До поры до времени Михаил Зощенко, числившийся одним из первых советских юмористов и едва ли не единственным разрешенным сатириком, оставался вне поля зрения Сталина. Нужда заставила писателя обратиться к вождю 26 ноября 1943 года. Зощенко просил Сталина защитить его повесть «Перед восходом солнца» от нападок, которым она подверглась со стороны критики после публикации ее первой части. Михаил Михайлович утверждал: «Это — антифашистская книга. Она написана в защиту разума и его прав.
Помимо художественного описания жизни, в книге заключена научная тема об условных рефлексах Павлова.
Эта теория, основным образом, была проверена на животных. Мне, видимо, удалось доказать полезную применимость ее и к человеческой жизни.
При этом с очевидностью обнаружены грубейшие идеалистические ошибки Фрейда.
И это еще в большей степени доказало огромную правду и значение теории Павлова — простой, точной и достоверной...
Мне кажется несправедливым оценивать работу по первой ее половине, ибо в первой половине нет разрешения вопроса. Там приведены лишь материалы, поставлены задачи и отчасти показан метод. И только во второй половине развернута художественная и научная часть исследования, а также сделаны соответствующие выводы.
Дорогой Иосиф Виссарионович, я не посмел бы тревожить Вас, если б не имел глубокого убеждения, что книга моя, доказывающая могущество разума и его торжество над низшими силами, нужна в наши дни. Она, может быть, нужна и советской науке.
Ради научной темы я позволил себе писать, быть может, более откровенно, чем обычно принято. Но это было необходимо для моих доказательств. Мне думается, что эта моя откровенность только усилила сатирическую сторону — книга осмеивает лживость, пошлость, безнравственность.
Я беру на себя смелость просить Вас ознакомиться с моей работой, либо дать распоряжение проверить ее более обстоятельно и, во всяком случае, проверить ее целиком.
Все указания, какие при этом могут быть сделаны, я с благодарностью учту».
Но Сталин повести не одобрил, травля не прекратилась. Тогда 8 января 1944 года Зощенко обратился с покаянным письмом в ЦК: «Мою книгу «Перед восходом солнца» я считал полезной и нужной в наши дни. Но печатать ее не стремился, полагая, что книга она не массовая ввиду крайней ее сложности. Высокая единодушная похвала многих сведущих людей изменила мое намерение.
Дальнейшая резкая критика смутила меня — она была неожиданной.
Тщательно проверив мою работу, я обнаружил, что в книге имеются значительные дефекты. Они возникли в силу нового жанра, в каком написана моя книга. Должного соединения между наукой и литературой не произошло. Появились неясности, недомолвки, пробелы. Они иной раз искажали мой замысел и дезориентировали читателя. Новый жанр оказался порочным. Соединять столь различные элементы нужно было более осмотрительно, более точно.
Два примера:
1. Мрачное восприятие жизни относилось к болезни героя. Освобождение от этой мрачности являлось основной темой. В книге это сделано недостаточно ясно.
2. Труд и связь с коллективом во многих случаях приносит больше пользы, нежели исследование психики. Однако тяжелые формы психоневроза не излечиваются этим методом. Вот почему показан метод клинического лечения. В книге это не оговорено.
Сложность книги не позволила мне (и другим) тотчас обнаружить ошибки. И теперь я должен признать, что книгу не следовало печатать в том виде, как она есть.
Я глубоко удручен неудачей и тем, что свой опыт произвел несвоевременно. Некоторым утешением для меня является то, что эта работа была не основной. В годы войны я много работал в других жанрах. Сердечно прошу простить меня за оплошность — она была вызвана весьма трудной задачей, которая, видимо, была мне не под силу.
Я работаю в литературе 23 года. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы сделать мою литературу в полной мере понятной массовому читателю. Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину.
В конце ноября я имел неосторожность написать письмо т. Сталину.
Если мое письмо было передано, то я вынужден просить, чтобы и это мое признание стало бы известно тов. Сталину. В том, конечно, случае, если Вы найдете эго нужным. Мне совестно и неловко, что я имею смелость вторично тревожить тов. Сталина и ЦК».
20 июля 1944 года с Зощенко беседовал офицер Ленинградского управления НКГБ. Причину нападок на повесть «Перед восходом солнца» Михаил Михайлович видел в попытке «повалить» его вообще как писателя», что стало следствием «соответствующих настроений «вверху». Писатель объяснил происходящее следующим образом: «Дело в том, что многие мои произведения перепечатывались за границей. Зачастую эти перепечатки были недобросовестными. Под рассказами, написанными давно, ставились новые даты. Это было «недобросовестно со стороны «перепечатчиков», но бороться с этим я не мог. А так как сейчас русского человека описывают иначе, чем описан он в моих рассказах, то это и вызвало желание «повалить» меня, так как вся моя писательская работа, а не только повесть «Перед восходом солнца», была осуждена «вверху». Потом в отношениях ко мне был поворот».
Зощенко поведал чекисту, что многие ответственные работники, в том числе автор погромной статьи в «Большевике» А.М. Еголин — один из руководителей Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), до начала проработочной кампании повесть хвалили, а затем в одночасье поменяли свое мнение на противоположное. В качестве примера подобного двурушничества писатель назвал Виктора Шкловского — «Булгарина нашей литературы — до «разгрома» повести он ее хвалил, а потом на заседании президиума Союза писателей ругал. Я его обличил во лжи, тут же на заседании». Огорчил Зощенко и его бывший друг поэт Николай Тихонов, один из «Серапионовых братьев»: «Он хвалил ее. Потом на заседании президиума объяснил мне, что повесть «приказано» ругать, и ругал, но ругал не очень зло. Потом, когда стенограмма была напечатана в «Большевике», я удивился, увидев, что Тихонов меня так жестоко критикует. Я стал спрашивать его, чем вызвана эта «перемена фронта»? Тихонов стал «извиняться», сбивчиво объяснил, что от него «потребовали» усиления критики, «приказали» жестоко критиковать — и он был вынужден критиковать, исполняя приказ».
Но тот же Тихонов дал понять Зощенко, что пик его неприятностей уже позади: «Когда я его видел в Москве, Тихонов сказал, что я уже «вышел из штопора». Потом, в последний свой приезд, он снова сказал мне, что статья Еголина — пустяки, и отношение ко мне, независимо от этой статьи — наилучшее... Тихонов намекал на отношение «верхов».
Как признак, подтверждающий перемену к лучшему в своей судьбе, Зощенко расценил обращение к нему редакции «Известий»: «В последнее время ко мне обратились «Известия» с просьбой регулярно давать острый сатирический фельетон в моем старом плане. Ясно, что это согласовано с ЦК — иначе были бы необъяснимы ежедневные звонки с просьбой скорее дать фельетоны».
Зощенко рассказал чекисту об одном своем фельетоне: «Очень острый, в моей старой сатирической манере, бичующей наши недостатки. Один из этих фельетонов — острый рассказ о начинающем писателе и плохом редакторе, портящем произведение, — стало быть, об искусстве и его задачах.
Этот писатель рассказывает о том, как затонул пароход, а редактор правит рукопись — у нас не могут тонуть пароходы! — заменяя гибель парохода гибелью лодки». По мнению Зощенко, в Ленинграде такой фельетон «не пропустили бы, так как не знают еще новых установок, проводящихся в Москве: зло бичевать наши недостатки».
Общее состояние советской литературы Михаил Михайлович оценивал весьма критически: «Я считаю, что литература советская сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон, все пишется по шаблону. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели... Руководить промышленностью и железнодорожным транспортом легче, чем искусством. Нет зачастую у руководителей глубокого понимания задач искусства... В революционные годы поэты оказались менее стойкими, чем прозаики, среди поэтов много трагических смертей: Маяковский, Есенин, Цветаева — покончили самоубийством; Клюев, Мандельштам — умерли в ссылке (на самом деле Клюев был расстрелян, а Мандельштам умер в лагере, но чекисты специально распространяли слухи о менее трагичном конце своих жертв. — Б.С.), трагически погибли Хлебников, Блок (он выливал лекарство во время предсмертной болезни, так как ему не хотелось жить); из молодых — Корнилов, Васильев и др. тоже кончили трагически — не «сжились» со временем».
Зощенко полагал, что причина самоубийства Маяковского «остается загадочной. Любопытно, что револьвер, из которого застрелился Маяковский, был ему подарен известным чекистом Аграновым... Во всяком случае, дело не в женщинах. Вероника Полонская, о которой было столько догадок, говорила мне, что с Маяковским интимно близка не была».
Из современных писателей трагической виделась Зощенко судьба Юрия Олеши, тоже явно «не сжившегося со временем»: «Он говорил, что его ждет гибель — и был прав». Хоть Олеша и пережил Зощенко, но, спившись, ничего равного «Зависти» и «Трем толстякам» так и не создал.
Зощенко собственные перспективы оценивал следующим образом: «Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится, и все препятствия, поставленные мне, падут («оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа». Да, неизбывен оптимизм русских писателей. — Б.С.). Тогда я буду снова печататься. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях. Тем более потому, что читатель меня знает и любит. Недавно я выступал на одном военном вечере, вместе с Прокофьевым и Мирошниченко. Меня встретили овацией, оглушительной овацией. Кроме того, следует учесть, что ругали не одного меня. Меня успокаивали, например, Леонов, Д. Бедный. Леонов говорил: «Все пройдет. Вот не печатали же меня 2 года, потом — сразу были прорваны шлюзы». Бедный говорил: «Меня 4 года не печатали, потом все изменилось. Только вот жалко, что библиотеку мне пришлось распродать».
Что ж, только трудно будет с деньгами. Да у меня, впрочем, всегда было с ними трудно, тиражи у меня всегда ограничивали. Единственное, что облегчает — лимит».
Зощенко думал, что сделал все, чтобы отстоять повесть «Перед восходом солнца», но ему «не повезло»: «Мы с академиком Сперанским написали письмо товарищу Сталину, но это письмо было направлено в те дни, когда товарищ Сталин уезжал в Тегеран, и попало в руки к заменявшему товарища Сталина Щербакову. А Щербаков, понятно, распорядился иначе, чем распорядился бы товарищ Сталин». Зощенко очень хотелось верить в миф о добром царе и лихих боярах. Не удержался Михаил Михайлович и от комплимента в адрес вождя: «Вести с фронта радуют. Заявление немецкого генерала Гофмейстера (взятого в плен в Белоруссии и подписавшего обращению к вермахту о бессмысленности борьбы. — Б.С.) показывает, что гибель Германии близка. Сталин все видел гениально. Потрясает его уверенность в самую трудную пору, в то время, когда почти все советские люди думали, что крах неизбежен, что гибель государства близка... После войны литературе будет предложено злей и беспощадней писать о наших недостатках». Писатель-сатирик не предполагал, что после войны его ждет оглушительное постановление 1946 года.
31 октября 1944 года нарком госбезопасности В.Н. Меркулов, сам по совместительству драматург, докладывал А.А. Жданову о настроениях и высказываниях писателей. Видное место в докладе было уделено Зощенко. Как видно из текста, Меркулов основывался как на беседе писателя с ленинградским чекистом, так и на агентурных данных: «Писатель Зощенко М.М. считает, что критика и осуждение его повести «Перед восходом солнца» были направлены не против книги, а против него самого.
По полученным из Ленинграда сведениям, Зощенко, внешне подчеркивая стремление перестроить свое творчество на актуальные темы, продолжает писать и выступать перед слушателями с произведениями, отражающими его пацифистское мировоззрение (рассказы «Стратегическая задача», «Щи» и др.)».
Ничуть не лучше были настроения и у других писателей. Меркулов сообщал: «Писатель Чуковский К.И. по поводу своей сказки «Одолеем Бармалея» заявил, что еще год тому назад президиум Союза советских писателей дал хорошую оценку книге, потому что это — настоящее произведение детской литературы, и ему непонятно резкое изменение отношения к ней (могло бы показаться, что бдительные цензоры увидели в Бармалее даже не Гитлера, а Сталина. Но на самом деле причиной появления разгромной статьи П.Ф. Юдина «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского», появившейся в «Правде» 1 марта 1944 года, стал банальный донос художника П.В. Васильева, автора эпохального полотна «Ленин и Сталин в Разливе». Васильев однажды зашел к Чуковскому, на столе у которого лежала газета с репродукцией этой картины. Корней Иванович на свою беду стал укорять художника: «Что это вы рисуете рядом с Лениным Сталина, когда всем известно, что в Разливе Ленин скрывался у Зиновьева». Обиженный Васильев тотчас донес в ЦК об этом крамольном высказывании. — Б.С.).
Положение в советской литературе Чуковский определяет с враждебных позиций:
«...В литературе хотят навести порядок. В ЦК прямо признаются, что им ясно положение во всех областях жизни, кроме литературы. Нас, писателей, хотят заставить нести службу, как и всех остальных людей. Для этого назначен тупой и ограниченный человек, фельдфебель Поликарпов. Он и будет наводить порядок, взыскивать, ругать и т. д. Тихонов (председатель правления Союза писателей. — Б.С.) будет чисто декоративной фигурой...
В журналах и издательствах царят пустота и мрак. Ни одна рукопись не может быть принята самостоятельно. Все идет на утверждение в ЦК, и поэтому редакции превратились в мертвые, чисто регистрационные инстанции. Происходит страшнейшая централизация литературы, ее приспособление к задачам советской империи».
«В демократических странах, опирающихся на свободную волю народа, естественно, свободно расцветают искусства. Меня не удивляет то, что сейчас произошло со мной. Что такое деспотизм? Это воля одного человека, передоверенная приближенным. Одному из приближенных я не понравился. Я живу в антидемократической стране, в стране деспотизма, и поэтому должен быть готовым ко всему, что несет деспотия».
«По причинам, о которых я уже говорил, т. е. в условиях деспотической власти, русская литература заглохла и почти погибла. Минувший праздник Чехова, в котором я, неожиданно для себя, принимал самое активное участие, красноречиво показал, какая пропасть лежит между литературой досоветской и литературой наших дней. Тогда художник работал во всю меру своего таланта, теперь он работает, насилуя и унижая свой талант.
Зависимость теперешней печати привела к молчанию талантов и визгу приспособленцев — позору нашей литературной деятельности перед лицом всего цивилизованного мира.
...Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать». Узнав о том, что в журнале «Новый мир» не пойдут его «Воспоминания о Репине», Чуковский возмущенно заявил:
«Я испытываю садистическое удовольствие, слушая, как редакции изворачиваются передо мной, сообщая, почему не идут мои статьи. За последнее время мне вернули в разных местах 11 принятых, набранных или уже заверстанных статей. Это — коллекция, которую я буду хранить. Когда будет хорошая погода, коллекция эта пригодится как живой памятник изощренной травли... Писатель Корней Чуковский под бойкотом... Всюду ложь, издевательство и гнусность».
Писатель К.А. Федин в связи с появлением в свет и критикой его последней книги «Горький среди нас» говорил:
«До меня дошел слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать ее на всех перекрестках. Поэтому на ней нет имени редактора — случай в нашей литературной действительности беспрецедентный.
Если это так, то ниже, в моральном смысле, падать некуда. Значит, я хладнокровно и расчетливо и, видимо, вполне официально был спровоцирован.
Одно из двух. Если книга вредна, ее надо запретить. Если она не вредна, ее нужно выпустить. Но выпустить для того, чтобы бить оглоблей вредного автора, — этого еще не знала история русской литературы».
По поводу статьи в «Правде», критиковавшей его книгу, Федин заявляет: «Юрий Лукин, написавший статью под суфлера, формально прав. Под формальной точкой зрения я разумею точку зрения нашего правительства, которая, вероятно, прогрессивна в деле войны, понуждая писателей служить, как солдат, не считаясь с тем, что у писателей, поставленных в положение солдат, ружья не стреляют. Ведь это извечный закон искусства: оно не терпит внешнего побуждения, а тем более принуждения.
Смешны и оголенно ложны все разговоры о реализме в нашей литературе. Может ли быть разговор о реализме, когда писатель понуждается изображать желаемое, а не сущее?
Все разговоры о реализме в таком положении есть лицемерие или демагогия. Печальная судьба литературного реализма при всех видах диктатуры одинакова. Реалистические портреты Ремизова и Сологуба толкуются как искажение действительности. Даже о далеком прошлом нельзя писать реалистически, а то, что требует Лукин, — явно инспирировано; это требование фальсификации истории.
Горький — человек великих шатаний, истинно-русский, истиннославянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, — уже признан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми.
Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!»
Свое отношение к современным задачам советской литературы Федин выражает следующим образом:
«Сижу в Переделкино и с увлечением пишу роман, который никогда не увидит света, если нынешняя литературная политика будет продолжаться. В этом писании без надежды есть какой-то сладостный мазохизм. Пусть я становлюсь одиозной фигурой в литературе, но я есть русский писатель и таковым останусь до гроба — верный традициям писательской совести...
...Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково.
Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается. «Взятие Великошумска» звучит совершенно так же, как «Непокоренные» (Бориса Горбатова. — Б.С.) или «Радуга» (Ванды Василевской. — Б.С.). Для музыкального уха это нестерпимо.
Пусть передо мной закроют двери в литературу, но патефоном быть я не хочу и не буду им. Очень трудно мне жить. Трудно, одиноко и безнадежно».
Кинорежиссер Довженко А.П., внешне соглашаясь с критикой его киноповести «Украина в огне», в завуалированной форме продолжает высказывать националистические настроения. Довженко во враждебных тонах отзывается о лицах, выступавших с критикой его повести, особенно о т. Хрущеве и руководителях Союза советских писателей Украины, которые, по его словам, до обсуждения киноповести в ЦК ВКП(б) давали ей положительную оценку:
«Я не политик. Я готов признать, что могу делать ошибки. Но почему у нас делается так, что сначала все говорят — «хорошо, прекрасно», а потом вдруг оказывается чуть ли не клевета на советскую власть».
«Я не в обиде на Сталина и на ЦК ВКП(б), где ко мне всегда хорошо относились. Я в обиде на украинцев — люди, имевшие мужество в лицо Сталину подбрасывать на меня злые реплики после всего их восхищения сценарием — эти люди не могут руководить войной и народом. Это мусор...»
Писатель Леонов Л.М.:
«Книга Федина о Горьком плохая. Недопустимо опубликование писем и высказываний Горького без учета, что это в итоге исказит образ Алексея Максимовича. Горький не сразу стал тем писателем и учителем жизни, которого высоко чтит советская страна. И бестактно сейчас, в интересах личной писательской биографии, публиковать то, что было сказано Горьким совсем в другое время, на иной стадии нашей общественной и литературной жизни.
У меня тоже есть письма Горького, воспоминания о беседах с ним, но я не предаю и не предам этот материал гласности в интересах сохранения в народе цельного образа великого писателя, пришедшего к полному единению со своим народом, с партией, с советским государством» (Леонид Максимович оказался едва ли не единственным героем меркуловского доклада, высказавшим в беседах со стукачами безукоризненно верноподданнические чувства. — Б.С.)...»
Литературный критик Лежнев И.Г.: «Наша литература ограничена определенными историческими условиями — международными, внутриполитическими. Эти условия не позволяют развернуть искусство, подобное искусство прошлого, с его критикой и проповедничеством. Это следует признать как неизбежное. Может ли в условиях вышеотмеченных развиваться наша литература? Да, может. Однако она введена в круг более узкий и более ограниченный, нежели тот большой историко-социальный круг.
Малый круг определяется деятельностью Управления агитации и пропаганды. Когда Александров выступал на пленуме, он призывал писателей глядеть дальше и видеть больше, чем обычный интеллигент. Однако практически это не осуществляется. Всякая попытка заглянуть вперед ограничивается и пресекается тем же Александровым.
Я говорю не о тех враждебных книгах, которые были осуждены, я говорю о другом. Сейчас многие писатели дезориентированы. Всеволод Иванов говорил мне, что писать невозможно, так как «нет камертона». Он готов идти с партией, но он привык получать указания, а не дубину.
Вместо того чтобы объяснить писателю, в чем смысл событий и какие проблемы нужно ставить, его дергают и фактически помогают антипартийным людям.
Получается, что враждебная книжка, вроде книги Федина, может выйти в свет, а партийная критика на эту книгу появиться не может (Лежнев имеет в виду свою статью о книге Федина, не пропущенную в газете «Литература и искусство»).
Нам не дают развивать критику. Писателю нужно доверять, если от него хотят чего-либо добиться. А этого доверия нет. Наши центральные газеты и журналы печатают критические разборы вредных книг, но ведь это статьи извне, а не критиков. Они исходят не из писательской среды.
Произносятся патетические речи на собраниях, писателей зовут писать, но ведь над этими речами смеются, потому что знают — в ЦК всякое свежее слово задержат. В результате люди устают от битья, перестают писать и разлагаются.
В этом я вижу главную причину того, что наша литература не развивается. Она и не может развиваться в этом узком круге, который ее душит. Люди боятся писать, потому что их могут «проработать».
Растет какая-то беспартийщина. Всякое слово о классовой борьбе приходится протаскивать контрабандой»...
Несколько своеобразную позицию занимает писатель Илья Эренбург, осуждающий антивоенные стихи Асеева и одновременно высказывающий недовольство существующей системой цензуры и критики:
«Нам придали большое значение и за нами бдительно следят. Вряд ли сейчас возможна правдивая литература, она вся построена в стиле салютов, а правда — это кровь и слезы.
Очень показательна история с Зощенко, Сельвинским, Чуковским, Фединым. В ней виден административный произвол. Другое дело Асеев, он написал во время войны антивоенные вещи, и ему за это влетело.
Однако случаи с Зощенко — Сельвинским — Чуковским — Фединым иное. Они носят очень грубую форму. Лет десять назад обо мне могли писать самые отрицательные статьи, называть буржуазным писателем и одновременно печатать. Ныне другое — раз Зощенко или Чуковский уничтожены в «Правде» или «Большевике», их уже никто не печатает, и это ставит писателей в страшное положение общественного остракизма без видимой вины.
Мы, писатели, предали искусство и пошли на время войны в газету. Это была общественная необходимость, жертва, но этого никто не оценивает. С писателями обращаются черт знает как.
Я — Эренбург, и мне позволено многое. Меня уважают в стране и на фронте. Но и я не могу напечатать своих лучших стихов, ибо они пессимистичны, недостаточно похожи на стиль салютов. А ведь война рождает в человеке много горечи. Ее надо выразить».
За последнее время поступают сведения в отношении писателя Гладкова Ф.В., свидетельствующие о наличии у него антипартийных взглядов на положение советской литературы и перспективы ее развития.
Так, Гладков говорит:
«В моей «Клятве» все, что было от писательских размышлений, от политической мысли, от художественного образа, — все выброшено. И не цензурой, а там, «наверху», чиновниками Александрова. Я не могу и не хочу быть участником прикладной литературы, а только такая литература сейчас легальна...
Мы, старые большевики, всегда боролись за свободу творческой жизни пролетариата. Но теперь старые большевики не в моде, революционные принципы их неугодны...
Трудно писать. Невыносимо трудно. А главное — поговорить не с кем. Исподличались люди...»
«В свое время профессия писателя понималась как «служение», теперь она воспринимается как казенная служба. Писательский труд используется для голой агитации; оценки литературного произведения по его художественным достоинствам не существует; искусственно создается литературная слава людям вроде Симонова и Горбатова, а настоящие писатели в тени.
Отсутствие творческих интересов и равнодушие писателей друг к другу объясняется взглядом руководящих товарищей на литературу как на подсобное хозяйство в политике. Литература лишена всякой самостоятельности и поэтому потеряла жизнедеятельность. Художники влачат жалкое, в творческом смысле, существование; процветают лакеи, вроде Катаева или Вирты, всякие шустрые и беспринципные люди...
Совершенно губительна форма надзора за литературой со стороны ЦК партии, эта придирчивая и крохоборческая чистка каждой верстки журнала инструкторами и Еголиным...
Уже не говоря о том, что это задерживает выход журналов, нивелирует и выхолащивает литературу, это, к тому же, не спасает от ошибок (пример с повестью Зощенко)... Такая практика должна быть сломана, если товарищи хотят, чтобы наш Великий Союз имел, если не великую, то хотя бы большую литературу.
Я не тешу себя иллюзиями относительно перемен в литературном деле. Все мы — навоз для будущих литературных урожаев. Литература встанет на ноги только через 20—30 лет. Это произойдет, когда народ в массе своей, при открытых дверях за границу, станет культурным. Только тогда чиновники будут изгнаны с командных постов...
Бедственно положение писателя, очевидца и участника грандиозных событий, у которого, тем не менее, запечатан рот, и он не может высказать об этих событиях своей писательской правды...
Литература видела на своем веку Бенкендорфов всех мастей и все-таки осталась жива. Минует ее и наше лихолетье...»
«Обо всем этом должны знать наверху, но там не знают. Было время, когда писатели — и я в том числе — разговаривали со Сталиным о литературе, а теперь к нему не пускают, и даже письма писателей не доходят до него»».
А 7 августа 1946 года руководители УПА Г.В. Александров и А.А. Еголин направили А.А. Жданову донос «О неудовлетворительном состоянии журналов «Звезда» и «Ленинград», предрешивший печальную судьбу Ахматовой, Зощенко и ряда других ленинградских писателей. Там говорилось: «Литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно. В этих журналах за последние 2 года опубликован ряд идеологически вредных и в художественном отношении слабых произведений.
В 1945 году в «Звезде» помещались, главным образом, исторические романы. О жизни советского народа в журнале напечатано очень мало произведений. На страницах «Звезды» культивируются упаднические, ущербные настроения. Особенно ярко это выражено в стихах А. Ахматовой, И. Садофьева, М. Комисаровой (№ 1 за 1946 г.).
Стихотворение А. Ахматовой «Вроде монолога» полно пессимизма, разочарования в жизни. Действительность представляется Ахматовой мрачной, зловещей, напоминающей «черный сад», «осенний пейзаж». Звуки города воспринимаются поэтессой как услышанные «с того света»... «чуждые навеки». Симпатии и привязанность Ахматовой на стороне прошлого.
Ахматова пишет:
Мой городок игрушечный сожгли,
И в прошлое мне больше нет лазейки,
Громада парка Нарского вдали,
На масляной — блины, ухабы, вейки,
В апреле — запах прели и земли.
И первый поцелуй...
В поэме «Всадник» С. Спасского (№ 2—3 за 1946 г.) советский патриотизм характеризуется неправильно. Из содержания поэмы следует, что любовь советских людей к своей Родине ничем не отличается от патриотических чувств русского человека в прошлом. Эта ошибочная точка зрения привела автора к идеализации образа Петра I и даже к превращению его в символ советской страны. Автор поэмы пишет о Петре I:
Навек он сросся с Ленинградом,
Стал сердцем бронзовым его...
Я вижу: он — сама Россия,
Ее он воплощеньем стал.
В ряде произведений тема Отечественной войны, героической обороны Ленинграда дается безответственно, на низком художественном уровне. Круг людей, показанных в этих произведениях, крайне узок, он ограничен изображением преимущественно эстетствующей интеллигенции, не являющейся типичной для советской действительности. Авторы наделяют нашу интеллигенцию нехарактерными для нее чертами, показывают ее оторванной от жизни страны.
Так, в повести Г. Гора «Дом на Моховой» главным героем является художник, которого в дни войны тревожит только судьба его картин. Другой герой этой повести — ученый-садовод озабочен лишь сохранением своих кактусов. В рассказе А. Штейна «Лебединое озеро» выведен летчик, интересующийся не столько авиацией, сколько балетом, о котором он непрестанно вспоминает.
Подлинные герои обороны Ленинграда на страницах журнала не показаны.
В повести В. Кнехта «На Невской позиции» (№ 2 за 1945 г.) борьба ленинградцев с фашистами в условиях блокады является только фоном для авантюрного сюжета. Центральное место в повести занимают не бойцы и офицеры Красной Армии, а образы фотографа-художника и коллекционера икон. Георгий Победоносец в этой повести провозглашен символом русского воинства. Герой повести говорит так: «Георгий Победоносец — излюбленная русская тема; в Георгии Победоносце черты легендарного русского воина».
К произведениям, посвященным военной теме, относится и пьеса Л. Малюгина «Старые друзья» (№ 5—6 за 1946 г.). Действующими лицами в ней являются советские юноши и девушки, пережившие блокаду в Ленинграде. Созданные Л. Малюгиным образы не являются типичными, характерными для нашей молодежи. В этой пьесе наша молодежь показана идейно обедненной. Некоторые из девушек работают в госпиталях, юноши были на фронте, но судьба родины мало волнует их, война не оставила в их сознании почти никаких следов. Они продолжают жить бездумно, легкомысленно относиться к жизни. Юноша Владимир Дорохин, как он сам заявляет, на войне только нравственно огрубел. Одному из товарищей по школе Дорохин рассказывает:
«...были не только огонь и земля, было много и хорошего. И романы были, черт побери! Вернее не романы, а новеллы. Тебе могу сказать — были. Только я тебя прошу — Тоне ни гу-гу. Бабы этого не понимают и не прощают. Я, например, не ревнивый. А женщину скорее встретишь лысую, чем не ревнивую. Было всякое... Знаешь, Шурка, жизнь тяжелая, солдатская. Радостей — никаких. Сегодня — здесь, завтра — там, а может, на том свете, да еще выпьешь с тоски и думаешь — пропади все пропадом... Тут одна чудачка привязалась — просто жалко было расставаться»...
В № 5—6 журнала «Звезда» под рубрикой «Новинки детской литературы» напечатан рассказ М. Зощенко «Приключения обезьяны». События, описанные Зощенко, происходят в тыловом городе во время войны. Во время бомбардировки города обезьяна убежала из зоопарка и, попав на городские улицы, переживает ряд приключений. Описание похождений обезьяны понадобилось автору только для того, чтобы издевательски подчеркнуть трудности жизни нашего народа в дни войны (недостаток продовольствия, очереди и т. д.). Обезьяна проголодалась и начинает искать пищу. Зощенко это описывает так:
«В городе, где она может покушать? На улицах ничего такого съестного нет. Не может же она со своим хвостом в столовую зайти. Или в кооператив. Тем более — денег у нее нет. Скидки нет. Продуктовых карточек она не имеет. Кошмар... Заскочила она в... магазин. Видит — большая очередь. Нет, в очереди она не стала стоять. И не стала расталкивать людей, чтобы пробиться к прилавку. Она прямо по головам покупателей добежала до продавщицы. Вскочила на прилавок. Не спросила, почем стоит кило морковки, а просто схватила целый пучок морковки и, как говорится, была такова. Выбежала из магазина довольная своей покупкой. Ну — обезьяна. Не понимает, что к чему. Не видит смысла оставаться без продовольствия».
В конце рассказа автор цинично заявляет, что обезьяна, обученная и быстро привыкшая вытирать нос платком, чужих вещей не брать, кашу есть ложкой, может быть примером для людей.
Рассказ Зощенко является порочным, надуманным произведением. В изображении Зощенко советские люди очень примитивны, ограничены. Автор оглупляет наших людей...
В «Ленинграде» печатаются малохудожественные и идейно порочные произведения. В журнале помещено немало произведений об Отечественной войне, но мужественная борьба советского народа с фашистами не нашла на его страницах достойного художественного изображения. Ряд рассказов на эту тему, напечатанных в «Ленинграде» за последние два года, являются надуманными, искажающими и опошляющими образы бойцов Красной Армии.
В рассказе С. Варшавского и Б. Реста «Случай над Берлином» («Ленинград» № 3—4 за 1946 г.) показан сержант Коротков, который, вылетая на самолете для выполнения боевого задания, берет с собой бутылку пива. Затем описывается, как эта бутылка пива, спрятанная Коротковым в комбинезоне, во время полета лопается, и осколки стекла впиваются ему в ногу. Перепуганный сержант, думая, что он ранен, сообщает об этом командиру. Когда самолет возвратился на аэродром, «раненого» отвезли в госпиталь, и лишь там разъясняется все недоразумение.
В рассказе «На заставе» М. Слонимского (№ 3—4 за 1946 г.) образ советского офицера дан чрезвычайно обыденным. Описан такой случай. Покидая в 1941 году вместе с отходящими войсками пограничную заставу, офицер спрятал в подвале здания бутылку вина, надеясь распить ее по возвращении. Как сообщает автор, надежды эти не осуществились — офицер вернулся по окончании войны на заставу, но бутылка оказалась разбитой. К чему это рассказано — неизвестно.
В журнале печатается много стихов, но художественный уровень большинства их очень низкий. В стихотворении «Севастополь» (№ 1—2 за 1946 г.) И. Сельвинский описывает свои впечатления от посещения города-героя после освобождения его Красной Армией. Но поэт ничего не говорит о мужественных защитниках города; он вспоминает лишь о том, как когда-то в дореволюционные годы он встретил на улице девушку. В пошлом тоне описывается внешность этой девушки:
Вам нравятся ли девушки с
Загаром
Темнее их оранжевых волос?
С глазами, точно две морские бухты
В полнейшую бунацию?
С плечами
Пошире бедер? а?
И востроносость?
В № 1—2 за 1946 год помещена пародия А. Флита «Мой Некрасов», в которой автор пытается высмеять повесть Е. Катерли о Некрасове, опубликованную в журнале «Звезда». Однако пародия сама является ни чем иным, как глумлением над великим поэтом. «Некрасов, — пишет А. Флит, — проснулся с отрыжкой и поздно. Мучила изжога и царская цензура. Всю ночь снились моченые яблоки и цензор Никитенко. Ныло под ложечкой. На душе было кисло. Икалось с вечера. — Что мне сказать мужику?! — мрачно подумал Николай Алексеевич, затягиваясь дорогой душистой папиросой. Мучила совесть и помещики-крепостники. Некрасов вяло сунул изможденные желтые пятки в стоптанные туфли и поплелся к окну. Мутило от сознания бессилия перед царем и его приспешниками и от выпитого накануне французского коньяка. Некрасов увидел в окно парадный подъезд и толпу мужиков, вздохнул, желтой рукой обмакнул вставочку в чернила и, нехотя позевывая и почесываясь, написал: «Размышления у парадного подъезда». Захотелось к Тургеневу, но он был за границей. Некрасов лег на диван и повернулся к облезлой стене. Уснуть он не мог. Давило крепостное право».
В десятом номере журнала за 1946 год в отделе пародий помещены стихи, сочиненные А. Хазиным под названием «Возвращение Онегина. Глава одиннадцатая. Фрагменты». В этих стихах с злой издевкой и зубаскальством описан быт современного Ленинграда. Хазин пишет о Евгении Онегине, будто бы посетившем Ленинград:
В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный, милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман... но кто-то спер
Уже давно его перчатки...
На следующий день, 9 августа 1946 года, на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б) вызвали провинившихся реакторов «Звезды» и «Ленинграда», Виссариона Саянова и Бориса Лихарева. Сталин метал громы и молнии: «У вас требовательности элементарной нет. Это же пустяковый рассказ (о рассказе Зощенко «Приключения обезьяны». — Б.С.)... Это же пустейшая штука, ни уму, ни сердцу ничего не дающая. Какой-то базарный, балаганный анекдот. Непонятно, почему безусловно хороший журнал предоставил свои страницы для печатания пустяковой балаганной шутки. У вас нет требовательности к своим писателям, а читатели будут требовать...
Вся война прошла, все народы обливались кровью, а он (Зощенко. — Б.С.) ни одной строчки не дал. Пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство. Война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху, ничего не дающую ни уму, ни сердцу. Он бродит по разным местам, суется в одно место, в другое, а вы податливы очень. Хотели журнал сделать интересным, и даете ему место, а из-за этого вам попадает, и не могут быть напечатаны произведения наших людей. Мы не для того советский строй строили, чтобы людей обучали пустяковине... Он проповедник безыдейности».
Прошелся вождь и по некрасовской пародии Александра Флита: «Вы утверждаете, что это пародия на пародию? — Лихарев: Такая книжка (Екатерины Катерли «Некрасов». — Б.С.) есть, она дурная книжка. — Сталин: Это уловка, автор прикрывается».
Затем Сталин сделал несколько концептуальных заявлений: «У вас перед заграничными писателями ходят на цыпочках. Достойно ли советскому человеку на цыпочках ходить перед заграницей? Вы поощряете этим низкопоклонные чувства, это большой грех...
Вы этим (публикацией большого числа переводов. — Б.С.) вкус чрезмерного уважения к иностранцам прививаете. Прививаете такое чувство, что мы — люди второго сорта, а там люди первого сорта, что неправильно. Вы — ученики, они — учителя. По сути дела неправильно это...
Все требуют, чтобы мы улучшили качество продукции: ширпотреба, металла и прочее. Однако следует, чтобы и качество продукции литературной было улучшено, мы хотим, чтобы лучшие произведения печатались, на качество хотим нажать».
10 августа 1946 года МГБ подготовило справку о М.М. Зощенко. Возможно, Сталин раздумывал, не принять ли против автора «Приключений обезьяны» самых крутых мер. В справке отмечалось: «Зощенко Михаил Михайлович, 1895 года рождения, уроженец г. Полтавы, беспартийный, русский, из дворян, бывший штабс-капитан царской армии, член Союза советских писателей, орденоносец. Постоянно проживает в гор. Ленинграде.
В своей автобиографии Зощенко пишет, что он родился в семье художника, отец его происходит из дворян.
В 1913 году окончил гимназию, поступил на юридический факультет университета; в начале 1915 года ушел из университета на фронт, где и пробыл вплоть до весны 1919 года — сначала в царской армии, потом в гражданскую войну в Красной Армии. На фронте был ранен и отравлен газами. В апреле 1919 года вследствие болезни сердца был освобожден от военной службы, после чего он в течение трех лет переменил до 10 профессий. Был агентом Уголовного розыска — Ораниенбаум, инструктором по кролиководству и куроводству — Маньково, Смоленской губернии, телефонистом пограничной охраны, милиционером (Лигово) и т. д. В 1921 году начал писать рассказы. Первый рассказ был напечатан в декабре 1921 года в «Петербургском Альманахе».
На протяжении ряда лет Зощенко характеризуется как писатель с антисоветскими взглядами, критикующий политику партии в области искусства и литературы.
Зощенко до последнего времени в своей творческой деятельности остается в стороне от советской действительности, не принимая участия в создании литературных произведений, отражающих нашу современность.
В прошлом (1921 г.) Зощенко являлся членом литературного содружества «Серапионовы братья» — группировки, вредной по своему идеологическому характеру. В выпущенном в 1921 году «Манифесте» этой группы говорилось: «В эпоху регламентаций и установления казарменной жизни, создания железного и скучного устава, мы вынуждены организоваться. Нас атакуют и справа, и слева.
У нас спрашивают, с кем мы — с монархистами, с эсерами или с большевиками? Мы — ни с кем, мы просто русские... Нас ни одна партия в целом не удовлетворяет. Искусство не имеет общественной функции. Общественная функция убивает искусство, убивает талант. Мы пишем не для пропаганды...»
В этот период Зощенко является автором антисоветских рассказов, которые читались в близких ему литературных кругах.
Зощенко постоянно высказывает свое враждебное отношение к советской цензуре, жалуясь на невозможность заниматься творческой работой.
Еще в 1927 году он заявил: «Мы беззубые юмористы, нам не позволяют трогать существенные вопросы. Всякая критика запрещена, непременное требование идеологии лишает возможности объективно отражать быт и жизнь».
В 1940 году по этому вопросу Зощенко говорил: «Я совсем не знаю, о чем я должен и могу писать, напишешь резко — не пропустят, а написать просто — мне трудно. Я вижу сплошные неполадки вокруг... Рабочие и служащие не заинтересованы в своей работе, да и не могут быть заинтересованы, так как для этого им должны платить деньги, на которые они могли бы существовать, а не прикреплять их к работе... Вообще впечатление такое, точно мозг всех учреждений распался, так как большинство хороших руководящих работников изъято, а новых нет».
В 1942 году, во время наступления немецких войск, Зощенко высказывал неверие в победу Советского Союза в войне с Германией.
В 1943 году Зощенко была написана книга «Перед восходом солнца», в которой показал советскую действительность в вульгарно-обывательских тонах. Советские люди изображены им как нравственно уродливые, мелкие и корыстные. Это произведение было осуждено литературной критикой и общественностью как идеологически вредное.
Зощенко М.М. считал, что критика и осуждение его повести «Перед восходом солнца» было направлено не против его книги, а против него самого:
«Мне было ясно дано понять, что дело здесь не только в повести. Имело место попытка «повалить» меня вообще, как писателя, так как вся моя писательская работа, а не только повесть «Перед восходом солнца», была осуждена «вверху».
Зощенко рассказывал, что его повесть якобы вызывала всеобщее восхищение, ее одобряло руководство Союза советских писателей, академик Сперанский, психиатр Тимофеев согласились с его «научными» выводами... Некоторые работники аппарата ЦК ВКП(б) разрешили ее печатать, а во время «проработки» большинство этих лиц «продали» его и выступили против книги.
В этой связи Зощенко давал следующую оценку состояния советской литературы: «Я считаю, что советская литература сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели. Нет зачастую у руководителей глубокого понимания задач искусства». «Творчество должно быть свободным, у нас же — все по указке, по заданию, под давлением».
По вопросу о своих планах на будущее Зощенко заявляет: «Мне нужно переждать. Вскоре после войны литературная обстановка изменится и все препятствия, поставленные мне, падут. Пока же я ни в чем не изменюсь, буду стоять на своих позициях. Тем более потому, что читатель меня знает и любит».
В 1944 году Зощенко возвратился в Ленинград на постоянное местожительство. Здесь им был написан цикл рассказов «О войне», по содержанию политически ошибочных. Внешне подчеркивая стремление перестроить свое творчество на актуальные темы, Зощенко продолжает писать и выступать перед слушателями с произведениями, отражающими его пацифистское мировоззрение (рассказы «Стратегическая задача», «Щи» и др.).
Творчество Зощенко в последний период времени ограничивается созданием малохудожественных комедий, тенденциозных по своему содержанию: «Парусиновый портфель», «Очень приятно».
В настоящее время Зощенко продолжает критиковать строгость цензурного режима, отсутствие условий для подлинного творчества. Зощенко имеет обширный круг связей среди писателей Москвы и Ленинграда.
По Ленинграду близок с писателями Слонимским, Кавериным и Н. Никитиным (бывшими членами литературной группировки «Серапионовы братья»)».
Иосиф Виссарионович счел, что Зощенко — человек хоть и настроенный антисоветски (а таких среди советских писателей было едва ли не большинство), но не опасный. Само по себе давнее членство в «Серапионовых братьях» криминалом быть не могло, поскольку к этой группировке принадлежали и благонадежнейший и обласканный властью Николай Тихонов, автор популярных стихов о Сталине, и более или менее лояльные, удостоенные премий и высоких постов в Союзе писателей Константин Федин и Всеволод Иванов, написавшие вполне соцреалистические «Первые радости» и «Александр Пархоменко». И Сталин решил Зощенко не репрессировать, а ограничиться идеологической проработкой, исключением из Союза писателей и отлучением от печати. Лишенный возможности донести до читателей свое слово, Зощенко считался неопасным для власти.
В постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» (в первом полностью менялась редколлегия, второй вообще закрывался) особое внимание было уделено Зощенко и Ахматовой: «Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда» № 5—6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».
Журнал «Звезда» популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, — «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.
Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни (стихи Садофьева и Комисаровой в № 1 за 1946 г. и т. д.). Помещая эти произведения, редакция усугубила свои ошибки и еще более принизила идейный уровень журнала».
Вождь все же больше взъелся на Зощенко, чем на Ахматову. Ее, по крайней мере, в 1951 году восстановили в Союзе писателей. Зощенко же при жизни Сталина дорога туда оказалась закрытой. В случае с Ахматовой, возможно, сказалось то обстоятельство, что на нее имелось мощное и эффективное средство давления. 6 ноября 1949 года, накануне сталинского 70-летия, в очередной раз был арестован ее сын Лев Николаевич Гумилев. В попытке добиться его освобождения Анна Андреевна написала два стихотворения о Сталине. Немедленного освобождения не последовало, но стихи опубликовали в «Огоньке». Если бы публикация была анонимной, вряд ли бы кто заподозрил Ахматову в их авторстве — настолько убоги были вирши, содержавшие сплошной набор поэтических штампов и затасканных эпитетов. Судите сами. Вот как начинается стихотворение «21 декабря 1949 года»:
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд, и Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
Зощенко же 27 августа 1946 года обратился с письмом к Сталину, которое, однако, не смягчило его опалу. Михаил Михайлович писал:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я никогда не был антисоветским человеком. В 1918 году я добровольцем пошел в ряды Красной Армии и полгода пробыл на фронте, сражаясь против белогвардейских войск.
Я происходил из дворянской семьи, но никогда у меня не было двух мнений, с кем мне надо идти — с народом или с помещиками. Я всегда шел с народом. И этого никто у меня не отнимет.
Мою литературную работу я начал в 1921 г. И стал писать с горячим желанием принести пользу народу, осмеивая все то, что подлежало осмеянию в человеческом характере, сформированном прошлой жизнью.
Нет сомнения, я делал ошибки, впадая иной раз в карикатуру, каковая в двадцатых годах требовалась для сатирических листков. И если речь идет о моих молодых рассказах, то следует сделать поправку на время. За четверть столетия изменилось даже отношение к слову. Я работал в советском журнале «Бузотер», каковое название в то время не казалось ни пошлым, ни вульгарным.
Меня никогда не удовлетворяла моя работа в области сатиры. Я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это сделать было нелегко, так же трудно, как комическому актеру играть героические роли.
Однако шаг за шагом я стал избегать сатиры, и, начиная с 30-го года, у меня было все меньше и меньше сатирических рассказов.
Я это сделал еще и потому, что увидел, насколько сатира опасное оружие. Белогвардейские издания нередко печатали мои рассказы, иной раз искажая их, а подчас и приписывая мне то, что я не писал. И к тому же не датировали рассказы, тогда как наш быт весьма менялся на протяжении 25 лет.
Все это заставило меня быть осмотрительней, и, начиная с 35-го года, я сатирических рассказов не писал, за исключением газетных фельетонов, сделанных на конкретном материале.
В годы Отечественной войны, с первых же дней я активно работал в журналах и газетах. И мои антифашистские фельетоны нередко читались по радио. И мое сатирическое антифашистское обозрение «Под липами Берлина» играли на сцене Ленинградского театра «Комедия» в сентябре 1941 года.
В дальнейшем же я был эвакуирован в Среднюю Азию, где не было журналов и издательств, и я поневоле стал писать киносценарии для студии, находящейся там.
Что касается моей книги «Перед восходом солнца» (начатой в эвакуации), то мне казалось, что книга эта нужна и полезна в дни войны, ибо она вскрывала истоки фашистской «философии» и обнаруживала одно из слагаемых в той сложной сумме, которая иной раз толкала людей к отказу от цивилизации, к отказу от высокого сознания и разума.
Я не один так думал. Десятки людей обсуждали начатую мной книгу. В июне 43 года я был вызван в ЦК, и мне было указано продолжать эту мою работу, получившую высокие отзывы ученых и авторитетных людей.
Эти люди в дальнейшем отказались от своего мнения, и поэтому я не сосчитал возможным усиливать их трусость или сомнения своими жалобами. А если я сейчас и сообщаю об этом, то отнюдь не в плане жалобы, а с единственным желанием показать, какова была обстановка, приведшая меня к ошибке, вызванной, вероятно, каким-то моим отрывом от реальной жизни.
После резкой критики, которая была в «Большевике», я решил писать для детей и для театров, к чему всегда у меня была склонность.
Этот маленький шуточный рассказ «Приключения обезьяны» был написан в начале 45 года для журнала «Мурзилка». И там же он и был напечатан.
А в журнал «Звезда» я этого рассказа не давал. И там он был перепечатан без моего ведома.
Конечно, в толстом журнале я бы никогда не поместил этот рассказ. Оторванный от детских и юмористических рассказов, этот рассказ в толстом журнале, несомненно, вызывает нелепое впечатление, как и любая шутка или карикатура для ребят, помещенная среди серьезного текста.
Однако в этом моем рассказе нет никакого эзоповского языка и нет никакого подтекста. Это лишь потешная картинка для ребят без малейшего моего злого умысла. И я даю в этом честное слово.
А если бы я хотел сатирически изобразить то, в чем меня обвиняют, так я бы мог это сделать более остроумно. И уж во всяком случае не воспользовался таким порочным методом завуалированной сатиры, методом, который вполне был исчерпан еще в 19 столетии.
В одинаковой мере и в других моих рассказах, в коих усматривался этот метод — я не применял сатирической направленности. А если иной раз люди стремились увидеть в моем тексте какие-либо якобы затушеванные зарисовки, то это могло быть только случайным совпадением, в котором никакого моего злого умысла или намерения не было.
Я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Мне весьма тяжело быть в Ваших глазах литературным пройдохой, низким человеком или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.
Мих. Зощенко».
Это — одно из немногих писательских покаянных писем Сталину, не содержащее отречения ни от одной строчки собственного творчества. Иосифу Виссарионовичу это вряд ли понравилось, но жизнь и свободу писателю он сохранил.
Вообще же постановление 1946 года призвано было осудить подвергнутых остракизму писателей не за то, что в их произведениях было, а за то, что там не было того, чего очень хотелось Сталину. В последние годы жизни Иосиф Виссарионович в искусстве тяготел к помпезному имперскому стилю, призванному продемонстрировать всему миру величие Советской страны, победившей фашизм и распространившей господство коммунистической идеологии на треть земного шара.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |