Об отношениях Шолохова и Сталина написано немало. Опубликована практически вся их переписка. Я хочу остановиться только на одном вопросе. Как и почему будущий Нобелевский лауреат уцелел во время Великой Чистки 1937—1938 годов. Ведь тучи над ним сгущались, когда в Вешенской были арестованы почти все его товарищи из числа местных партийцев, а самому Михаилу Александровичу советовали: уезжай-ка ты из Вешенской в Москву подобру-поздорову, а то как бы чего не вышло...
16 сентября 1937 года первый секретарь Союза писателей В.П. Ставский докладывал Сталину о своей встрече с Шолоховым:
«В связи с тревожными сообщениями о поведении Михаила Шолохова я побывал у него в станице Вешенской.
Шолохов не поехал в Испанию на Международный конгресс писателей. Он объясняет это «сложностью своего политического положения в Вешенском районе».
М. Шолохов до сих пор не сдал ни 4-й книги «Тихого Дона», ни 2-й книги «Поднятой целины». Он говорит, что обстановка и условия его жизни в Вешенском районе лишили его возможности писать.
Мне пришлось прочитать 300 страниц на машинке рукописи 4-й книги «Тихого Дона». Удручающее впечатление производит картина разрушения хутора Татарского, смерть Дарьи и Натальи Мелеховых, общий тон разрушения и какой-то безнадежности, лежащий на всех трехстах страницах; в этом мрачном тоне теряется и вспышка патриотизма (против англичан) и гнева против генералов у Григория Мелехова.
М. Шолохов рассказал мне, что в конце концов Григорий Мелехов бросает оружие и борьбу:
— Большевиком же его я делать никак не могу.
Какова же Вешенская обстановка у Шолохова? Три месяца тому назад арестован бывший секретарь Вешенского райкома ВКП(б) Луговой — самый близкий политический и личный друг Шолохова. Ранее и позднее арестована группа работников района (бывший зав. районным заготовительным отделом Красюков, бывший председатель райисполкома Логачев и другие) — все они обвиняются в принадлежности к контрреволюционной троцкистской организации.
М. Шолохов прямо мне заявил:
— Я не верю в виновность Лугового, и если его осудят, значит и я виноват, и меня осудят. Ведь мы вместе все делали в районе.
Вспоминая о Луговом, он находил в нем только положительные черты; особенно восхвалял ту страсть, с которой Луговой боролся против врагов народа Шеболдаева, Ларина и их приспешников.
С большим раздражением, граничащим со злобой, М. Шолохов говорил:
— Я еще не знаю, как передо мной обернутся нынешние работники края.
— Приезжал вот 2-й секретарь — Иванов Иван Ульяныч, два дня жил, вместе водку пили, разговаривали; как он хорошо говорил. Я уже думал, что он крепче Евдокимова, а вот он врагом народа оказался, арестован сейчас!
— Смотри, что делается! Гнали нас с севом, с уборкой, а сами хлеб в Базках гноят. Десятки тысяч пудов гниет под открытым небом!
На другой день я проверил эти слова Шолохова. Действительно, на берегу Дона в Базках лежат (частью попревшие) около 10.000 тонн пшеницы. Только в последние дни (после дождей) был прислан брезент. Вредители из Союзхлеба арестованы.
Озлобленно говорил М. Шолохов о том, что районный работник НКВД следит за ним, собирает всяческие сплетни о нем и его родных.
В порыве откровенности М. Шолохов сказал:
— Мне приходят в голову такие мысли, что потом самому страшно от них становится.
Я воспринял это как признание в мыслях про самоубийство.
Я в лоб спросил его — не думал ли ты, что вокруг тебя орудуют враги в районе и что этим врагам выгодно, чтобы ты не писал? Вот ты не пишешь — враг, значит, в какой-то мере достиг своего!
Шолохов побледнел и замялся. Из дальнейшего разговора со всей очевидностью вытекает, что он допустил уже в последнее время грубые политические ошибки.
1) Получив в начале августа письмо (на папиросной бумаге) из ссылки от бывшего зав. районным заготовительным отделом Красюкова, он никому его не показал, а вытащил впервые только в разговоре со мной. И то — как аргумент за Лугового. В письме Красюков писал, что он невиновен, что следствие было неправильное и преступное, и т. д.
На мой вопрос: снял ли он копию с этого письма? — Шолохов сказал, что снял, но ни т. Евдокимову, ни в райком не давал.
2) Никакой партработы Шолохов, будучи одним из 7-ми членов райкома, не ведет, в колхозах не бывает, сидит дома или ездит на охоту да слушает сообщения «своих» людей.
Колхозники из колхозов им. Шолохова выражали крайнее недовольство тем, что он их забыл, не был уже много месяцев:
— «Чего еще не хватает в жизни? Дом — дворец двухэтажный, батрак, батрачка, автомобиль, две лошади, коровы, стая собак, а все ворчит, сидит дома у себя» (об этих атрибутах богатства Шолохов заставил мечтать Якова Лукича Островнова — главного отрицательного героя «Поднятой целины». — Б.С.).
3) На краевой конференции Шолохов был выбран в секретариат крайкома, и ни разу не зашел туда.
В крае (Ростов-Дон) к Шолохову отношение крайне настороженное.
Тов. Евдокимов сказал:
— Мы не хотим Шолохова отдавать врагам, хотим его оторвать от них и сделать своим!
Вместе с тем тов. Евдокимов также и добавил:
— Если б это был не Шолохов с его именем, он давно бы у нас был арестован.
Тов. Евдокимов, которому я все рассказал о своей беседе с Шолоховым, сказал, что Луговой до сих пор не сознался, несмотря на явные факты вредительства и многочисленные показания на него. На качество следствия обращено внимание краевого управления НКВД.
Очевидно, что враги, действовавшие в районе, — прятались за спину Шолохова, играли на его самолюбии (бюро райкома не раз заседало дома у Шолохова), пытаются и сейчас использовать его как ходатая и защитника своего.
Лучше всего было бы для Шолохова (на которого и сейчас влияет родня его жены — от нее прямо несет контрреволюцией) — уехать из станицы в промышленный центр, но он решительно против этого, и я был бессилен его убедить в этом.
Шолохов решительно, категорически заявил, что никаких разногласий с политикой партии и правительства у него нет, но дело Лугового вызывает у него большие сомнения в действиях местных властей.
Жалуясь, что он не может писать, М. Шолохов почему-то нашел нужным упомянуть, что вот он послал за границу куски 4-й книги, но они были задержаны в Москве (Главлитом), и из заграницы к нему пришли запросы: — Где рукопись? Не случилось ли чего?
Шолохов признал и обещал исправить свои ошибки и в отношении общественно-партийной работы. Он сказал, что ему стало легче после беседы.
Мы условились, что он будет чаще писать и приедет в Москву.
Но основное — его метание, его изолированность (по его вине), его сомнения вызывают серьезные опасения, и об этом я и сообщаю».
На этом письме Сталин оставил следующую резолюцию: «Тов. Ставский! Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Можете сослаться на меня. Я не прочь поговорить с ним. И. Сталин». И Ставский вызвал Шолохова в Москву. 4 ноября 1937 года Михаил Александрович встретился со Сталиным. В результате этой встречи Луговой и другие вешенские руководители были освобождены и возвращены на свою работу. Глава же Азово-Черноморского крайкома Ефим Георгиевич Евдокимов в мае 1938 года был перемещен в Москву заместителем наркома водного транспорта. В ноябре 1938 года этого кадрового чекиста арестовали из-за близости с Ежовым, а 2 февраля 1940 года вместе с Николаем Ивановичем и расстреляли. Не помогло Евдокимову и то, что в свое время по поручению Сталина своими пудовыми кулачищами в одночасье выбил признательные показания из своего врага Ягоды.
Но до этого было еще далеко. Пока же положение Шолохова и его друзей в Вешенской оставалось достаточно непросты. 16 февраля 1938 года Михаил Александрович обратился с письмом к Сталину. Он, в частности, отмечал, что в решении о возвращении Лугового, Логачева и Красюкова на прежнюю работу утверждалось, что они «были злостно оговорены участниками контрреволюционных правотроцкистских и эсеровско-белогвардейских организаций в своих подлых вражеских целях». Подобную формулировку Шолохов счел издевательством над истиной: «Эта формулировка неверна по существу и придумана для того, чтобы замести следы вражеской работы... На самом деле было все это иначе. Обком (враги, бывшие в нем и находящиеся сейчас) создали на Лугового и остальных дело, заранее зная, что Луговой и остальные непричастны к вражеской работе, враги исключили их из партии, а враги, сидящие в органах НКВД Ростовской области, заставили других арестованных дать на Лугового, Логачева, Красюкова ложные показания... Пытались всеми мерами и способами добиться таких же ложных показаний и от самих Лугового, Логачева и Красюкова. В какой-то мере они преуспели и здесь: сломленный пытками Логачев дал ложные показания на многих честных коммунистов, в том числе и на меня, и даже самого себя оговорил...
В обкоме и в областном УНКВД была и еще осталась недобитой мощная, сплоченная и дьявольски законспирированная группа врагов всех рангов, ставившая себе целью разгром большевистских кадров по краю...
Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин! Не может быть такого положения, когда, к примеру, Луговой освобожден и восстановлен в партии, а те, кто арестован и осужден «за связь с врагом народа Луговым», все еще страдают и несут незаслуженное наказание. Не должны остаться безнаказанными те, которые сознательно сажали честных коммунистов. Но пока положение остается прежним: невиновные сидят, виновные здравствуют, и никто не думает привлекать их к ответственности...
Шеболдаев (предшественник Евдокимова на посту главы Азовско-Черноморского обкома ВКП(б), расстрелянный еще 3 октября 1937 года. — Б.С.) вдруг начал проявлять исключительную заботу о моей писательской будущности. При каждой встрече он осторожно, но настойчиво говорил, что мне необходимо перейти на другую тематику, необходимо влиться в гущу рабочего класса, писать о нем, так как крестьянско-казачья тематика исчерпана, и партии нужны произведения, отражающие жизнь и устремления рабочего класса. Он усиленно советовал мне переехать в какой-либо крупный промышленный центр, даже свое содействие и помощь при переезде обещал. Очень тонко намекал на то обстоятельство, что я, в ущерб своей писательской деятельности, занимаюсь не тем, чем мне надлежало бы заниматься, словом — уговаривал...
Шеболдаев советовал переменить местожительство, ближайшие соратники его, не таясь, говорили, что Шолохов — кулацкий писатель и идеолог контрреволюционного казачества, вешенские шеболдаевцы каждое мое выступление в защиту несправедливо обиженного колхозника истолковывали как защиту кулацких интересов, а начальник районного отдела НКВД Меньшиков, используя исключенного из партии в 1929 г. троцкиста Еланкина, завел на меня дело о похищении у Еланкина... «Тихого Дона». Брали, что называется, и мытьем, и катаньем.
После того как в 1934 г. я рассказал Вам, т. Сталин, о положении в колхозах Северного Дона, о нежелании крайкома исправлять последствия допущенных в 1932—1933 гг. перегибов, после решения ЦК об оказании помощи колхозам Северодонского округа — Меньшиков, Киселев и др. окончательно распоясались. Меньшиков установил систему подслушивания телефонных разговоров, происходивших между мной и Луговым, завел почти неприкрытую слежку за нами; вкупе с Киселевым и др. они стали на бюро РК открыто срывать любое хозяйственное или политическое предложение, исходившее от Лугового или меня. Работать стало невозможно...»
Шолохов приводил многочисленные примеры пыток, которыми подвергались подследственные: «Сидевший вместе с Луговым в Новочеркасской тюрьме порученец Рудя провел в карцере 20 с лишним суток. В этом карцере на цементном полу на вершок стояла вода. Луговой утверждает, что спина этого человека представляла сплошную язву: чирьи сидели так густо, что соприкасались стенками. Не выдержав, порученец наклеветал на Рудя, в чем после и сознавался другим арестованным. Не захотелось умирать...
О допросах с пристрастием пишут мне и другие арестованные, которые сейчас находятся в ссылке. Пишут и просят довести до Вашего сведения о том, как их допрашивали, как из них сделали врагов.
На Лугового было 27 показаний. Показывали о его враждебной работе даже те, кто его никогда в глаза не видел и никогда не бывал в Вешенской. Это установлено при проверке дела т. Ежовым...
Дорогой т. Сталин! Прошу Вас лично — Вы всегда были внимательны к нам, — прошу ЦК — разберитесь с нашими делами окончательно!
Доведите до сведения Н.И. Ежова содержание моего письма, ведь он сделал первый почин в распутывании вешенского клубка, и пришлите комиссию из больших людей нашей партии, из настоящих коммунистов, которые бы распутали этот клубок до конца...
Пришлите по делам арестованных коммунистов М.Ф. Шкирятова. Он знает очень многих людей здесь до 1933 г., ему будет легче ориентироваться, и кого-нибудь из заместителей т. Ежова. И пусть они, знакомясь с ростовскими делами, хорошенько присмотрятся к Евдокимову! Он хитер — эта старая хромая лиса! Зубы съел на чекистской работе, и чтобы он не видел вражеской работы со всех сторон облепивших его Пивоварова, Кравцова, Шацкого, Ларина, Семякина, Шестовой, Лукина, Касилова и др.? Не верится, т. Сталин! Но если Евдокимов не враг, а просто глубокая шляпа, то неужто такой руководитель нужен нашей области, где крайне сложна политическая обстановка, где так много напаскудили враги.
За пять лет я с трудом написал полкниги. В такой обстановке, какая была в Вешенской, не только невозможно было продуктивно работать, но и жить было безмерно тяжело. Туговато живется и сейчас. Вокруг меня все еще плетут черную паутину враги...
Письмо повезу сам. Если понадобится Вам — Поскребышев меня найдет. Если не увижу Вас — очень прошу через Поскребышева сообщить мне о Вашем решении. Крепко жму Вашу руку».
На тексте письма Сталин написал: «Травля Шолохова». И просьбу автора «Тихого Дона» выполнил, Евдокимова и его сподвижников из Ростова убрал, а потом и расстрелял. Ежов же с гораздо большим удовольствием расстрелял бы Шолохова. И вот почему.
После того как Ежов уже был арестован, ему предъявили, на допросе 11 мая 1939 года, следующий документ — рапорт заместителя начальника 1-го отделения 2-го спецотдела НКВД Кузьмина на имя Берии, датированный 12 декабря 1938 года: «В последних числах мая поступило задание о взятии на контроль прибывшего в Москву писателя Шолохова, который с семьей остановился в гостинице «Националь» в 215 номере. Контроль по указанному объекту длился с 3.06. по 11.06.38 г. Копии сводок имеются.
Примерно в середине августа Шолохов снова прибыл в Москву и остановился в той же гостинице. Так как было приказание в свободное от работы время включаться самостоятельно в номера гостиницы и при наличии интересного разговора принимать необходимые меры, стенографистка Королева включилась в номер Шолохова и, узнав его по голосу, сообщила мне, нужно ли контролировать. Я сейчас же об этом доложил Алехину (бывший заместитель начальника 2-го спецотдела майор госбезопасности М.С. Алехин был расстрелян еще в феврале 1939 года и показаний против Ежова дать уже не мог. — Б.С.), который и распорядился продолжать контроль. Оценив инициативу Королевой, он распорядился премировать ее, о чем был составлен проект приказа. На второй день заступила на дежурство стенографистка Юревич, застенографировав пребывание жены тов. Ежова у Шолохова.
Контроль за номером Шолохова продолжался еще свыше десяти дней, вплоть до его отъезда, и во время контроля была зафиксирована интимная связь Шолохова с женой тов. Ежова».
Разумеется, Лаврентий Павлович, сам в свое время возглавлявший секретно-политический отдел Закавказского ГПУ, прекрасно понимал, что такое лицо как Шолохов, равно как и любого другого постояльца «Националя», никто из рядовых чекистов без санкции с самого верха прослушивать никогда бы не стал. Просто офицеры НКВД пытались выгородить своего бывшего шефа, представить скандальное прослушивание как спонтанную инициативу снизу. Ежов же, вполне естественно, стал отрицать, что отдал приказ прослушивать Шолохова, равно как и то, что был знаком с записями, уличавшими его жену в интимной связи с автором «Тихого Дона». Николай Иванович хорошо сознавал, что, признайся он в этом, ему легко припишут умысел на теракт против пролетарского писателя Шолохова. Но начальник Следственной части НКВД Б.З. Кобулов легко уличил его во лжи: «Близкая подруга Вашей жены Гликина, также арестованная как немецкая шпионка, призналась, что Ежова рассказала ей, как вы избили ее, узнав о ее связи с Шолоховым».
Ежов был явно не в восторге, что жена изменяет ему с Шолоховым (хотя измены с Бабелем, как мы увидим дальше, воспринимал не так остро и, по крайней мере, рукам воли не давал). Вместо того чтобы радоваться, что рога ему наставляет не кто-нибудь, а живой классик советской литературы и будущий Нобелевский лауреат, Николай Иванович поступил в точности как шолоховский герой Степан Астахов, узнавший, что жена Аксинья гуляет с Григорием Мелеховым, и избил Евгению Соломоновну до полусмерти. Но с самим Шолоховым, находившимся под покровительством Сталина, Ежов ничего сделать не мог.
Кстати сказать, явная враждебность Ежова к Шолохову способствовала тому, что у Сталина даже мысли не возникло привлекать Михаила Александровича по ежовскому делу. Вот другой любовник Ежовой и постоянный посетитель ее салона, Исаак Эммануилович Бабель, как мы увидим дальше, поплатился жизнью именно за близость к семейству Ежовых.
Шолохов мог быть доволен. Его врагов покарали, друзей освободили. И, вероятно, он вполне искренне говорил о Сталине на XVIII съезде партии в марте 1939 года: «Так повелось, так будет и впредь, товарищи, что и в радости, и в горе мы всегда мысленно обращаемся к нему, к творцу новой жизни. При всей глубочайшей человеческой скромности товарища Сталина придется ему терпеть излияния нашей любви и преданности, так как не только у нас, живущих и работающих под его руководством, но и у всего трудящегося народа все надежды на светлое будущее человечества неразрывно связаны с его именем».
Благодарный Шолохов 11 декабря 1939 года написал вождю совсем уж подхалимское письмо: «Дорогой т. Сталин!
24 мая 1936 г. я был у Вас на даче. Если помните — Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала ее у меня и твердо заявила: «Это — память, и пить нельзя!» Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку можно случайно разбить, что содержимое ее со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, — она твердила: «Нет! Нет и нет!» В конце концов я ее, жену, все же уломал: договорились распить эту бутылку, когда кончу «Тихий Дон».
На протяжении этих трех лет, в трудные минуты жизни (а их, как и у каждого человека, было немало), я не раз покушался на целостность Вашего подарка. Все мои попытки жена отбивала яростно и методично. На днях, после тринадцатилетней работы, я кончаю «Тихий Дон»». Атак как это совпадает с днем Вашего рождения, то я подожду до 21-го, и тогда, перед тем как выпить, — пожелаю Вам того, что желает старик из приложенной к письму статейки.
Посылаю ее Вам, потому что не знаю — напечатает ли ее «Правда»».
«Правда», ясное дело, напечатала. 23 декабря 1939 года в центральном партийном органе появилась шолоховская статья «О простом слове». Один из ее персонажей, старик крестьянин, рассказывает, как в день 60-летия Сталина сядет за стол всей семьей и поднимет рюмку водки со следующим тостом: «Нынче Сталину стукнуло шестьдесят годков. Хороший он человек. Дай бог ему побольше здоровья и еще прожить на белом свете столько, сколько прожил!»
Сталин-то знал из письма Ставского, что заключительная книга «Тихого Дона» была вчерне написана еще два года назад (о том, что Сталин знает, Шолохов вряд ли был осведомлен), но тонкий шолоховский подхалимаж оценил и санкцию на публикацию статьи дал.
Друживший с Шолоховым критик М.Р. Шкерин вспоминал, как 24 мая 1942 года, в шолоховский день рождения, Сталин внезапно пригласил писателя к себе. За ужином Иосиф Виссарионович объяснил Михаилу Александровичу, какую эпохальную задачу он хочет поставить перед автором «Тихого Дона»: «Идет война. Тяжелая. Тяжелейшая. Кто о ней после победы ярко напишет? Достойно, как в «Тихом Доне»... Храбрые люди изображены — и Мелехов, и Подтелков, и еще многие красные и белые. А таких, как Суворов и Кутузов, нет. Войны же, товарищ писатель, выигрываются именно такими великими полководцами. В день ваших именин мне захотелось пожелать вам крепкого здоровья на многие годы и нового талантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в «Тихом Доне», были изображены и герои-солдаты, и гениальные полководцы, участники нынешней страшной войны...»
Сталин явно надеялся, что в новом романе о Великой Отечественной войне Шолохов в качестве великого полководца и народного вождя изобразит именно его, Сталина. Но Михаил Александрович надежд генералиссимуса не оправдал. Начатый еще в годы войны роман «Они сражались за Родину» так и не был окончен ни при жизни Сталина, ни при жизни Шолохова. Более того, во времена Хрущева, с которым Михаил Александрович крепко дружил, в роман была включена конъюнктурная глава о сталинских репрессиях, которой сам творец империи террора наверняка не был бы доволен, будь он к тому времени жив.
В послевоенные годы Шолохов все больше спивался, о чем регулярно докладывали Сталину, как и о безуспешных попытках родных и близких остановить пьянство будущего Нобелевского лауреата. Шолохов отвечал им, что он парень здоровый и бравый, и лишняя чарка ему никак повредить не может. Но не только алкоголизм мешал Шолохову создать шедевр, подобный «Тихому Дону». Писатель прекрасно понимал, что правду о коллективизации, о вызванном ею голоде на Дону, о котором он писал в письмах Сталину и некоторым друзьям, о котором говорил с руководителями Вешенского района, в роман «Поднятая целина», ну никак не вставишь. Канон соцреализма требовал, чтобы недостатки сводились к отдельным «перегибам на местах», к «головокружению от успехов», а последствия их никогда бы не принимали масштаба вселенской катастрофы. Шолохов отлично сознавал, что, возьмись он за фигуру Сталина в своем новом романе о Великой Отечественной войне, его никогда не удастся воплотить с той степенью жизнеподобия, с какой он, например, воплотил в «Тихом Доне» вождей белого казачества Каледина и Краснова. «Великий кормчий» лишь на словах призывал писателей отображать правду жизни. Когда это касалось собственной персоны вождя, за реализм вполне можно было поплатиться головой. Да и дать не лакированные, передающие весь ужас Второй мировой войны картины боев и тяжкого тылового быта в последние годы жизни Сталина было совсем непросто. Хотя Иосиф Виссарионович приветствовал вполне реалистическую повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и удостоил ее Сталинской премии. Но в большом эпическом полотне, охватывающем всю войну (а именно таким был замысел романа «Они сражались за Родину», идеализации, Красной Армии в целом и стратегии Верховного Главнокомандующего в частности было никак не избежать. А уж философские размышления в стиле «Войны и мира», выходящие за пределы марксистской теории диалектического и исторического материализма, были и вовсе противопоказаны. Позднее это доказала печальная история «арестованного романа» Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», посвященного Сталинградской битве и Великой Отечественной в целом.
В конце 1949 года вышел 12-й том собрания сочинений Сталина, где было помещено его письмо к Феликсу Кону от 9 июля 1929 года с отзывом о «Тихом Доне»: «Знаменитый писатель нашего времени Шолохов допустил в своем «Тихом Доне» ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что «Тихий Дон» — никуда не годная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?» Взволнованный Шолохов 3 января 1950 года обратился с письмом к Сталину: «Дорогой товарищ Сталин!
В 12-м томе Ваших Сочинений опубликовано Ваше письмо тов. Феликсу Кону. В этом письме указано, что я допустил в романе «Тихий Дон» «ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др.».
Товарищ Сталин! Вы знаете, что роман читается многими читателями и изучается в старших классах средних школ и студентами литературных факультетов университетов и педагогических институтов. Естественно, что после опубликования Вашего письма тов. Ф. Кону у читателей, преподавателей литературы и учащихся возникают вопросы, в чем я ошибся и как надо правильно понимать события, описанные в романе, роль Подтелкова, Кривошлыкова и других. Ко мне обращаются за разъяснениями, но я молчу, ожидая Вашего слова.
Очень прошу Вас, дорогой товарищ Сталин, разъяснить мне, в чем существо допущенных мною ошибок. Ваши указания я учел бы при переработке романа для последующих изданий».
Сталин на шолоховское письмо не ответил, конкретных указаний не дал. Все последствия для писателя свелись к тому, что в очередное издание «Тихого Дона» редактора внесли произвольные изменения, в частности, связанные с образом Подтелкова. Так, теперь он рубил Чернецова только после того, как тот выхватывал револьвер. После смерти Сталина большинство этих изменений было ликвидировано.
«Тихий Дон» Шолохов никогда не считал произведением литературы социалистического реализма. Уже в 60-е годы Михаила Александровича однажды спросили в солнечной Болгарии, что такое социалистический реализм. Шолохов честно признался: «Был у меня друг, Сашка Фадеев. Я его часто спрашивал: Сашк, а что такое соцреализм? И знаете, что он отвечал? А черт его знает, Миша!»
Но, возможно, Михаил Александрович никогда не признавался даже самому себе, что любовь вождя наградила его творческим бесплодием, настолько красноречивым, что не раз поднимались слухи о том, что «Тихий Дон» — продукт шолоховского плагиата.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |