писательского дома на улице Фурманова. Входная дверь открывалась в переднюю, сплошь уставленную книжными полками. Далее — главная комната: гостиная. Стены ее были оклеены синими обоями. Мебель красного дерева, хрустальная люстра. В центре комнаты — круглый стол, раздвигающийся, когда приходили гости. В углу — рояль. Из этой комнаты — одна дверь в кабинет, другая — в комнату Сережи, младшего брата Жени. При разводе Елены Сергеевны с Шиловским Женя остался с отцом, а Сережа — с матерью.
Михаил Афанасьевич был тогда уже тяжело болен, его зрение слабело. Я увидела его впервые в темных очках, лежащим на диване, опершись рукой на подушку. При нашем появлении он улыбнулся и протянул мне руку. Спросил, как зовут. Я ответила: «Дзидра». «Звучит красиво, — произнес он. — А что это значит?» Я объяснила, что по-латышски слово «дзидра» означает «чистая прозрачная вода». «Интересно!» — промолвил он. Затем, усевшись рядом с Михаилом Афанасьевичем, мы стали о чем-то разговаривать. Я оглядывалась по сторонам. Диван Михаила Афанасьевича стоял так, что он мог при желании из своего затемненного кабинета видеть, что происходит в гостиной. Внимание мое привлекла конторка красного дерева, за которой он работал, когда был здоров. Несколько поодаль — секретер Елены Сергеевны, тоже старинный, красного дерева.
Елена Сергеевна угостила нас великолепным обедом. За столом сидел и Сережа со своей бонной, не то шведкой, не то датчанкой. Она говорила со смешным акцентом, все время делая замечания шаловливому Сереже. Она превосходно описана в «Театральном романе». Михаил Афанасьевич остался лежать у себя на диване, дверь была открыта, и мы переговаривались с ним. Елена Сергеевна то и дело бегала к нему с едой и питьем и следила, чтобы ему было удобно.
Когда мы в следующий раз пришли с Женечкой к Булгаковым, Михаил Афанасьевич сказал, что будет, если можно, называть меня Олей. Он, мол, порылся в словарях и установил — имя Дзидра по значению то же самое, что Ольга. Так он впредь меня и называл. Елена Сергеевна стала звать меня Масик. Несколько раз нас с Женечкой приглашали, когда собирались многочисленные гости. Ярко горела люстра, рояль отодвинут поглубже в угол, стол прекрасно сервирован и ломился от вкуснейших блюд. Среди гостей были театральные художники Дмитриев и Вильямс с женами, артисты МХАТ Станицын и Яншин, администратор Михальский, работавшие в литературной части театра Марков и Виленкин, Ольга Сергеевна Бокшанская с мужем Евгением Васильевичем Калужским, артистом МХАТ, Григорий Конский, артист МХАТ. За столом царил смех, шутки, розыгрыши. Меня поражало, что больной Михаил Афанасьевич всецело участвует в общем веселье...
Однажды в разгар ужина, когда за столом стоял шум и смех, со своего места поднялась Ануся, жена художника Вильямса, подошла к Жене, что-то шепнула ему на ухо и, взяв за руку, повела за собой в Сережину комнату. Я немного удивилась наступившему минутному замешательству гостей, но не увидела ничего странного в том, что Ануся захотела поговорить с Женей наедине. Через некоторое время оба вернулись назад в гостиную. По глазам Женечки я поняла, что произошло нечто экстраординарное.
По дороге домой, на Гоголевском бульваре, Женя, запинаясь и смущаясь, признался мне, что произошло. Оказывается, Ануся заставила его заниматься с ней любовью. Как я впоследствии узнала, она славилась своей тягой к привлекательным юношам и об этом знали все, сидевшие в тот вечер за столом. Женя был удручен и остро переживал случившееся. Он считал себя подлецом, но как должен был он действовать в подобной ситуации? Он очень боялся моей реакции. Я действительно была потрясена, но потрясена Анусей, а не Женей. Я ни секунды не винила ни в чем его. Я даже сумела перевести наш разговор в комическое русло. Когда мы добрались до Бронной, мы оба уже потешались над происшедшим.
С Женей мы практически не расставались весь день. После школы я все чаще ходила с ним в Ржевский. Вечерами продолжали посещать театры и концертные залы. Просмотрели, пожалуй, все значительные спектакли сезона 1938/39 года, включая нашумевшую тогда постановку арбузовской «Тани» в Театре Революции с Бабановой в главной роли. У этой актрисы был незабываемый голос, отличный от всех, которые я когда-либо слышала.
К весне я заболела желтухой и надолго слегла в постель. Вся стала противного желтого цвета, а глаза приобрели ярко-красный кроличий оттенок. Врачи посадили меня на строжайшую бессолевую диету. В первый же день, когда мне разрешили, я побежала на Тверской бульвар, на встречу с Женечкой. Мы оба очень скучали друг без друга. Более нежного и заботливого отношения ко мне трудно было представить. К Булгаковым я еще боялась ходить — не дай бог заразить Михаила Афанасьевича. Да и я знала от Жени, что ему становится все хуже. Женя даже несколько раз оставался ночевать у матери. Однажды нас пригласила к себе Ольга Сергеевна Бокшанская. Я была чрезвычайно тронута, когда мне отдельно подали куриное заливное без капли соли. Это Женя позаботился о том, чтобы я не сидела за столом голодная.
Лето 1939 года я провела в санатории «Остафьево», куда меня отправил отец для окончательной поправки после желтухи. Впервые в жизни я отдыхала без родителей, самостоятельно, как взрослая. В Остафьево я познакомилась с Самуилом Яковлевичем Маршаком4. Узнав, что я недавно вернулась из Англии и что английским я владею лучше, чем русским, он попросил меня прочесть вслух несколько сонетов Бернса, над переводом которых он в то время начал работать. Вероятно, ему мое чтение понравилось, ибо он попросил меня иногда по утрам читать ему сонеты. Ему важно было выверить на слух ритм и музыку стиха. Такое занятие мне пришлось по душе. Я гордилась тем, что могу быть полезна в такой тонкой работе. После обеда мы обычно гуляли с Самуилом Яковлевичем и его женой Софьей Михайловной. Они рассказывали, как когда-то, еще студентами, они тоже были в Лондоне, и мы вспоминали разные места и города, которые нам особенно нравились. Самуил Яковлевич говорил хриплым голосом, часто кашлял. Несмотря на это, он много курил, пренебрегая запретами врачей. К Маршакам в Остафьево приезжал Александр Твардовский, тогда еще начинающий поэт, которому Самуил Яковлевич глубоко симпатизировал и которому он предрекал большое будущее. Мне же Твардовский казался простоватым смущающимся молодым человеком. Мне было очень интересно наблюдать за их беседой, слышать советы, которые давал Маршак молодому поэту.
Однажды Самуил Яковлевич сочинил шутливые стишки в мою честь: К подъезду подкатил / Блестящий синий ЗИС, / Из ЗИСа показалась / Премиленькая мисс... Он очень смешно напевал своим хрипловатым голосом эти немудреные «стишки».
Женя раз приехал в Остафьево меня навестить. Мы очень скучали друг без друга и несказанно обрадовались встрече. Я в «Остафьево» вполне поправилась, и на моем лице не осталось и следа той жуткой желтизны... Мы много гуляли в тот день, гуляли и разговаривали, строили планы на будущее. Ведь осенью мы пойдем в десятый, последний класс, и уже надо думать о дальнейшем пути. Женя намеревался поступить на театроведческий факультет в ГИТИС. Я же — в Институт иностранных языков, ибо уже успела усвоить, что даже блестящее знание языка без диплома в Москве ничего не значит.
Когда я вернулась в Москву, возобновились посещения дома Булгаковых. У них часто бывали гости. Елена Сергеевна принимала их широко. Стол всегда был прекрасно сервирован. Подавались изысканные кушанья. Домработница-кухарка Булгаковых отменно готовила, особенным успехом пользовались ее крошечные пирожки, которые буквально таяли во рту.
Когда хватало сил, Михаил Афанасьевич присоединялся к гостям, но чаще оставался лежать у себя в комнате и подавал реплики через раскрытую дверь.
Сама Елена Сергеевна всегда было ухожена, элегантно и с большим вкусом одета. Она умело руководила беседой, одновременно ни на минуту не забывая о Михаиле Афанасьевиче, если тот не в силах был находиться за столом, всячески втягивала его в веселый разговор. Особенно запомнились мне остроумнейшие реплики Николая Эрдмана5 и его брата — Бориса. Я ни разу не видела мрачных лиц, казалось бы, рядом тяжело больной. Булгаков бы сам первым этого не потерпел.
Однажды, когда мы были одни, Елена Сергеевна открыла в кабинете Михаила Афанасьевича свой секретерчик и продемонстрировала мне свои любимые духи. Я таких больших флаконов в жизни не видела! Ее любимыми духами были «Мицуки» фирмы Герлен. Она также под настроение предпочитала «Шанель» № 5. Эти духи тоже имелись в огромном флаконе. Она разглядывала и мои вещи, привезенные из Англии. Иногда шутя предлагала: «Давай меняться, Масик — вот эту блузку на твою». Пару раз мы действительно менялись. Я, например, с восторгом поменяла одну свою юбку на ее шляпу. У меня ведь шляп никогда не было. Я сразу стала казаться себе взрослой.
Иногда в вечерние часы за ужином Михаил Афанасьевич, если было сил, или кто-нибудь из актеров читали вслух отрывки из «Записок покойника». Хохот при этом стоял беспрерывный, ибо все персонажи были легко узнаваемы присутствующими.
Я никогда не слышала чтения отрывков из «Мастера и Маргариты», но мне Елена Сергеевна разрешила читать роман у них. Из дому Булгаков выносить рукопись не разрешал. Перепечатывала рукопись Ольга Сергеевна, она была отменной машинисткой.
Мне кажется, что по молодости лет я еще не была в состоянии в полной мере оценить роман. Возможно, в какой-то мере тут сказалось и обучение вне России. Огромная значимость романа на первых порах от меня ускользала. Тем не менее, я прочла его с захватывающим интересом. Мне, естественно, казалось, что в Маргарите я узнаю многие черты Елены Сергеевны. Так мне внушал Женя, да и сама Елена Сергеевна. Меня предупредили, чтобы я ни одной живой душе не рассказывала о прочитанном. Зато мы с Женей с энтузиазмом «посвященных» обменивались впечатлениями.
Естественно, в последующие годы я неоднократно перечитывала «Мастера и Маргариту» и каждый раз воспринимала роман по-иному.
Тем временем жизнь шла своим чередом. Мы учились в последнем классе. Все мысли были уже о будущем — трудно ли будет поступить в Иняз или ГИТИС? Выясняли, что требуется для поступления. Знали мы, что конкурс огромный и решили серьезно готовиться к экзаменам.
Однако жизнь перевернула все наши планы и намерения. В ноябре наступил роковой день, разом изменивший всю дальнейшую жизнь. Арестовали отца. Я обрела статус «дочери врага народа».
Ночь, когда арестовали отца, каждой мелочью врезалась мне в память на всю жизнь. Даже запах антоновских яблок стал для меня непереносим. В канун ареста отцу привезли в подарок корзину антоновских яблок, которые он очень любил. Квартира буквально пропиталась этим незабываемым запахом! После того, как отца увели, в квартире осталась пара довольно молодых людей в штатском, проводивших в моем присутствии обыск. Особенно их интересовали книжные полки, ибо там стояли книги на английском языке. Отец собрал приличную библиотеку. Сейчас эти книги протряхивались и сбрасывались на пол. Я почему-то при виде этого бессмысленного безобразия вдруг взяла из отцовой коробки папиросу и закурила, сама не понимая, почему я это делаю. Я ведь никогда прежде во рту не держала папиросы! Вдруг посреди этого энергичного обыска я задала вопрос молодому человеку: «Вам очень нравится ваша работа?» Он недоуменно на меня посмотрел и ничего не ответил. Уже светало, когда, наконец, эти люди ушли, опечатав две комнаты и милостиво разрешив матери и мне остаться в бывшей маленькой моей.
Так началась моя новая жизнь в качестве «дочери врага народа».
Наутро — в школу: 7 ноября, все должны были идти на демонстрацию. Как я доплелась до школы, не помню. Горе было где-то глубже. Я оглядывалась вокруг и ничего не понимала: звучит музыка, идут люди с веселыми лицами. Я не боялась встретиться глазами со своими друзьями, с дорогой нашей классной руководительницей Верой Акимовной. Я чувствовала, что среди них я не буду «дочерью врага народа», останусь прежней, они меня не отвергнут. Откуда родилась такая уверенность? Не знаю. Но знаю, что действительно меня не отвергли — и Вера Акимовна в первую очередь, — а как могли утешили и приласкали. Только тут мне впервые за всю ночь захотелось плакать, но мое латышское нутро и на сей раз не позволило мне выплеснуть мои страдания наружу.
Начался новый этап моей жизни. Женечке я заявила, что не имею больше права с ним встречаться, ибо это может повредить и его отцу, и дому Булгаковых. Женя был в отчаянии от моего решения, но я твердо настаивала на своем. Он твердил, что ни за что не бросит меня в беде. Я настаивала, что без согласия Евгения Александровича и Елены Сергеевны не буду с ним больше встречаться вне школы.
Через пару недель Женя сказал, что меня хочет видеть Евгений Александрович. Мы вместе пошли в Ржевский. С глубочайшей признательностью вспоминаю наш разговор. Он нашел верные, умные слова, убедил меня, что я ни в чем не виновата и должна гордо держать голову. Сказал, что ни при каких условиях не закроет передо мной дверь. Его слова вернули мне душевное равновесие.
У Булгаковых я почти не бывала, но не по причине отчужденности, Я знала, что Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже. Вечерами Женечка часто оставался ночевать у матери. Кроме того, на меня навалились и материальные заботы: надо было на что-то жить, а работу, да еще переводческую, кто будет давать «дочери врага народа»? Кое-что из вещей начала менять на продукты, но понимала, что это все не надолго. Надо искать заработок!
Как это нередко бывает, проблему мою помог разрешить один едва знакомый человек. Он предложил мне стать «негром» — он будет поставлять переводы, я их буду делать, а он под своим именем сдавать. Я буду получать оговоренный процент за сделанные мною переводы. Меня это вполне устраивало, ибо избавляло от каждодневных поисков средств существования. Работать я могла и дома, и у Жени, а иногда у Булгаковых.
Я все пристальнее приглядывалась к Елене Сергеевне. Очень многое в ней мне нравилось, очень многому хотелось подражать. Особенно меня покоряло ее умение держаться с самыми разными людьми, ее неизменная «светскость», хотя иногда мне казалось, что она играет какую-то заданную роль. Она ни разу не пыталась разговаривать со мной «по душам». Радостно принимала наши теплые отношения с Женечкой, хотя порой мне казалось, что она меня к Женечке ревнует — ведь я отнимаю пусть крохотную, но долю Женичкиного обожания, а она привыкла властвовать единолично.
Елена Сергеевна прекрасно одевалась. Особенно запомнилась ее шуба из куницы, которую она, придя с улицы, небрежно скидывала на кресло. Я ни разу не видела ее в «домашнем» виде — в фартуке или тапочках. Мне даже кажется, что я никогда не видела ее на кухне. Кушанья, и весьма изысканные, вносила с кухни домработница-кухарка, а Елена Сергеевна с большим тщанием красиво расставляла все на столе. У нее все получалось празднично. Она, принимая частых и многочисленных гостей, чувствовала себя в своей стихии. Она умело руководила беседой, впитывала всеобщее восхищение и поклонение. Мне порой казалось, что я присутствую на каком-то вечном, беспечном балу. А меж тем у нее же были заботы, повседневные заботы, связанные со здоровьем Михаила Афанасьевича. Я ни разу не задумывалась и над тем, откуда имеются средства на такие частые роскошные застолья. Ничего похожего я не видела ни в своем доме крупного дипломата, ни в доме генерала Шиловского.
Изредка Елена Сергеевна приглашала меня сопровождать ее то к известнейшей в высших кругах портнихе Ламановой, то к сапожнику Барковскому. Только он шил обувь для Елены Сергеевны, только его работа удовлетворяла ее. К Барковскому мы обычно шли пешком по Гоголевскому бульвару. Его крохотная мастерская находилась в полуподвале на углу Воздвиженки. Спустившись на пару ступенек, мы оказывались в тесном помещении, изумительно пахнувшем высокосортной кожей. Барковский всегда улыбался, завидя Елену Сергеевну, шутил, называл ее «моя королева». Он собственноручно надевал ей прекрасную туфельку, отвечающую всем ее требованиям. Елена Сергеевна вытягивала красивую ногу в шелковых чулках и новых туфельках, откровенно приглашая меня и Барковского любоваться этим зрелищем. Она при этом смялась и шутила. Я чувствовала себя с ней легко и непринужденно.
Особая церемония соблюдалась и у Ламановой. Там рассматривались бог знает откуда взятые модные журналы, обсуждались достоинства той или иной модели. Затем производилась наколка материала, принесенного Еленой Сергеевной. Обсуждались достоинства и недостатки данного отреза. Пару раз наш визит совпадал с визитом еще одной известной в Москве светской красавицы — Тимоши, жены сына Максима Горького. Было очень интересно прислушиваться к щебетанию этих двух прелестных дам.
Особенно часто я сопровождала Елену Сергеевну к Вите Лазаревне Виньяр. Это была знаменитая среди светских дам косметичка. Ее квартира на Никитском бульваре напоминала хирургический кабинет. Специальное откидывающееся кресло, белоснежные крахмальные салфетки, сверкающие инструменты. Она приступала к чистке лица, как к хирургической операции, делала массаж с какими-то дивно пахнущими маслами. Вита Лазаревна снабжала Елену Сергеевну и других клиенток кремами и лосьонами собственного изготовления из спермацета и масел, получаемых невесть какими путями от своей родственницы, живущей в Америке, известной владелицы фирмы Элизабет Арден. Елена Сергеевна внушала мне, что я обязана с молодых лет следить за своим лицом, пользоваться кремами и массажем Виты Лазаревны. Казалось, она не имела ни малейшего понятия о моих финансовых возможностях.
Особым предметом гордости Елены Сергеевны были шляпы. Ведь в тридцатые годы дамы ее круга обязаны были их носить. Я уже упоминала, что однажды предложила ей обмен: я ей отдаю кофточку, которая ей нравилась, а она мне — шляпу. Он тотчас согласилась, и я стала гордо носить прекрасную шляпу, тоже сделанную для нее на заказ. У кого — не помню, к шляпнице мы с ней не ходили. Впоследствии мы несколько раз менялись предметами туалета — видно, ей нравились мои английские юбочки и кофточки. До сих пор у меня сохранились старинные пуговички с одной из ее блузок, вымененной мной на вязаный свитер.
Я все больше попадала под ее влияние, и это очень нравилось Жене, ибо он боготворил мать и был счастлив, что мы с ней так ладим. Мне же стало казаться, что я существую в какой-то раздвоенной жизни: с одной стороны — трудности, тревоги и заботы после ареста отца, хождение к окошку на Кузнецкий мост, чтобы узнать хоть что-нибудь о его судьбе, с другой — беспечность, роскошь, с которой я познакомилась в доме Булгаковых. По советским временам трехкомнатная квартира, мебель красного дерева, хрусталь, люстры, домработница, Сережина гувернантка, изысканная одежда, изысканная еда безусловно казалась роскошью.
У Шиловских все было солидно, добротно, хлебосольно. Но ничего похожего на приемы у Булгаковых. И в доме Шиловских принимали гостей. Не столь, пожалуй, часто. Раза два-три я встречалась там с Алексеем Николаевичем Толстым. Когда он бывал в гостях у своей дочери, дом сразу наполнялся его громогласным раскатистым смехом. Однажды он позвал меня на кухню помочь ему варить пунш. Он велел подавать ему посуду — эмалированные кастрюли, кружки, специи. Сам он священнодействовал у плиты, смешивая в нужных пропорциях вино и специи. Одновременно он поддразнивал меня, называя Дзидрой-Гидрой.
В доме Шиловских все было более русским, что-ли. Гости — более чинными и солидными. Мне кажется, что Евгений Александрович, как и Марьяна Алексеевна, не очень любил застолья — ведь он много работал, приходил усталым, предпочитал тишину и покой. Я глядела на Евгения Александровича и гадала — каким он был с Еленой Сергеевной? Столь же тихий и скорее сосредоточенный в себе? Или он заражался атмосферой веселья и остроумия, которые я всегда наблюдала за столом у Елены Сергеевны? Евгений Александрович был умен и красив. Он с большой нежностью и уважением относился к Марьяне Алексеевне и к дочери Машеньке. И как-то не могла я себе представить его рядом с Еленой Сергеевной и в компании, окружавшей ее. Или он был с Еленой Сергеевной другим? Женечка мне ничего не мог рассказать про период, когда его родители еще не разошлись, ведь он был тогда еще маленьким. Женя воспитывался отцом в строгости и справедливости. Он рано научился отвечать за свои поступки. Младший же брат Сережа был ярким примером воспитания Елены Сергеевны: капризный, избалованный обаятельный мальчуган.
Меж тем Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже и хуже, и Елена Сергеевна почти не отходила от него. Женя все чаще оставался ночевать у них. Мы встречались в школе, обменивались грустными новостями. Я тоже была очень занята, кроме школы — переводы, мои обязанности «негра» надо было неукоснительности выполнять в срок.
10 марта Михаил Афанасьевич скончался. Мы с Женей были на панихиде рядом с Еленой Сергеевной. Я впервые видела смерть так близко. А обычай русских поминок мне и вовсе был неведом. Я была потрясена застольем, когда уже через несколько часов после похорон близкие покойного сидели за столом, где становилось все шумнее, все будто забыли о покойном. Лишь позднее Едена Сергеевна убедила меня в правильности такого обряда.
Вскоре школа осталась позади. Мы сдали последние экзамены и все силы направили на поступление в институты. Женя, как и намеревался, подал заявление на театроведческий факультет ГИТИСа, а я делала отчаянные попытки поступить в Институт иностранных языков. На мое счастье среди поступающих оказалась и группа таких же, как и я, знающих английский, как родной, и имеющих тот же статус «детей врагов народа». Один из мудрых руководителей факультета разрешил этой группе приступить к занятиям с условием, что мы пройдем весь курс обучения за два года. Такое условие всех нас устраивало, ибо мы были сами заинтересованы в быстрейшем получении диплома о высшем образовании. Мы все были уверены, что одолеем ускоренный курс обучения.
Осенью Женя и я приступили у учебе. Все свободное время, которого у нас было очень мало, мы проводили вместе. Женя стал настаивать, чтобы мы поженились и чтобы я переехала к нему в Ржевский. Я возражала, говорила, что мы не имеем права жениться, ибо моего заработка нам не хватит на жизнь. Кроме того, я все еще опасалась осложнить жизнь Шиловских своим статусом «дочери врага народа». Все же после многочисленных разговоров с Евгением Александровичем и с его благословения я дала согласие на брак и мы решили «расписаться», как это тогда называлось, в ближайшее время.
Брак наш был оформлен в жутчайшем ЗАГСе, где за соседним столом заплаканная женщина оформляла смерть мужа. Ни свидетелей, ни цветов, ни шампанского... Мы вышли из ЗАГСа на солнечную улицу Горького и направились к Артистическому кафе в проезде МХАТа. Мы подсчитали, что бокал вина нам будет по карману. В кафе нас застал Евгений Васильевич, муж Бокшанской. Он, как всегда, после репетиции зашел, чтобы выпить рюмочку коньяка. Узнав, что мы празднуем свадьбу, от тотчас заказал шампанское и закуску, и мы неожиданно славно отпраздновали нашу свадьбу. Вечером Евгений Александрович и Марьяна Алексеевна устроили в нашу честь праздничный ужин. Было решено, что я перееду к Жене.
Всего через пару месяцев началась война... Я сдавала со своей группой последний экзамен за первый ускоренный курс, когда нам сообщили, что на следующее утро нам надлежит явиться с вещами в институт, откуда нас на автобусах отвезут под Смоленск рыть противотанковые рвы. Мама соорудила мне холщовый заплечный мешок, куда были положены мыло, зубная паста и смена белья. Больше ничего брать не разрешили.
Женечка остался в Москве. Он намеревался идти добровольцем на фронт, но был забракован из-за плохого зрения. Отец его посчитал, что Женя в таком случае должен поступать в военное училище, и Женя стал усиленно готовиться к экзаменам.
На рытье окопов я сильно надорвалась. Началось внутреннее кровотечение. Меня отправили вместе с несколькими ранеными ребятами обратно в Москву. После долгого тряского пути наш грузовичок наконец доехал до Москвы.
Нам с Женей оставалось быть вместе чуть больше двух недель. Мы с Еленой Сергеевной проводили его на место сбора. Никто и не подозревал, что это наша последняя встреча с Женечкой как мужа и жены. Жизнь так распорядилась.
Наступила осень 1941 года. Надо было думать, чем заняться. О продолжении учебы в институте не могло быть и речи. Часть нашей группы уже ушла на фронт, часть еще не вернулась с рытья рвов. Да и шли слухи, что новый учебный год будет продолжен где-то в эвакуации, куда якобы направляют институт.
Я все никак не могла добиться никакого ответа на все мои вопросы о местонахождении отца и его судьбе. Каждый раз получала в окошечке один и тот же ответ: следствие продолжается, переписка не разрешается, местонахождение неизвестно. Для получения такого стереотипного ответа приходилось простаивать в очереди целую ночь. Увы, таких, как я, было великое множество.
Мама поступила на работу на швейную фабрику шить белье для солдат. Она работала в ночную смену, и мы почти не виделись.
В Ржевском стало совсем пусто. Марьяна Алексеевна с маленькой Машей уехала в эвакуацию.
Евгений Александрович почти не бывал дома, часто оставался ночевать на работе. Я мучилась неопределенностью. Мои «негритянские» переводы кончились, и я сидела без дела и без денег.
Однажды Елена Сергеевна позвонила в Ржевский и попросила меня зайти к ней, купив по дороге бутылку водки. Меня это чрезвычайно удивило. Когда я прибежала с бутылкой на Фурманова, я увидела спящего тяжелым сном на диване Александра Фадеева6. В комнате чувствовался запах перегара. Я никогда раньше не видела Фадеева у Булгаковых. Елена Сергеевна несколько сбивчиво сказала, что Александр Александрович у кого-то в доме напился и затем постучался к ней, попросив разрешения немного полежать. Так он находится у нее уже второй день.
Через пару дней Елена Сергеевна опять позвонила и сказала, что может предложить мне поехать с ней и Сережей к эвакуацию в Ташкент. В Москве участились воздушные тревоги, на улицах пахло дымом — это различные учреждения, покидая Москву, сжигали свои бумаги. С наступлением темноты город вообще замирал. Окна домов были тщательно затемнены. Фонари на улицах не горели. Все чаще и чаще объявляли воздушную тревогу. Я обычно в бомбоубежище не спускалась. Лишь пару раз, когда Марьяна Алексеевна еще не уехала, я с маленькой Машей на руках по ее просьбе спускалась в ближайшее бомбоубежище.
Услышав о предложении Елены Сергеевны, Евгений Александрович посоветовал мне согласиться. Мама тоже настоятельно просила меня не отказываться. Оказалось, что предложение об эвакуации Елены Сергеевны исходило от Фадеева. Он руководил отправкой писателей в Ташкент. Через несколько дней Фадеев позвонил Елене Сергеевне и сообщил, что наш отъезд назначен на 16 октября. Он уже включил ее, Сережу и меня в список эвакуируемых.
Октябрь 1941 года выдался холодным. Уже в десятых числах кое-где припорошил снежок. Дул сильный промозглый ветер. Накануне днем мы с Еленой Сергеевной перевезли в архив ящик с рукописями Михаила Афанасьевича. Естественно, она боялась оставлять рукописи в пустой квартире.
Евгений Александрович обещал предоставить нам свою машину и шофера для доставки на вокзал. Поезд отходил поздно вечером. Я заранее привезла свой чемодан к Елене Сергеевне. В кромешной тьме мы заперли квартиру на Фурманова и спустились на улицу к ожидавшей нас машине. Елена Сергеевна попросила по дороге свернуть к Никитскому бульвару. Я сразу даже не поняла, что ей там понадобилось. Лишь подъехав к знакомому дому, я сообразила, что Елена Сергеевна хотела увидеться с Витой Лазаревной, ее косметичкой Елена Сергеевна велена мне подняться наверх и взять приготовленный для нее сверток. Этот сверток оказался объемистой корзиной, наполненной кремами и и лосьенами. Даже в такой момент Елены Сергеевна продолжала думать о красоте своего лица!
По пустынным улицам Москвы мы добрались до Комсомольской площади и свернули к боковому подъезду вокзала. Выгрузились из машины и пошли вперед с вещами по перрону среди снующих теней множества людей. Тут перед нами возник Фадеев и велел следовать за ним. Так мы и пошли гуськом — Елена Сергеевна с Фадеевым впереди, мы с Сережей за ними, замыкал группу адъютант-водитель с чемоданами. Впереди уже маячил темный состав. Фадеев уверенным шагом двигался вперед и остановился у одного из вагонов. Сказав что-то стоявшему в дверях вагона человеку, он провел нас внутрь. Это был мягкий купейный вагон. В купе кроме нас троих оказалась Софа Магарил, актриса, жена режиссера Козинцева. Поезд еще долго стоял. Попрощавшись, ушел адъютант. Фадеев о чем-то тихо разговаривал с Еленой Сергеевной в коридоре. Вскоре ушел и он. Поезд наконец тронулся и медленно пополз в далекий путь. Сережа мгновенно заснул, а нам с Еленой Сергеевной не спалось. Угнетала полная неизвестность того, что ожидает нас в конце пути. Надолго ли мы прощаемся с Москвой? Все говорили шепотом. В вагоне не горел ни единый огонек. За окном тоже полнейший мрак. Мы даже не увидели, где кончились городские дома.
Наступил первый день долгого пути. С трудом кое-как умылись под тонкой струйкой воды из умывальника. Сережа запросил кушать. Мы захватили с собой имевшиеся в то время в магазинах сушки, сухарики и банки с крабами. До сих пор не могу понять, почему на прилавках Москвы громоздились горы банок с крабами. Встала проблема, как заварить кофе или чай, где и во что взять кипяток. Я уже не помню, кто из нас додумался захватить чайник, я или Елена Сергеевна. Скорее всего, я. Аукнулся мой недавний опыт рытья окопов. Проводник сказал, что кипяток я смогу набрать только во время остановки поезда на ближайшей станции. С чайником в руках я терпеливо стояла поближе к выходу, чтобы успеть тут же ринуться к вокзалу, к заветному крану с кипятком. Как только поезд остановился, я со спринтерской скоростью понеслась по перрону к видневшемуся вдали пару от кипятка. Быстро наполнив чайник, я с той же скоростью побежала обратно, ибо смертельно боялась отстать от поезда. Никто ведь не мог сказать, сколько он будет стоять на этой станции.
Уже в первый день в нашем купе стали появляться знакомые Елены Сергеевны из соседних купе и вагонов. Одним из первых заглянул Алексей Яковлевич Каплер7, обаятельнейший человек, знаменитый сценарист, по чьим сценариям были поставлены фильмы «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Елена Сергеевна нас познакомила и угостила Алексея Яковлевича чаем с сушками. Я раньше никогда с Каплером не встречалась, но он умел тотчас устанавливать контакт с людьми, и через несколько минут казалось, что я давно с ним знакома.
Зашел к своей жене и Григорий Козинцев. Он ехал с группой кинематографистов в с оседнем вагоне. Меня с ним познакомили, и завязалась опять за чаем с сушками беседа. Я видела, что он с интересом разглядывает Елену Сергеевну, и ей это приятно. Он произвел на меня впечатление человека интеллигентного, но несколько суховатого. Мне даже казалось, что я замечаю эту суховатость и в его отношении к Софе.
За ним следом появился Сергей Михайлович Эйзенштейн8. Он шумно приветствовал Елену Сергеевну и вопросительно посмотрел на меня. Елена Сергеевна нас познакомила. Услышав мое имя — Дзидра, он радостно воскликнул: «Латышка?» Оказывается, этот знаменитейший режиссер родился в Латвии, в Риге, детство свое провел в этом городе и даже помнит латышский язык. Мы тут же весело обменялись несколькими фразами. Тут я перехватила несколько недовольный взгляд Елены Сергеевны. Я поняла: ей не очень нравится, что я отвлекаю внимание Сергея Михайловича. Я же продолжала с ним беседовать и упомянула, что была в Нью-Йорке в то время, когда он приезжал в Америку с Тиссе и Александровым9. Я также упомянула, что Тиссе и Александров посетили моего отца и что я присутствовала при этом. Эйзенштейн спросил, нет ли у меня какой-нибудь книжки на английском, ему пришлось оставить свою библиотеку в Москве, а он так любит почитывать детективы Агаты Кристи! Я удивилась, ибо отец мне внушил, что детективы — не лучший вид литературы и не очень поощрял их чтение. Сергей Михайлович обещал, что когда мы вернемся в Москву, он даст мне почитать свои книги. После этого посещения я старалась не принимать участия в беседе Елены Сергеевны с ее знакомыми, если только они не обращались прямо ко мне.
В одном из соседних купе ехал знаменитый в то время поэт Иосиф Уткин10. Он в начале войны ушел добровольцем на фронт, где его вскоре ранило, и теперь он в сопровождении медсестры был отправлен на лечение в Куйбышев. Это был первый раненый, которого я повстречала, и я с состраданием смотрела на его висящую на перевязи руку. Разумеется, я старалась, как могла, отвлечь его от мрачных мыслей — ведь ему грозила ампутация. Он робко появлялся у нашего купе, и мы с Еленой Сергеевной спешили налить ему чай, если только оставалось хоть немного кипятка, пусть даже остывшего. Мы подолгу стояли с ним в коридоре. Он читал свои стихи, которых, должна сознаться, я прежде не слышала.
Однажды Эйзенштейн привел с собой Тиссе и Александрова. Он успел им рассказать, что я помню их посещение моего отца в Америке. Они весело вспоминали девчушку, которая с любопытством разглядывала их во время того визита...
Поезд медленно двигался вперед, не следуя никакому расписанию, с неожиданными остановками и столь же неожиданными рывками вперед. Медленно, но неуклонно он приближался к своей цели — Ташкенту. Там писателям предстояло выгрузиться, а кинематографистам ехать дальше — в Алма-Ату. Туда было решено эвакуировать киностудию «Мосфильм».
Я все также продолжала на остановках бегать за кипятком. Иногда мне крупно везло: на некоторых станциях местные жители выносили чего-нибудь съестное — вареную картошку, крутые яйца, соленые огурцы. Однажды мне посчастливилось даже выменять на соль тощую жареную курицу!
В Куйбышеве поезд стоял несколько часов. Ушел со своей спутницей Иосиф Уткин. Мы все пожелали ему скорейшего выздоровления. К вечеру поезд наконец тронулся.
Наутро за окном возник совсем другой пейзаж. Яркая зелень, еще не убранные поля, пасущиеся на лугах стада. Люди в легкой одежде. А ведь из Москвы мы уезжали в снежный вечер. Кроме того, непривычно было, что вечером в вагоне зажигают свет, а в окнах виднеются огоньки в домах. Нам, привыкшим к тщательной московской светомаскировке, радостно было возвращение к нормальной повседневной жизни. Удручало же то, что мы ничего не могли узнать о положении на фронте. Газет мы уже несколько дней не видели, радио не работало. Только в Куйбышеве кому-то передали несколько газет, и мы их громко читали вслух, ведь у всех на фронте были близкие или друзья, все привыкли слушать регулярные сводки.
Становилось все теплее. Все мы стали потихоньку снимать свитера и теплые шарфы. Мы все больше стали задумываться о конечной цели нашего пути — Ташкенте. Как нас там встретят? Что нас ждет в незнакомом городе? Почти никто в нашем вагоне в Ташкенте не бывал, никто не мог поделиться впечатлениями. Где нас разместят? Что нас ждет? Смогу ли я найти работу?
Наконец к вечеру поезд медленно подкатил к перрону ташкентского вокзала. Стали спешно выгружаться. По перрону взад-вперед бегал невысокого роста человек в военной форме с погонами полковника. Прибывшие узнали в нем московского драматурга Николая Вирту11. Он был уполномочен встретить и разместить эвакуированных писателей и их семьи. Вирта сообщил, что основную группу прибывших временно поселят в здании одной из школ, а затем всем предоставят постоянное жилье. Мы с Еленой Сергеевной и Сережей погрузились в поданный автобус и вскоре оказались в огромной классной комнате вместе с еще несколькими семьями. Кроватей не было — на полу лежали тюфяки. Был единственный на весь этаж умывальник, и это удручало больше всего. Так хотелось помыться после долгого пути. Обещана была баня. Вирта еще раз подтвердил, что через несколько дней нас переселят в более удобное помещение.
Наступило 7 ноября. Кроме общего советского праздника это был и день моего рождения. Елена Сергеевна предложила отметить это событие во дворе школы у костра. Там будет легче сварить по чашке кофе. Мы с Сережей набрали веток саксаула. Затем сходили на Алайский рынок, купили для угощения изюм, вяленую дыню, фрукты. Прилавки этого рынка резко отличались своей яркостью и разнообразием от привычных унылых магазинов военной Москвы. Вечером неожиданно пришел на наш огонек Алексей Яковлевич Каплер и подарил мне корзину с фруктами. Мы приступили к заварке кофе в импровизированной посуде. Забытый изумительный аромат привлекал все больше гостей. Алексей Яковлевич завладел всеобщим вниманием, рассказывая о съемках фильмов о Ленине, автором которых он был. Это оказался самый необычный мой день рождения, запомнившейся на всю жизнь.
Назавтра на почте я получила поздравительные телеграммы от Женечки и от Евгения Александровича. Я была крайне удивлена, что в такой сложной военной обстановке почта работала исправно.
Через несколько дней Елена Сергеевна пошла с Виртой на улицу Жуковского посмотреть предназначенное нам жилье. Это оказалась крохотная квартирка на втором этаже, которая ей сразу приглянулась. Туда вела шаткая деревянная наружная лестница. Эта квартирка, которую мы сразу прозвали голубятней, состояла из двух малюсеньких комнат. В одной стояла печка. Из мебели — деревянный стол, две скамейки, три кровати, подушки, одеяла. Елена Сергеевна сразу выразила согласие тут поселиться. Вскоре мы уже разложили наши вещички, передвинули кровати. Я помыла полы, окна, соорудили кое-какие занавески. Короче говоря, наладили быт. На следующее утро я побежала опять на почту, чтобы сообщить в Москву и Женечке в Чебоксары наш новый адрес.
Соседями нашими по двору на улице Жуковского оказались драматурги Файко, Николай Погодин, Николай Вирта, Борис Лавренев, поэт Сергей Городецкий с семьей. Через некоторое время после лечения в Куйбышеве к нам присоединился Иосиф Уткин. Теперь за ним ухаживала его сестра. Он все еще не мог владеть раненой рукой. Многие писатели, размещенные в других домах, приходили смотреть, как мы устроились. Самые именитые были поселены в центральной ташкентской гостинице.
Елену Сергеевну навещали многочисленные ее знакомые. Самым частым гостем стал живший в нашем дворе поэт Владимир Луговской12.
Я занималась хозяйством, готовила, стирала, убирала, ходила на рынок, топила печь. Хозяйство было примитивное, и все же жизнь потихоньку налаживалась. Меня угнетало, что я все еще нигде не работаю. Я чувствовала, что Елена Сергеевна не очень-то хочет, чтобы я отвлекалась от дома. Кто же тогда будет убирать и готовить еду? Наше финансовое положение было весьма плачевно. Мне все чаще приходилось что-то продавать их моих вещей или менять на продукты. Я поделилась с Каплером создавшимся положением и попросила его помочь мне найти работу. Он посоветовал мне переехать в Алма-Ату, куда уехали все сотрудники «Мосфильма». Он сам собирался туда вскоре и обещал прислать мне вызов на сценарную студию.
Пока же я нашла себе занятие, позволившее мне немного заработать. Туся Луговская, сестра поэта Луговского, была профессиональным театральным художником. Она подрядилась оформить спектакль в ташкентском оперном театре. Для этого спектакля требовалось соорудить множество чалм. Сроки, как всегда, поджимали, и Туся предложила мне ей помочь. Она показала, как правильно накручивать чалму, как обращаться с выданным для этой цели материалом. Так как я прошла английскую школу рукоделия, мне работа с тканью была знакома. Дело закипело, и я даже по ходу работы усовершенствовала процесс. Все чалмы были изготовлены к сроку, заказчики остались довольны, а мы с Тусей даже сумели сэкономить немного материала и соорудили из него занавеси на окна. К сожалению, работы в театре больше не было, и я опять стала искать себе занятие. На выручку пришел Владимир Аталов, актер, отец Алексея Баталова. У него оказались золотые руки и отменный вкус. Под его руководством я изготавливала абажуры. Мы покупали в писчебумажном магазине рулоны залежавшегося там ватмана, промасливали его, складывали «в гармошку», протягивали для образования формы шнуры, немного разрисовывали. В результате получался отличный абажур, вызывавший восхищение наших покупателей. Всем же хотелось хотя бы немного скрасить свой быт. Через некоторое время запасы ватмана иссякли, и мы были вынуждены свернуть «производство».
Спустя какое-то время я нашла новое применение своим силам. На сей раз без материального вознаграждения, но доставлявшее мне большое удовлетворение. Я ходила в госпиталь, читала и раздавала книги раненым, писала по их просьбе письма, иногда что-нибудь рассказывала, даже осмеливалась по их просьбе спеть. Я приглашала знакомых писателей выступить в госпитале, была в таких случаях вроде ведущей.
Местный Союз писателей весьма одобрил эту работу. Налаживались отношения с местным населением. Эвакуированных московских писателей стали приглашать в гости. Принимали всегда тепло и сердечно. За все пребывание мое в Ташкенте я ни разу не встречала ни одного неприязненного взгляда, а ведь местные жители сильно себя потеснили, предоставив жилье такой массе эвакуированных.
Однажды Борис Лавренев и Иосиф Уткин были приглашены к одному известному узбекскому писателю отведать настоящий узбекский плов. Я тоже была приглашена, ибо подружилась с хозяином во время работы в госпитале. Мы расселись вокруг низенького стола, на котором высилось огромное блюдо, источавшее изумительный аромат. Хозяин с приветливой улыбкой повернулся ко мне, захватил из блюда горсть плова и поднес к моему рту. Я успела в этой горсточке разглядеть бараний глаз! По узбекскому обычаю глаз подносится в знак глубокого уважения. Я героически проглотила это подношение под восхищенно-удивленные взгляды моих спутников. Я же радовалась, что не оскорбила обычаи нашего любезного хозяина.
Сытые и растроганные теплым приемом, мы вышли на улицу. Дух захватывало от прелести серебристых тополей в лунном освещении. Лавренев и Уткин замурлыкали что-то себе под нос, а затем дружно, в два голоса, запели знаменитый русский романс «Но то был только сон». Я тоже присоединилась к хору. Так, продолжая петь, мы дошли до нашего двора на улице Жуковского.
На «голубятне» мне посчастливилось познакомиться с двумя удивительными женщинами — Анной Андреевной Ахматовой и Фаиной Георгиевной Раневской13. Обе они приходили в гости к Елене Сергеевне, иногда вместе, иногда врозь. Я всегда к их приходу старалась приготовить к кофе яблочный пирог. Обе с удовольствием пили кофе. Перед Анной Андреевной я всегда робела. Она мне напоминала огромную нахохлившуюся птицу. Она неизменно была в чем-то темном, скорее черном, мешковатом. Я, пожалуй, почти никогда не слышала ее смеха и редко видела на ее губах улыбку. Она молчаливо сидела за столом, внимательно слушала беседующих, но сама очень редко принимала участия в этих разговорах. Я помню ее немного хрипловатый низкий голос, когда она отвечала на вопрос, адресованный именно ей. Елена Сергеевна, как мне казалась, глубоко ее уважала и всячески пыталась вывести Анну Андреевну из ее сосредоточенности в себе.
Однажды Ахматову пригласили выступить на большом концерте, весь сбор от которого шел в поддержку фронту. Она сокрушенно заявила Елене Сергеевне, что не сможет выступить, хотя очень бы хотела, потому что ей нечего надеть. Единственное ее «концертное» платье уже давно потеряло всякий вид. Мы с Еленой Сергеевной решили ее выручить. Я достала из чемодана юбку, привезенную из Англии, и мы вдвоем отправились на Алайский рынок в надежде выменять эту юбку на что-нибудь подходящее для Анны Андреевны. Мы увидели наконец то, что искали — прекрасную белую вышитую шаль. После долгой торговли ударили по рукам и радостно отправились домой, упрятав драгоценную шаль в сумку. Елена Сергеевна сумела сломить сопротивление Анны Андреевны, и она приняла наш скромный дар. Закутавшись в эту шаль, Ахматова еще долгое время выступала перед публикой.
С Фаиной Георгиевной все было значительно проще. Она, наоборот, почти всегда улыбалась, иногда иронично. Всегда была готова к шутке, всегда активно принимала участие в беседе, во время которой нередко раздавался смех.
Безусловно, разница в их поведении была обусловлена их профессиями и жизненными обстоятельствами. Я была слишком молода и неопытна, чтобы осознать это. Мне казалось, что Анна Андреевна оттаивала лишь при прямом общении с Фаиной Георгиевной. Ее глаза начинали светиться, и в них появлялся интерес к окружающему. Мне было интересно наблюдать за обеими. Я неосознанно чувствовала их величие. Анну Андреевну я продолжала побаиваться. Мне все время казалось, что я нарушаю ее какой-то внутренний мир.
С Фаиной Георгиевной все обстояло иначе — она всем сердцем была открыта дружескому общению. Меня покорял ее взгляд, всегда ироничный по отношению к себе самой. Вскоре стало обычаем, что я ее провожаю домой. По дороге она не умолкая рассказывала что-то смешное и трогательное из ее жизни, и я с каждым разом все больше привязывалась к ней. Я тогда еще не была знакома с ее театральными работами, видела ее только в кино. Популярность ее в то время была колоссальна, и я очень гордилась, что имею возможность запросто с ней гулять и беседовать. Она часто говорила мне, что ей нравится моя реакция на ее рассказы, мой смех. Еще и еще раз корю себя за то, что мне не хватало ума записывать по горячим следам ее рассказы, ведь со временем они выветрились из памяти, осталось лишь впечатление чего-то крайне интересного, глубокого и мудрого.
На нашей «голубятне» все чаще и чаще стал появляться поэт Владимир Луговской. Он почти всегда пребывал в некотором подпитии, был громогласен и велеречив, неизменно обращался к Елене Сергеевне с возгласом «моя Королева!» Я бы даже сказала, что он не отличался большим умом. Его поэзия была наполнена пафосом революции и строительства социализма. Лирики его я не знала. Я всегда старалась улизнуть из «голубятни» к его приходу.
Однажды Луговской поднялся в «голубятню», когда Елены Сергеевны не было дома. Он, как всегда, был несколько навеселе. Луговской присел к столу на скамейку и начал что-то рассказывать. Я стояла поодаль и вежливо слушала. Вскоре Владимир Александрович велел мне сесть на скамейку, ибо считал невежливым, что я стою. Я послушно села на противоположный конец скамьи. Тут Владимир Александрович перешел на чтение своих стихов и по мере чтения все ближе и ближе продвигался по скамье ко мне. Наконец я вскочила. Баланс скамьи нарушился, и Луговской рухнул на пол. Как раз в это момент, как в плохой пьесе, вошла Елена Сергеевна. Она гневно на меня обрушилась: «Что тут происходит?!» Мы с трудом вдвоем подняли Луговского на ноги. Елена Сергеевна не желала слушать мои оправдания и продолжала сердито отчитывать за мое бессердечие. Я очень обиделась. Несколько дней Луговской на «голубятне» не появлялся. Затем его регулярные визиты возобновились. Я старалась его избегать.
Мои отношения с Еленой Сергеевной оставались натянутыми. Я все упорнее искала себе занятие. На мое счастье, уехавший в Алма-Ату Каплер сдержал обещание и прислал письмо с предложением работы переводчицы на студии. К письму прилагался официальный вызов в Алма-Ату, без которого тогда было невозможно куда-либо передвигаться. Я радостно приняла предложение и стала готовиться к отъезду.
Елена Сергеевна была чрезвычайно недовольна моим решением. Она винила меня, что я бросаю ее и Сережу на произвол судьбы. Она считала, что я изменяю Жене и еду к какому-то потенциальному любовнику. Все это было неправда — я просто не могла продолжать бездельничать в Ташкенте, не могла существовать без постоянного заработка.
Ранней весной 1942 года я отправилась в путь. Моим соседом в поезде оказался знаменитый в то время оператор «Мосфильма» Аркадий Кольцатый. Он спешил в Алма-Ату к жене и сыну, которых не видел уже несколько месяцев. Кальцатый сильно скрасил мое путешествие, подкармливал меня. Мы много беседовали, и к концу пути мне казалось, что мы давние знакомые.
Алма-Ата сразу пленила меня своей красотой, чистотой, ухоженностью. После ташкентских арыков и пыльных улиц все здесь выглядело празднично. У меня поднялось настроение. В городе было много современных зданий. Кольцатый посоветовал мне сразу же отправиться в гостиницу, где разместились все творческие работники. Я так и сделала и очень удивилась, когда, предъявив свой вызов, была препровождена в крохотный номер, заказанный мне Каплером.
На следующий день я приступила к своим обязанностям, каковых, должна признаться, оказалось пока немного. Работа с переводами только начиналась, и у меня оставалось много свободного времени. Меня вскоре стали загружать так называемой общественной работой. Я была определена в бытовую комиссию. В мои обязанности входило еженедельное сопровождение Ивана Александровича Пырьева14, председателя этой комиссии, в обкомовский распределитель для получения добавочного продовольственного пайка работникам «Мосфильма». Я запасалась объемистой сумкой и бидоном, ибо основными предметами дополнительного пайка были жареные пирожки, свиная тушенка и разливная сладкая сгущенка. Иногда к этому ассортименту добавлялось немного сыра или колбасы, которые Иван Александрович умел виртуозно выпрашивать в этом распределителе. Совсем редко перепадала баночка черной икры. В таком случае Иван Александрович с возгласом «Как я люблю икру, ее не любит никто!» быстро прятал баночку к себе в сумку. Это всегда меня удивляло и смешило. Обиды никакой не было — ведь он заслуживал баночку икры, как никто другой. Вернувшись после такого похода, мне надлежало по списку раздавать полученные продукты. Во время исполнения этой обязанности мне представилась редчайшая возможность наблюдать за поведением и характерами кинематографической элиты. Я знала, что никто из них не голодал, никто остро не нуждался. Все они могли себе позволить что-то покупать на рынке. И все же при раздаче еженедельной порции пирожков и сгущенного молока срабатывало ревнивое соперничество — а не получает ли кто-то больше меня? Все внимательно следили за каждым моим движением, чтобы я, не дай бог, не выдала кому-нибудь лишний пирожок или каплю сгущенного молока. Мне иногда становилось стыдно, будто я заглядывала в их нечто глубоко потаенное.
Совершенно непредвиденной помехой в моей работе стало отсутствие пишущей машинки. Естественно, никто не брал с собой в эвакуацию пишущую машинку. Не позаботились об этом и на студии. Как же я могла сдавать свои переводы? Я стала искать машинку у местного населения. Через несколько дней мне удалось арендовать машинку у местной машинистки за довольно высокую плату. Лента на машинке сильно износилась, купить новую негде. Мои переводы были еле видны на бумаге, которую, кстати, я с большим трудом добывала.
В это время по приказу свыше Григория Александрова решили направить в Баку на должность главного режиссера Бакинской киностудии. Однажды он меня вызвал к себе и сказал, что ему предстоит в первую очередь приступить к съемкам фильма «День Советского Союза в тылу» для показа англичанам и американцам. Картина должна была показать труд тыла в помощь фронту, жизнь советских людей вдали от переднего края. Эту картину предполагалось переводить по ходу съемок. Григорий Васильевич предложил мне ехать с его группой в Баку. Я с радостью согласилась, ибо это сулило мне долговременную занятость.
Незадолго до этого в Алма-Ату приехал из Владивостока, где он жил с матерью, сын Григория Васильевича Дуглас. Он был на несколько лет младше меня, и Григорий Васильевич поручил его моим заботам, так как Григорий Васильевич и Любовь Петровна Орлова были всецело заняты подготовкой к переезду. Кстати, имя Дуглас, сокращенно Дуги, Григорий Васильевич дал сыну в честь американского актера Дугласа Фэрбенкса, который в конце двадцатых побывал в Москве и общался с нашими кинематографистами. А затем в начале тридцатых Александров, Тиссе и Эйзенштейн побывали у него в Голливуде. Забегая вперед, скажу, что во время борьбы с космополитизмом Дуглас по приказу сверху был срочно переименован в Василия. Пока же мы с Дуги гуляли по незнакомому городу, выполняли поручения Григория Васильевича и даже принимали участие в массовках.
Вся наша группа разместилась в гостинице на набережной. Александров тотчас приступил к съемкам. Я всюду сопровождала съемочную группу, заранее обзавелась пишущей машинкой и была готова немедля приступить к переводу комментария для фильма. Процесс наладился, и я стала регулярно получать странички текста.
Через пару месяцев после окончания фильма новой работы Григорий Васильевич мне предложить не мог. Я вновь оказалась не у дел.
Любовь Петровна часто выступала в концертах в местной филармонии. Она стала брать меня с собой, и я ей за кулисами помогала подгладить концертное платье и выполняла любые ее поручения. Иногда эти концерты были не сольными, она выступала вместе с другими артистами, оказавшимися в Баку. Во время таких концертов я познакомилась с очень знаменитой в то время балетной парой Редель и Хрусталев, с певицей Клавдией Шульженко, с поэтами-сатириками Владимиром Дыховичным и Морисом Слободским. С ними у меня как-то сразу установились дружеские отношения. Они часто выступали в госпиталях и брали меня с собой в качестве ведущей. Их эстрадная группа должна была вскоре отбыть в Москву для поездок с новым репертуаром на фронт. Я загрустила, ибо уже успела привязаться к моим новым друзьям. Да мне и поднадоела кочевая жизнь и неопределенность.
В это время я узнала из письма, полученного от Жени, что Елена Сергеевна написала ему, что я бросила ее и Сережу на произвол судьбы, «убежав из Ташкента», что я ему якобы изменяю. Женечка даже не счел нужным объясниться. Он чересчур был уверен в справедливости суждений своей матери. Он потребовал развода. Я послала ему свое согласие. Так, по-детски «я с тобой больше не вожусь» закончился наш недолгий брак. Мне было обидно и больно. Тем более я хотела поскорее вернуться в Москву.
Дыховичный и Слободской официально включили меня в свою группу, и мы отбыли из Баку в Ташкент, где находился штаб фронтовых групп и театров, к которому их группа была приписана.
В Ташкенте я поселилась с группой в гостинице. Я не хотела идти к Елене Сергеевне, незаслуженно меня обидевшей. Я не хотела ни в чем оправдываться.
Но меня поджидал еще один удар судьбы. В ташкентском штабе фронтовых театров, куда стекались все официальные бумаги, вскоре выяснилось, что я у них не оформлена, что не имею к ним никакого отношения. Несмотря на все старания Дыховичного и Слободского, они не могли себе позволить включить меня в группу, тем более, что я латышка и «дочь врага народа». Положение мое становилось тупиковым. Морис и Володя, Аня Редель и Миша Хрусталев очень за меня переживали, но помочь ничем не могли. Близился день их отъезда, а я вынуждена была оставаться в Ташкенте без крыши над головой, без средств к существованию.
Я с тревогой смотрела в будущее.
Как-то вечером я зашла в гостиницу к Хрусталевым. У них в гостях оказался знаменитый генерал. За ужином мои друзья поведали ему мою печальную историю. Генерал внимательно глянул на меня и вдруг произнес: «А вы могли бы быть готовой завтра к десяти утра?» Я обалдело уставилась на него: «Конечно, могу!» «Так вот, слушайте. Я могу вас взять в свой самолет и высадить вас в Москве с одним условием, что вы никогда не станете упоминать об этом и тем более не будете называть моего имени, а также обстоятельств вашего возвращения в Москву». Я растерянно посмотрела на моих друзей, те дружно закивали, мол, не раздумывай, соглашайся.
На следующее утро с небольшим чемоданчиком, в котором помещалось все мое имущество, я подошла к условленному месту. Через пять минут подъехал мой новый знакомый. Мы быстро докатили до летного поля, где уже стоял наготове небольшой самолет. В пути генерал дремал на своем сиденье и почти со мной не разговаривал. Я с нескрываемым любопытством оглядывалась — ведь мне никогда прежде не приходилось летать, тем более на персональном самолете! Через несколько часов мы приземлились в Москве, на Центральном аэродроме. У трапа самолета уже ждала машина. Генерал велел мне лечь на заднее сиденье, прикрыл меня одеяльцем, и мы спокойно выехали мимо бдительных часовых. Довезя меня до ближайшего метро, генерал попрощался и высадил меня.
Я сдержала слово и никогда никому об этом не рассказывала, тем более не упоминала имени генерала.
Примечания
1. Елена Сергеевна Булгакова (1893—1970) — последняя жена М.А. Булгакова (с 1932 года). Начиная с 1955 года ей удалось очень много сделать для возвращения из забвения творческого наследия Михаила Афанасьевича Булгакова.
2. Ольга Сергеевна Бокшанская (1891—1948) — секретарь дирекции МХАТ и личный секретарь В.И. Немировича-Данченко. Некоторыми ее чертами М.А. Булгаков наградил в «Театральном романе» Поликсену Торопецкую.
3. Евгений Александрович Шиловский (1889—1952) — генерал-лейтенант, доктор военных наук, начальник кафедры Военной академии Генерального штаба.
4. Самуил Яковлевич Маршак (1887—1964) — поэт, драматург, переводчик. В 1930-е гг. был очень известен как автор стихов для детей.
5. Николай Робертович Эртман (1902—1970) — знаменитый в 1920-х годах драматург. В 1933—1936 годах отправлен в ссылку в Красноярский край. По возвращении анонимно участвовал в написании сценария фильма «Волга-Волга» (реж. Г. Александров). Борис Робертович Эрдман — его старший брат, театральный художник.
6. Александр Александрович Фадеев (1901—1956) — известный писатель и партийный функционер. С 1939 года член ЦК ВКП(б) и секретарь правления Союза советских писателей, в 1946—1954 годах — генеральный секретарь СП СССР. Покончил с собой.
7. Алексей Яковлевич Каплер (1904—1979) — автор сценариев кинодилогии о Ленине (1937—1939), фильмов «Котовский», «Она защищает Родину» (1943). После сближения с дочерью Сталина Светланой был в 1943 году объявлен английским шпионом, приговорен к 5 годам заключения, затем осужден еще на 5 лет.
8. Сергей Михайлович Эйзенштейн (1998—1948) — великий кинорежиссер. Мировую славу получил после фильма «Броненосец «Потемкин»» (1925). Перед войной прогремел его «Александр Невский» (1938). Во время Великой Отечественной войны снимал фильм «Иван Грозный».
9. Григорий Васильевич Александров (Мормоненко; 1903—1983) — кинорежиссер-комедиограф, был сорежиссером С.М. Эйзенштейна при съемках фильма «Броненосец «Потемкин»». В 1934 году снял кинокомедию «Веселые ребята» с Любовью Орловой, затем с нею же — «Цирк» (1936), «Волга-Волга» (1938), «Светлый путь» (1940), «Весна» (1946), шедшие с огромным успехом.
10. Иосиф Павлович Уткин (1903—1944) — популярный в 1930-е годы поэт. Погиб во время войны в авиационной катастрофе.
11. Николай Евгеньевич Вирта (Карельский; 1906—1976) — драматург, чьи пьесы в 1930—1940-е годах ставились и в МХАТе.
12. Владимир Александрович Луговской (1901—1957) — поэт революционной героики. В 1937 году отдельные его стихи были осуждены как политически вредные. Страдал от тяжелых депрессий. Очень плодотворно работал в последние годы жизни.
13. Фаина Григорьевна (Георгиевна) Раневская (Фельдман; 1896—1984) — выдающаяся русская драматическая актриса.
14. Иван Александрович Пырьев (1901—1968) — кинорежиссер, перед войной стал известен кинокомедией «Трактористы» (1939). В дальнейшем снял очень популярные музыкальные фильмы «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны», «Сказание о земле Сибирской», «Кубанские казаки» с Мариной Ладыниной в главных ролях.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |