Можно смело сказать, что Михаил Ефимович Кольцов (Фридлянд) был первым среди советских журналистов 20-х — 30-х годов. Главный редактор журналов «Огонек», «Крокодил» и «За рубежом», член редколлегии «Правды» и глава Журнально-газетного объединения, издававшего все основные советские газеты и журналы, он заслуженно считался самым плодовитым публицистом, к тому же неизменно отражающим официальную точку зрения. Тем удивительней для современников стал его арест, последовавший 14 декабря 1938 года. В печати о нем, разумеется, не сообщалось, но, когда в одночасье имя Кольцова полностью исчезло из печати, понимающим людям все сразу стало ясно. А ведь еще в июне 1938 года его избрали депутатом Верховного Совета РСФСР, и совсем незадолго до ареста, 10 декабря 1938 года, Кольцова сделали членом-корреспондентом АН СССР. Газеты публиковали хвалебные рецензии на его «Испанский дневник». В чем же причина внезапно обрушившейся на правоверного партийного журналиста опалы? Кольцов, как известно, полтора года пробыл в Испании в качестве специального корреспондента «Правды», и там у него, прямо скажем, не сложились отношения с генеральным секретарем интербригад французским коммунистом Андре Марти. Последний направил Сталину донос на Кольцова: «Мне приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, использование своего положения как представителя Москвы сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением: Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер. Так называемая «гражданская жена» Кольцова Мария Остен (Гроссгенер) является, у меня лично в этом нет никаких сомнений, засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве — следствие ее шпионской деятельности».
Сам по себе донос не мог послужить причиной ареста. И в материалах уголовного дела Кольцова, кстати сказать, этот донос никак не отразился. К концу 1938 года исход Гражданской войны в Испании был определен, поражение республиканцев не вызывало сомнений, интернациональные бригады и советские военные советники покинули страну, и Андре Марти для Сталина превратился в ничтожную политическую величину. Правда, заодно и «Испанский дневник» Кольцова стал «морально устаревшей» литературой. Вспоминать о поражениях Сталин не любил, так что эта книга не имела шансов на переиздание даже в том случае, если бы ее автор остался на свободе. Бывшая гражданская жена Кольцова немка-антифашистка Мария Остен (с 1936 года они прервали интимные отношения) агентом германской разведки никогда не была, что и доказала тем, что вернулась в СССР уже после ареста Кольцова — практически на верную смерть (к германской разведке ей для расстрельного приговора добавили еще французскую). Но и в момент доноса Марти Сталин вряд ли подозревал бывшую любовницу Кольцова в шпионаже. Вот обвинения насчет превышения прерогатив военного корреспондента, пусть даже такого солидного издания как центральный партийный орган, — это серьезно. Но Иосиф Виссарионович и без всякого Марти был превосходно осведомлен, что в Испании Михаил Ефимович был не только корреспондентом, но и выполнял гораздо более деликатные поручения по линии НКВД. Так что даже контакты с троцкистами из ПОУМ сами по себе могли и не быть компрометирующими, равно как и дружба с французским писателем Андре Мальро, популярным в левых кругах Франции и Европы и в пропагандистских целях активно использовавшимся Москвой по линии антифашистских конгрессов писателей. Кстати сказать, в «Правде» в полном соответствии с официальной линией Кольцов клеймил «поумовцев» и называл их «агентурой Франко». То, что когда-то Кольцов писал панегирические очерки о Троцком и других лидерах оппозиции, также никак не могло быть поставлено ему в вину. В тот момент, когда появлялись кольцовские очерки, Троцкий, Бухарин и прочие занимали высокие посты и отнюдь не считались врагами. Панегирики в центральных изданиях полагались им по статусу. Такова уж функция официоза, которую выполнял Кольцов. В период же, когда начиналась борьба Сталина с троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами, Михаил Ефимович безошибочно становился на сторону победителя. Так что восхваление того же Троцкого на страницах «Огонька», относившееся к первой половине 20-х годов, не могло стать подлинной причиной ареста Кольцова. Что же послужило причиной его падения?
