5. Сатирический аспект

Ещё Булгакова называют сатириком... Нам кажется, сатириком он был до 1926 года, года рубежного во многих отношениях. И вообще, чем он старше становился, тем меньше использовал сатиру. Иногда ведь сатиру путают с тем же мистификаторством, с озорством, с эсхатологизированной иронией, с правдоискательством, наконец.

«Мне кажется, ирония кончается (подч. нами. — В.Н.). Ирония не говорила правды, но намекала на то, что она, эта правда, автору известна. Этот приём прекрасно работал, пока правду держали под запретом. В новой ситуации всё стало куда сложнее. Я бы предложил такую формулу: правду можно сказать только о том обществе, которое её скрывает. Но правду нельзя сказать о том обществе, которое само правды не знает. О Советском Союзе правду можно было сказать. А вот скажите мне, что значит сказать правду об Америке? В свободном мире с правдой вообще сложно... Как только говорение правды перестало быть целью и заслугой, исчезла крайне выгодная литературная позиция. Дело в том, что ирония ставит писателя над читателем»¹.

Это всё как будто почувствовал Булгаков 6 ноября 1923 года, когда записал в дневнике: «Недавно ушёл от меня Коля Г[ладыревский], он лечит меня. После его ухода я прочёл плохо написанную, бездарную книгу Мих. Чехова о его великом брате. И читаю мастерскую книгу Горького «Мои университеты».

Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать — нужно мне бросить смеяться (подч. нами. — В.Н.). Кроме того — в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я никогда больше не вернусь. Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе»². Очевидно, что Булгаков осознал значение серьёзной прозы и понял, что такое «мастерство», имеющее мало общего с личностью человека.

Смех, говорят, раскрепощает. Раскрепощает, но кого? Надо полагать, несвободную личность. Народная смеховая культура основана на средневековом опыте рабства. Юмор развлекает и облегчает общение как в незнакомом обществе, так и в обществе, проникнутом страхом. Сатирические жанры — это по сути своей отражение общественного неблагополучия.

Художественное произведение, проникнутое сатирическим пафосом, да и просто комическим вообще, обнаруживает стилевую судорожность. Оно существует на опасной грани художественности, легко срываясь на сугубую злободневность. В дилогии об Остапе Бендере молодому русскому читателю, да и любому западному, уже многое непонятно и неинтересно, хотя это блестяще сделанные великие романы. Зощенко воспринимается литературным анахронизмом, хотя это большой художник. У Булгакова то, что называют «сатирическими страницами», у многих ценителей вызывают недоумение. Но всё это было это отражением времени! Вечного — и бытового, существующих одновременно. Да и Булгаков, как и к слову сказать, Зощенко, Андрей Платонов, сатириками не были по определению.

Безусловно, «Жизнь слишком серьёзна, чтобы над нею не шутить»³. И всё-таки в произведении, где нет положительных героев, — тех, кому доверен авторский идеал, — непременно начинают звучать сатирические ноты. Где нет позитивного начала — преобладают отрицающие ноты, а идея произведения формируется в авторском пафосе, но не среди героев, как это должно быть. Хотя чисто сатирического произведения в идеале не существует — симпатии автора всё-таки сказываются на отношении к героям, как это было в дилогии Ильфа и Петрова (там О. Бендер — симпатичный мошенник, не совсем сатирический герой, это, скорее, советский интеллигент)... Знаменитые «московские главы» «Мастера и Маргариты» вызывающе контрастируют с «ершалаимскими» и с основным повествовательным текстом романа. Булгаков, мы видим, по-другому не мог написать о современной ему Москве. «Театральный роман» произведение отнюдь не сатирическое, тем более не «мхатовский капустник», как порой остроумно его окрещивают⁴. Ранняя проза самому же Булгакову не нравилась. Освоенный им в начале 20-х годов жанр — скажем, фельетон — как чистая сатира, согласитесь, произведение невысокого эстетического звучания.

Булгаков был сатириком недолго, этот период его жизни был мучительным, а написанное не принесло ему той славы, которая обрушилась уже через четверть века после смерти. В зрелый период творчества писатель прибегал к мистификаторству, которое порой понимается как сатира на современность. Потому что чувствуется явственный душевный дискомфорт повествователя, лишь только разговор заходит о реалиях современной жизни.

Чтобы почувствовать тоскливое сожаление по прежним российским дням, достаточно привести один абзац из главы 5 «Дело было в Грибоедове»: «Эх-хо-хо... Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешёвка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенная раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Девять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, — на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий! Ну что же спрашивать? По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан? Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..»

Ничего сатирического тут нет, есть элегический пафос, переданный через лирическое отступление и усиленный язвительными повторами слов, оброненных мифическим Амвросием (по-гречески — бессмертный, значит, надо полагать, ещё сохранившийся московский житель). А остальные строки написаны в иронично-фельетонном ключе с мистическим привкусом. Неким средневековым мистицизмом отличалась московская действительность, на взгляд повествователя, на рубеже 20—30-х годов. Что над ней попусту издеваться — она сама за себя говорит человеку прежнего воспитания... Тем более лешие, ведьмы и вурдалаки не нуждаются в изысканных блюдах. И разные буржуазно-дворянские штучки-дрючки не их стихия.

Мы отнюдь не исключаем сатирический пафос в крупных произведениях Булгакова, однако, он порой не там, где его ищут. И пафос этот — не самый главный в творчестве писателя. Гораздо продуктивнее обратиться хотя бы к некоторым мистическим названиям и именам.