Думаю, что связи с Ежовым. 8 марта 1938 года Кольцов опубликовал в «Правде» апологетическую статью о «железном наркоме», в которой описывал Ежова как «чудесного, несгибаемого большевика, который, дни и ночи не вставая из-за стола, стремительно распутывает и режет нити фашистского заговора». Подобных статей Михаил Ефимович написал в своей жизни, повторю, великое множество, в том числе и о людях, уже канувших в небытие во глубине лубянского подвала. Но в случае с Ежовым было сложнее. Кольцов не просто писал хвалебные статьи о Николае Ивановиче, но и входил в ближайшее окружение Ежова, был любовником его жены, частым посетителем ее салона, где собирались чекисты, партийцы и деятели культуры. И, думается, не случайно арест Кольцова последовал всего через 19 дней после того, как 25 ноября 1938 года Ежов был уволен с поста наркома внутренних дел. Михаил Ефимович слишком много знал и о бывшем «железном наркоме», и о тайнах НКВД в целом, чтобы оставлять его в живых.
С весны 1938 года, как раз тогда, когда Кольцов разразился статьей о Ежове, Сталин исподволь стал готовить устранение обладателя «ежовых рукавиц». 8 апреля 1938 года Николай Иванович был назначен по совместительству наркомом водного транспорта. Это создало благовидный предлог для перемещения преданных Ежову кадров из НКВД в новый наркомат и облегчило последовавшую его отставку с поста главы всесильного карательного ведомства. Возможно, уже тогда Сталин принял решение, что вместе с Ежовым канет в небытие и Михаил Кольцов. Как вспоминает родной брат Кольцова знаменитый художник-карикатурист Борис Ефимов, после возвращения из Испании Кольцов имел трехчасовую беседу со Сталиным и еще четырьмя членами Политбюро. В конце беседы Сталин стал чудить. Ефимов так передает рассказ брата: «Он встал из-за стола, прижал руку к сердцу и поклонился.
— Как вас надо величать по-испански? Мигуэль, что ли? — Мигель, товарищ Сталин, — ответил я. — Ну, так вот, дон Мигель. Мы, благодарные испанцы, сердечно благодарим вас за ваш интересный доклад. Всего хорошего, дон Мигель! До свидания. — Служу Советскому Союзу, товарищ Сталин! Я направился к двери, но тут он снова меня окликнул и странно спросил: — У вас есть револьвер, товарищ Кольцов? — Есть, товарищ Сталин, — удивленно ответил я. — Но вы не собираетесь из него застрелиться? — «Конечно, нет, — еще более удивляясь, ответил я. — И в мыслях не имею. — Ну вот и отлично, — сказал он. — Отлично! Еще раз спасибо, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель».
На другой день один из вчерашней «четверки» сказал Кольцову:
— Имейте в виду, Михаил Ефимович, вас ценят, вас любят, вам доверяют!
А со мной Миша поделился неожиданным наблюдением.
— Знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах «хозяина», когда он провожал меня взглядом?
— Что?
— Я прочел в них: «Слишком прыток»».
Борис Ефимов относит этот странный разговор ко времени одного из приездов Кольцова из Испании весной 1937 года. Однако то, что Сталин шутливо называет журналиста «дон Мигель», заставляет предположить, что беседа происходила годом позже, весной 1938 года, в период публикации «Испанского дневника» Кольцова (он впервые появился в №№ 4 и 5 журнала «Новый мир» за 1938 год). Дело в том, что в «Дневнике» был вымышленный, но очевидно автобиографический персонаж — мексиканский коммунист Мигель Мартинес, как раз и выполняющий не свойственные журналисту функции, например, участвует в танковом бою и помогает испанским республиканцам создавать регулярную армию. Это могло подсказать Сталину, уже знакомому также с доносом Андре Марти, в шутку назвать Кольцова «доном Мигелем». Наоборот, совершенно невероятно, чтобы после цитированной выше беседы со Сталиным, да еще со столь двусмысленным финалом, Кольцов рискнул бы наградить автобиографического персонажа «Испанского дневника» именем Мигель. Вероятно, выполнение Кольцовым в Испании работы, журналисту несвойственной, еще раз навело Сталина на мысль о его тесных связях с Ежовым, и данное обстоятельство предрешило печальную судьбу Михаила Ефимовича.
В последней, только задуманной пьесе Михаила Булгакова «Ласточкино гнездо» (смертельно больной писатель успел продиктовать жене лишь канву замысла), отразился этот эпизод с Кольцовым. В записи Е.С. Булгаковой это место представлено так: «Пятая картина (третий акт). Загородная дача. Сад. Стена из роз на заднем плане. Ночь. На сцене остаются Ричард и женщина (жена или родственница знаменитого писателя). Объяснение. Ричард, потеряв голову, выдает себя полностью, рассказывает, что у него за границей громадные капиталы. Молит ее бежать с ним за границу. Женщина холодная, расчетливая, разжигает его, но прямого ответа не дает, хотя и не отказывается окончательно. Ричард один. Взволнован. Внезапно во тьме, у розовых кустов, загорается огонек от спички. Раздается голос: «Ричард!..» Ричард в ужасе узнает этот голос. У того — трубка в руке. Короткий диалог, из которого Ричард не может понять — был ли этот человек с трубкой и раньше в саду? — «Ричард, у тебя револьвер при себе?» — «Да». — «Дай мне». Ричард дает. Человек с трубкой держит некоторое время револьвер на ладони. Потом медленно говорит: «Возьми. Он может тебе пригодиться». Уходит. Занавес».
Необходимо пояснить, что Ричард — это всесильный шеф НКВД Ричард Ричардович, прототипом которого послужил предшественник Ежова на посту главы НКВД Генрих Григорьевич Ягода, с которым, кстати сказать, Кольцов ранее также тесно сотрудничал, в частности, в освещении русской белой эмиграции в Западной Европе. Женщина же, предавшая в пьесе Ричарда, — невестка Горького, жена его сына Максима Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская), носившая ласковое домашнее прозвище «Тимоша» и являвшаяся также любовницей Ягоды.
Существует легенда, будто причиной опалы и гибели Кольцова стал его отказ писать панегирический очерк о Сталине. Люди, хоть сколько-нибудь знакомые с обстановкой 30-х годов, воскликнут по поводу такого предположения: этого не могло быть, потому что не могло быть никогда! Чтобы редактор «Огонька» и член редколлегии «Правды» отказался писать требуемый сверху материал! Тем более что еще в 1929 году Михаил Ефимович напечатал в «Правде» полный неумеренных восторгов очерк «Загадка-Сталин». А, как отмечает Корней Чуковский в своем дневнике от 28 ноября 1931 года, в разговоре с Кольцовым «выяснилось, что у Кольцова есть книжка о Сталине, заказанная «Деревенской газетой». Кольцов написал эту книжку, хотел показать Сталину, но ему никто не решался передать ее... Так она и лежала в наборе». Когда Главлит все-таки решился передать рукопись Сталину, тот позвонил Кольцову. Последний так передал Корнею Ивановичу сталинские слова: «Читал книжку о Сталине — слишком хвалишь... не надо... Ты летом приходи ко мне, я расскажу тебе... что нужно вставить». Книжка так и не увидела света». Легко убедиться, что если Сталину и не нравилось что-либо в кольцовской сталиниане, так это чрезмерная лесть. Но за это Иосиф Виссарионович никого не расстреливал и даже не сажал, хотя порой был готов одернуть зарвавшегося льстеца письмом или веским словом и воспретить публикацию соответствующих статей и книг. Последним же выступлением Кольцова стал доклад о сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)» в Центральном Доме литераторов. Где Сталина он уж точно не ругал.
На допросах Кольцов упирался недолго. На него еще до ареста были собраны показания. Бывший заместитель заведующего культпросветотделом ЦК ВКП(б) А.И. Ангаров, впоследствии расстрелянный, на допросе показал: «Во время приезда Андре Жида в СССР я виделся с Кольцовым, который рассказывал мне, как он думает организовать ознакомление этого знатного путешественника со страной. Этот план, по существу, изолировал Андре Жида от советского народа и ставил его в окружение таких людей, которые могли дать неправильное представление о стране».
В сущности, эти показания очень трудно было истолковать в сколько-нибудь криминальном для Кольцова смысле. Андре Жид, которого пригласили как друга СССР, написал скандально-антисоветскую книжку, и Ангаров задним числом стремился переложить ответственность на Кольцова, подбиравшего собеседников для французского писателя. Хотя какая, в сущности, разница, с кем именно встречался Андре Жид, если наблюдательный французский путешественник все равно не собирался верить «потемкинским деревням» социализма?
Вот другое показание, вырванное у писательницы Тамары Леонтьевой, было куда опаснее: «В Москве существовала троцкистская группа литераторов, которая объединялась вокруг так называемого салона Галины Серебряковой. В нее входили Герасимов, Левин, Либединский, Колосов, Светлов, Кожевников, Кирсанов, Луговской и его жена (никто из перечисленных литераторов, кроме самой Галины Серебряковой, репрессирован не был, но и она пострадала как жена троцкиста Г.Я. Сокольникова, фигуранта процесса 1937 года, а не как хозяйка салона. — Б.С.). Все они были связаны с Киршоном и Авербахом, были арестованы, эта группа объединилась вокруг Михаила Кольцова и его жены Елизаветы Полыновой.
Михаил Кольцов является тем скрытым центром, вокруг которого объединились люди, недовольные политикой ВКП(б) и советской властью — в области литературы, в частности. Всем хорошо известно, что Кольцов является очень тонким мастером двурушничества, которому при всех политических поворотах удавалось не выпасть из телеги. Именно эта уверенность членов троцкистской группы литераторов и послужила основанием к тому, что Кольцов занимал центральное положение.
Антисоветская работа троцкистской группировки выражалась в том, что на сборищах, происходящих у Кольцова, велись антисоветские разговоры, имевшие определенную политическую направленность».
На первом допросе 6 января 1938 года Кольцов все обвинения в принадлежности к «право-троцкистской организации» и в шпионаже отверг. А 21 февраля начал вдруг давать признательные показания. Он признал, в частности, что в 1917—1919 годах публиковал антисоветские статьи в «Киевском эхо» и других газетах, издававшихся на подконтрольной белым территории. Особую пикантность ситуации придавало то, что часть статей была написана уже после того, как в сентябре 1918 года Кольцов вступил в партию большевиков, причем одним из его рекомендателей был сам Луначарский. Двурушничество Михаила Ефимовича было налицо, а это придавало дополнительный вес показаниям Леонтьевой.
А еще через месяц более не вызывавшийся на допрос Кольцов выразил желание дать следствию письменные показания. Он признал, что «для моей личной психологии того времени было мнение, что можно одновременно работать в советских органах и нападать на эти же органы на столбцах буржуазных газет, еще существовавших в этот период».
Михаил Ефимович покаялся в публикации хвалебных очерков о Троцком, Радеке, Раковском, Рыкове, а также в том, что сформировал вокруг «Огонька» «антисоветскую группу реакционных литературных работников».
Затем бывший редактор «Огонька» сам попросился на допрос, где стал топить всех — литераторов, дипломатов, чекистов... Замелькали имена Лили Брик, Всеволода Вишневского, Владимира Ставского, Владимира Антонова-Овсеенко, Романа Кармена, Пастернака, Бабеля, Эренбурга, Сурица, Майского, Фриновского, Фельдмана (последние двое — ближайшие соратники Ежова)... Ему опять дали карандаш и бумагу, и в собственноручных показаниях от 3 мая 1939 года Кольцов назвал Марию Остен подозрительной по шпионажу, а в уста Андре Мальро, своего друга, вложил следующие саморазоблачительные слова: «...Недаром про меня болтают, что я агент министерства иностранных дел. Не смущайтесь. Теперь такое время, что каждый писатель должен быть разведчиком. Ведь наш добрый друг Эренбург давно работает на нас. За это ему при любых условиях будет обеспечено французское гостеприимство. Будем работать вместе и помогать друг другу. Можно наделать больших дел».
Будучи таким образом завербованным во французскую разведку, я в ряде откровенных бесед обрисовал Мальро положение дел в СССР, дал характеристики интересовавших его государственных, политических и военных деятелей, рассказал, кто «за» и кто «против» помощи Франции в ее борьбе против Германии.
От Мальро я узнал, что Алексей Толстой в период своей эмиграции был завербован французами и англичанами. Кроме того, используя свои поездки за границу, Толстой поддерживает прежние связи с русскими белогвардейцами, в частности, с Буниным».
Михаил Ефимович подробно осветил свою и других советских советников вредительскую деятельность в Испании. По его словам, главный военный советник Штерн «не раз заявлял, что эта война обречена на неудачу и он сделает все от него зависящее, чтобы войну прекратить». Помянул он и Павлова, советника по танковым частям: «Он зарекомендовал себя как разложившийся в бытовом отношении человек. В разгаре боев в районе Харамы он вместе с испанскими командирами устроил безобразную попойку — в результате танки не оказались в нужном месте, что привело к потере важных стратегических позиций. Знаю также, что руководимый Павловым штаб танковых частей присваивал себе излишки жалованья и эти суммы тратились на попойки и кутежи».
О себе Кольцов заявил, что «испанской интеллигенции в провокационных целях постоянно указывал на необходимость полного уничтожения церквей и священников, что сильно озлобляло простое население», и что «будучи завербован Радеком, с 1932-гопо конец 1934 года передавал шпионскую информацию германским журналистам», что содействовал Остен «в ее связях с английскими шпионскими элементами в среде немецких эмигрантов».
О Пастернаке и Бабеле Кольцов написал следующее: «Весной 1935 года... Эренбург, являвшийся уполномоченным от Андре Жида и французов, заявил от их и своего имени недовольство составом советской делегации и, в частности, отсутствием Пастернака и Бабеля. По мнению Андре Жида и Эренбурга, только Пастернак и Бабель суть настоящие писатели, и только они по праву могут представлять в Париже русскую литературу. Дело дошло до того, что Андре Жид передал мне ультиматум: или Пастернак и Бабель будут немедленно вызваны в Париж, или он и его друзья покидают конгресс. Я передал эти требования в Москву — и вскоре Пастернак и Бабель прибыли на конгресс.
О взаимоотношениях Андре Жида и ряда других буржуазных писателей с Пастернаком и Бабелем надо сказать особо: у них много лет налажены свои собственные связи. Андре Жид не раз говорил, что только им доверяется в информации о положении в СССР. «Только они говорят правду. Все прочие подкуплены», — заявлял он. Кстати говоря, после окончания конгресса Бабель довольно долго оставался в Париже, где проживает его жена, эмигрантка Евгения Бабель (эти показания послужили одним из оснований для ареста Бабеля. — Б.С.).
Что касается Пастернака, то ни секунды не сомневаюсь, что именно его антисоветские настроения вдохновили значительную часть клеветнических писаний Андре Жида. Но, как пишет сам Жид, его глаза окончательно раскрылись после посещения Тифлиса, где он подвергся серьезной обработке со стороны местных писателей, в частности, Табидзе, Яшвили, Жгенти и Джавахишвили, которые изливали ему свои контрреволюционные настроения».
Трудно сказать, действительно ли Пастернака и Бабеля направили на Парижский конгресс под нажимом Андре Жида, или советское руководство, когда выяснилось, что Горький не сможет возглавить делегацию, само решило укрепить ее ряды именами Бабеля и Пастернака, авторитетными в Европе. Можно допустить, что Кольцов просто стремился максимально скомпрометировать Бабеля и Пастернака столь тесной связью с одиозным для Сталина Жидом, а на самом деле никакого ультиматума со стороны последнего не было.
Кстати сказать, Бабель тоже дал показания на Кольцова: «Из лиц, связанных с Мальро по шпионской работе, мне, с его слов, известны Болеславская и Пьер Эрбар. Мне также известно, что Мальро был близко знаком с Кольцовым и затевал с ним постановку какой-то кинокомедии».
Похоже, Михаил Кольцов избрал следующую тактику: запутать в дело как можно больше известных людей. Тогда материалы непременно дойдут до Сталина, а тот уж разберется, поймет, что показания — сущий бред, и распорядится если уж не освободить Кольцова, то ограничиться несколькими годами тюрьмы за антисоветские разговоры да за прежние публикации в белогвардейских газетах (тем более что делались эти публикации совсем не по убеждению, а только ради заработка). Однако судьбу журналиста Сталин уже решил. А из названных Кольцовым лиц арестовали лишь чекистов, Антонова-Овсеенко, некоторых других, но отнюдь не потому, что на них показал Михаил Ефимович. Фельдмана и Фриновского, например, вывели в расход в ходе смены в НКВД команды Ежова командой Берии. Г.М. Штерна расстреляли в 1941 году, но не за испанские дела, а потому, что в мае 41-го, командуя ПВО страны, допустил беспрепятственную посадку германского самолета «Юнкерс-52» в Москве. Д.Г. Павлов же был расстрелян в том же 41-м за то, что допустил разгром немцами Западного фронта, которым командовал. Но не тронули ни Пастернака, ни Эренбурга, на Алексея Толстого, ни Всеволода Вишневского. Бабеля расстреляли, но по той же причине, что и самого Кольцова — из-за близости к Ежову. А вот названных Кольцовым грузинских поэтов репрессировали, но не из-за общения с Жидом (это было лишь довеском), а по обвинению в грузинском «буржуазном национализме». Сыграла роль и их весьма малая известность в Европе, из-за чего их исчезновение большого шума не вызвало.
Уже после ареста Кольцова на него были получены новые показания других арестованных, порой весьма экзотичные. Например, бывший сотрудник «Журналь де Моску» Евгений Гиршфельд утверждал, что в 1936 году Кольцов встречался с сыном Троцкого Львом Седовым и получил от него «директивы по контрреволюционной деятельности в Испании». Нам сегодня остается только гадать, была ли такая встреча в действительности (при этом Кольцов мог пойти на нее по заданию НКВД), или перед нами показания, продиктованные следователем, чтобы связать Кольцова с «врагом народа № 1» — Иудушкой Троцким. А бывшая сотрудница «Правды» Наталья Красина на допросе заявила: «Кольцов — известный бабник и разложенец в бытовом смысле. Об этом все знали, так как помимо двух жен, которых пригрел в «Правде», он не пропускал ни одной девушки и ухаживал по очереди за всеми нашими машинистками».
Утверждения о «морально-бытовом разложении» Кольцова, вполне вероятно, и соответствовали истине, но этот пункт годился в качестве красочного дополнения к другим, расстрельным статьям на открытом политическом процессе, а Михаила Ефимовича никто открытым судом судить не собирался: он слишком много знал. Поэтому в грязном белье Кольцова следователи копаться не стали, и пункт о «разложении» в обвинительное заключение не вошел.
Самые важные показания против Кольцова дал арестованный 10 апреля 1939 года Ежов. На допросе он так осветил «шпионские связи» своей жены Евгении Соломоновны, судя по всему, покончившей с собой: «На это могу высказать более или менее точные предположения. После приезда журналиста Кольцова из Испании очень усилилась его дружба с моей женой, которая, как известно, была редактором «Иллюстрированной газеты». Эта дружба была настолько близка, что жена посещала его даже в больнице во время его болезни. Я как-то заинтересовался причинами близости жены с Кольцовым и однажды спросил ее об этом. Жена вначале отделалась общими фразами, а потом сказала, что эта близость связана с ее работой. Я спросил, с какой работой — литературной или другой? Она ответила: и той, и другой. Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии».
Очевидно, Николай Иванович не сомневался, что автор панегирической статьи о нем наставляет ему рога (любвеобильность Евгении Соломоновны была совершенно необычайной), и теперь хотел утопить своего соперника, раз уж самому все равно пропадать.
1 февраля 1940 года Кольцова на закрытом заседании судила Военная Коллегия Верховного Суда СССР. Подсудимый отверг все обвинения и отрекся от всех признаний, сделанных в ходе следствия, заявив, что «все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств и изложены собственноручно». Действительно ли Кольцова били, или он выдвинул версию об избиениях только на суде, чтобы оправдать свой отказ от прежних показаний, — однозначно сказать сегодня нельзя. Вполне возможно, что только избиения вынудили Михаила Ефимовича клеветать на себя и своих друзей и знакомых. Но не исключено, что на самом деле Кольцов давал свои показания без прямого физического насилия, хотя тяжелое психологическое давление, на него, безусловно, оказывалось. Его тактика на следствии сводилось к следующему. Первые недели он все отрицал, надеясь, что Сталин разберется и прикажет освободить его. Потом, убедившись, что никто не спешит его освобождать, Кольцов изменил тактику и стал закладывать максимальное число друзей и знакомых из числа культурной и политической элиты, опять-таки в расчете на то, что Сталин осознает абсурдность ситуации и прикажет его, Кольцова, не казнить. А заодно путем признания он рассчитывал избежать избиений и пыток, которые, как он знал от Ежова и других друзей-чекистов, широко практикуются в НКВД. И только перед лицом Военной Коллегии, когда пункты обвинения не оставляли никакого сомнения в смертном приговоре, журналист стал отрицать все обвинения, чтобы если уж не спасти свою жизнь (на это он вряд ли надеялся), то остаться чистым перед лицом истории.
Характерно, что до сих пор не найдены никакие письма Кольцова из заключения Берии, Молотову или Сталину. Мейерхольд, как мы убедимся ниже, такие письма писал и именно в них оставил потрясающие описания пыток, которым подвергался. Эти описания не оставляют никаких сомнений: Всеволода Эмильевича действительно зверски пытали. Кольцову же нечем было объяснять свои показания в письмах наверх. Вот он и не писал такие письма. Можно допустить, что Сталин вообще распорядился не применять к Кольцову мер физического воздействия. Ведь не применяли их по отношению к Бухарину, например. Кольцова могли не пытать из опасения, что, обезумев от боли, он может наговорить много лишнего из того, что знал.
Сталин, несомненно, ценил кольцовскую публицистику, остроумно и жестко клеймящую внутренних и внешних врагов. Как знать, не оказал ли он прежнему любимцу, как и Бухарину, последнюю милость, избавив его от пыток. Тем более что в них особой нужды не было. Процесс готовился закрытый, а Михаил Ефимович вдохновенно писал многостраничные показания. Что же касается публицистики редактора «Огонька», то к концу 1938 года очень многое, что написал Кольцов, безнадежно устарело с точки зрения политической конъюнктуры и не могло более использоваться в пропагандистских целях. Очерки об оппозиционерах и о том же Ежове необходимо было забыть. Но и испанские статьи в связи со ставшим неизбежным поражением республиканцев невозможно было переиздавать, чтобы не бередить старые раны у читателей, горячо переживавших за судьбу республиканской Испании. Кольцов писал очень яркие, запоминающиеся статьи. И теперь читатели не очень поверили бы ему, раз ему пришлось писать нечто прямо противоположное тому, что он утверждал совсем недавно. Ведь останься Михаил Ефимович в журналистике в 1939—1940 годах, ему пришлось бы сменить позиции, например, в отношении Германии и Франции, отказаться от критики фашизма, совершить многое, неубедительное с точки зрения читателей. Мавр сделал свое дело, и мавр должен был уйти вместе с эпохой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |