Еще один герой, по значимости почти равный Алексею Турбину, — это его младший брат Николка. О важности этого образа в структуре романа говорит, в частности, тот факт, что его присутствие в повествовании маркируется лексическим показателем («Эх, эх!..»), что облегчает вычленение линии этого персонажа в «Белой гвардии». Этот «позывной» [Падучева 1996:380] возникает уже на второй странице романа, знаменуя собой конец несобственно-прямой речи Николки (по Е.В. Падучевой — «по существу уже НР» [там же, 381]: «И маму закопали. Эх... эх...»).
Речевая партия Николки организована в соответствии с несколько иными принципами, чем речевая партия его старшего брата. Прежде всего, она (на протяжении всего романа) отмечена константным набором языковых характеристик. «Двуслойности», подобной двуслойности речи Алексея, здесь обнаружить не удалось. Это можно объяснить меньшей сложностью образа младшего Турбина (что обусловлено как возрастом Николки, так и его характером — более открытым и прямым, чем характер его старшего брата), а также особой ролью его речевой стихии в повествовательной ткани «Белой гвардии».
Различные принципы построения речевых партий неизбежно диктуют разную последовательность их описания, при всем стремлении следовать единообразной схеме. Поскольку языковые характеристики речи Николки часто являются единственным средством опознания его присутствия в тексте романа, прежде всего, необходимо обратиться к их анализу, а затем, на основании полученных данных, представить особенности реализации этих лингвистических параметров в конкретных ситуациях и охарактеризовать преобладающие типы языковых структур. Такая последовательность изложения материала будет способствовать более четкому объяснению особого положения речевой партии Николая Турбина в романе.
Следует отметить, что из всех Турбиных речь Николки наиболее индивидуализирована и стилистически маркирована, главным образом, — на лексическом уровне. Поэтому не удивительно, что особенности его речи (при всей недостаточности обращения к проблемам анализа языка героев Булгакова) в большей степени обращали на себя внимание исследователей, чем, например, особенности речи того же Алексея.
Выделяют следующие особенности речевой партии Николки: его речь намного экспрессивнее, чем речь старшего Турбина. Этот факт обусловил и большую насыщенность речи данного персонажа разговорными элементами, частым употреблением бранных слов [Архангельская 1972:129].
Николка склонен к языковой игре, чем и вызвана стилистическая неоднородность его реплик (на это обратила внимание Е.Г. Архангельская): соединение высокого («вопиет к небу») с деловым оформлением («это раз») в сочетании с ругательствами.
Этот перечень языковых особенностей далеко не полон. В него необходимо внести существенные дополнения.
Экспрессия создается на всех языковых уровнях (и лексическом, и морфологическом, и синтаксическом).
1) К области лексики относится не только частое употребление бранных слов, но и вообще оценочной лексики:
«чепуха» (С. 24)
«и тут произошло чудовищное» (С. 150)
«в бою, знаете ли, приятно помереть» (С. 149)
«Ужасно, когда лежишь, а тебя рубят» (С. 154)
«мрачный, скверный двор» (С. 154)
«Она <фуражка> ... придала ему гадкий, залихватский и гражданский вид» (С. 157)
«Вот оно, налетело страшное времечко <...> Ведь вот же были мирные времена и прекрасные страны...» (С. 160)
«важные и значительные мысли» и т. п.
Для Николки характерно словотворчество: у него удивительно богатая фантазия на новообразования различного рода.
«Кругом было все-таки немножко не так, как бы следовало, чепуховато как-то» (С. 149)
«Апсольман» (С. 24)
Николка очень часто прибегает к разговорным выражениям с обобщающей или подводящей итог, результирующей семантикой:
«Самое главное...»; «Но Курицкого нельзя звать ни в коем случае, это совершенно ясно...» (С. 167), «Эх, вот какая история...» (С. 219).
2) К особенностям словообразования и предпочтения морфологических форм относятся большое число существительных с уменьшительными суффиксами, прилагательных в превосходной степени (а также — с подобным компонентом в семантике самого слова):
«времечко» (С. 160); «Ползут юнкера на животиках... (С. 22), «страшнейший мороз, прекраснейший забор» (С. 184), «ужаснейшее событие» (С. 174), «наилучшим образом были смазаны... (С. 182), «обнаружил живейший интерес...» (С. 219), «чистейший снег» (С. 164), «чудовищное и величественное событие» (С. 174) и т. д.
3) К синтаксическим особенностям следует отнести:
а) различного рода инверсии. В особенности — препозицию глагола1 (или шире — сказуемого) и постпозицию прилагательного (шире — согласованного определения).
«Тревожно в Городе...» (С. 21), «Испугался генерал Богородицкий...», «Волнуется сестра» (С. 22), «Хочется мне туда поехать...» (С. 23), «Прекрасно можно было бы закусить...» (С. 24), «...плывет по улице белый глазетовый гроб» (С. 149), «Ждать будем здесь» (С. 149), «Убили его, несомненно» (С. 160);
«шакал форменный» (С. 161), «снег и паутина какая-то...» (С. 164), «слухи грозные, ужасные, Наступают банды красные» <написано рукой Николки!> (С. 20), «дружина первая, пехотная...» (С. 21).
б) обилие парцеллированных конструкций, «детализирующих сообщение», «делающих его более наглядным», нужным образом расставляющих акценты [Фодор 1992:301]:
«Хочется мне туда поехать. Узнать в чем дело...» (С. 23).
«...и напоролся на человека в тулупе. Совершенно явственно» (С. 154).
«...он ждал, что опять выскочит рыжий Нерон в полушубке. Но никто не выскочил» (С. 156).
«Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо» (С. 161).
«И шли изредка и скрипели извозчичьи сани. Но редко...» (С. 178).
«Гости. Да еще в такое время. Настоящее светопреставление» (С. 200).
Хотя эту черту следует причислить к особенностям идиостиля самого Булгакова2 (примерами парцелляции отмечены практически все речевые партии), но в таком количестве она не присутствует в речи других персонажей, а в речи автора-повествователя вообще сведена к минимуму.
4) Для речи Николки характерна повышенная образность. Метафоризация. Обилие сравнений (почти всегда неожиданных). Вообще вся языковая игра Николки нацелена на создание эффекта оригинальности и шутки.
«Хотя, впрочем, его можно и без всяких револьверов обобрать как липочку» (С. 219).
«...рыжий дворник Нерон» (С. 219).
«Тревожно в Городе, туманно... (С. 21).
«Туча солдат осадила училище, ну, форменная туча» (С. 22).
«Революционная езда. Час едешь — два стоишь» (С. 25).
«Раз — и окончательный туман! Туман, господа» (С. 45).
«...вероятно, они, как сапоги, черные» (С. 46).
«Юнкера его, немножко бледные, но все же храбрые, как и их командир» (С. 148).
Перечисленные выше особенности в своей совокупности создают такой неповторимый мелодический рисунок, за которым слышится живой голос, и голос именно Николки. И он узнается сразу и безошибочно3.
По всей вероятности, нет оснований говорить о какой бы то ни было дифференциации этих лингвистических характеристик по типам языковых структур: они в одинаковой степени присутствуют и в прямой, и несобственно-прямой речи. Косвенная речь, по определению, не предполагает отражения особенностей речи персонажа, а живописная косвенная речь в речевой партии Николки не представлена. Зато большое место занимает такая языковая структура, как «необозначенная прямая речь» [Кожевникова 1994:113](ее доля в речевой партии Николки постепенно возрастает к концу романа).
«(в тексте, естественно, кавычек нет) Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днем говорили, что это никто иной как великий князь Михаил Александрович. В общем, отчаяние здесь в полутьме и огненном блеске. Что ж плакать об Алексее? Плакать — это, конечно, не поможет. Убили его, несомненно. Все ясно. В плен они не берут. Раз не пришел, значит, попался вместе с дивизионом, и его убили. Ужас в том, что у Петлюры, как говорят, восемьсот тысяч войска отборного и лучшего. Нас обманули, послали на смерть...
<...>
— Будут кошек есть, будут друг друга убивать, как и мы, — говорила Елена звонко и ненавистно грозила огню пальцами.
«Эх, эх... Болботун не может быть великий князь...» и т. д. (тут уже кавычки присутствуют и в тексте романа).
Большая доля необозначенной прямой речи в речевой партии младшего Турбина обусловлена, скорее всего, тем, что разговорная стихия в речи Николки, действительно, представлена наиболее широко, но также и тем, что наличие подобных фрагментов в структуре романа содействует еще большей неоднозначности его типа повествования — свободного косвенного дискурса (СКД). К тому же, широкое использование внутренних монологов и развитие психологического анализа в начале 20 в. привели к активному употреблению прямой речи для передачи речи внутренней, и в этой роли она успешно конкурировала с речью несобственно-прямой [Кожевникова 1994:113]. Такая разновидность прямой речи может вводиться глаголом речи/мысли, а может и не иметь такового. Тогда размывается граница между «разными субъектными планами», а, как известно, именно этот признак отличает повествовательную структуру «Белой гвардии» [Падучева 1996; Винокур Т.Г. 1979].
«Елена сидит, наплакавшись об Алексее, на табуреточке, подперев щеку кулаком, а Николка у ее ног на полу в красном огненном пятне, расставив ноги ножницами.
Болботун... полковник... (и т. д.)
Откуда же взялась эта страшная армия? Соткалась из морозного тумана в игольчатом синем и сумеречном воздухе... Туманно... туманно...
Елена встала и протянула руку <...>» (С. 160).
Однако знакомство с младшим Турбиным начинается с несобственно-прямой речи. И это не случайно: именно этому герою автор особенно охотно передает систему оценок («инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович» (С. 20)4; «размотались мерзкие пятнистые портянки», «пахло противным5 денатуратом» (С. 27)). Уже на первых страницах романа (со слов «Итак, был белый мохнатый декабрь» до «И погасли огни...» (С. 19—53)) можно констатировать частое соединение позиций автора и Николки Турбина6. («В первой части романа преобладает слияние речи повествователя с речью Николая Турбина» [Немцев 1989:79])7.
Развернутые фрагменты текста могут включать в себя различные формы чужой речи в совершенно различных комбинациях, в результате чего возникают «смешанные построения разной степени сложности» и, как следствие этого, «постоянно меняется перспектива изображения» [Кожевникова 1986:109, 97].
Проанализируем взаимодействие разных точек зрения во второй главе романа на отрезке текста от слов «Итак, был белый мохнатый декабрь» до слов «Они ведь привыкли к жаркому климату» (С. 19—46):
1 абзац — повествование от лица автора-рассказчика.
2 абзац — пример объединения авторской позиции и позиции героя. Этот фрагмент насыщен оценками Николая Турбина. Одна из них совершенно явственна, и выделяется всеми исследователями; с ее помощью Николкин голос распространяется на ближайший контекст8.
«Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик — в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе — и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу — первый, во двор под верандой Турбиных — подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем — сильно и весело загорелись турбинские окна» (С. 19—20).
«Необычные ракурсы мотивированы своеобразием точки зрения персонажа»9, но полностью исключить из этого отрывка автора мешает тот факт, что этот абзац окружен фрагментами, выдержанными в традиционном нарративном режиме.
Далее следует фрагмент, презентирующий диалог Николки и Алексея; абзац, выдержанный в авторской речи с вкраплением оценок и фрагментов речи Николки (? несобственно-авторское повествование).
«Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения...» (С. 20).
После описания надписей на Саардаме следует абзац, основой которого является повествование от лица автора рассказчика; но при упоминании героев (Алексея и Николки) подключаются их ракурсы (для Алексея Турбина — слова «как тридцать лет назад» (Турбину — 28 лет); для его младшего брата — несобственно-прямая речь: «Николкина подруга, гитара, нежно и глухо: трень... <переход к НПР>... Неопределенно трень... потому что пока что, видите ли, ничего еще не известно. Тревожно в Городе, туманно, плохо...» (С. 21)10.
Следующий абзац: авторское описание → необозначенная прямая речь Николки:
«На плечах у Николки унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на левом рукаве остроуглый трехцветный шеврон. (Дружина первая, пехотная, третий ее отдел. Формируется день, ввиду начинающихся событий)» (С. 22).
Начало следующего абзаца — необозначенная прямая речь Николки → авторское повествование (от «старший бросает книгу...») — до слов «Николкины глаза вспоминают...»11.
Воспоминания Николки начинаются с авторского описания. Лишь центральное предложение принадлежит речевой партии персонажа:
«Училище. Облупленные александровские колонны, пушки. Ползут юнкера на животиках от окна к окну, отстреливаются. Пулеметы в окнах» (С. 22).
Далее — невыделенная прямая речь Николки, сменяющаяся опять авторской речью, которая завершается голосом героя: «Позор. Чепуха» (С. 22).
Следующий абзац начинается с авторского повествования, переходящего в речь младшего Турбина: «Оно и понятно. Где же в самом деле Тальберг? Волнуется сестра» (С. 22)12.
Следующий абзац: авторское повествование, сменяемое точкой зрения всех Турбиных (и братья, и Елена); переход в авторское повествование, прерываемое один раз вопросом от лица Николки («Где?») и следующей за ним его прямой речью.
Следующий фрагмент (С. 23) соединяет в себе и автора, и точку зрения Елены и Алексея. У Николки — прямая речь. Затем — несобственно-прямая речь Елены и большой описательный фрагмент текста, выдержанный в стилистике самого Булгакова; однако постепенно увеличивается доля оценок, принадлежность которых автору вызывает сомнения, и осуществляется переход к невыделенной прямой речи Николки и его позывным «Эх, эх...» (С. 23—24).
Далее — авторское повествование, переходящее в общую точку зрения обоих братьев:
«В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли.
Застрял где-то Тальберг со своим денежным поездом и погубил вечер. Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, чего-нибудь с ним?.. Братья вяло жуют бутерброды. Перед Еленою остывающая чашка и «Господин из Сан-Франциско» (С. 24).
И вновь — авторское повествование и презентация диалогов героев.
Сцена появления Мышлаевского выдержана, в основном, в традиционном нарративном режиме, за исключением самого начала (точка зрения Елены и Алексея) и некоторыми (впрочем, редкими) включениями оценок Николки («пусть дохнут вши», «мерзкий», «противный»13).
Приход Тальберга и его оценка даются с точки зрения Николая Турбина (о чем свидетельствуют и лингвистические приметы, и позывной «Эх, эх...»). В сцене прощания Тальберг описывается тоже Николкой (позывной!). Раздача же оценок в следующем абзаце вызывает затруднения.
«Тальберг все рассказал тут же у пианино. Братья вежливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший — из гордости, старший потому, что был человек-тряпка» (С. 37).
С одной стороны, можно было бы подумать, что обе оценки даются Николкой (его самохарактеристики встречаются в тексте достаточно часто, поэтому возникает желание расположенную рядом оценку приписать ему же), но несколько страниц спустя «тряпка» возникает снова и уже как самохарактеристика старшего Турбина («Мерзавец, а я действительно тряпка» (С. 54)).
В свободном косвенном дискурсе различные интерпретативные позиции «могут взаимозаменяться, переходя друг в друга» [Ильин И.П. 1996:18]. Они могут совмещаться даже в пределах одного предложения. Так и в приведенном выше предложении можно допустить наличие двух субъектов оценки: Николка и Алексей Турбин.
Речь Николки появляется еще два раза: на странице 39 — его оценка «бесстрашные люди» и на странице 45 — слияние с авторским описанием (несобственно-авторское повествование?), переход в несобственно-прямую и необозначенную прямую речь).
«Николка, выпивший три бокала, бегал к себе за платком и в передней (когда никто не видит, можно быть самим собой) припал к вешалке. Кривая шашка Шервинского со сверкающей золотом рукоятью. Подарил персидский принц. Клинок дамасский. И принц не дарил и клинок не дамасский, но верно — красивая и дорогая. Мрачный маузер на ремнях в кобуре, Карасев «стейер» — вороненое дуло. Николка припал к холодному дереву кобуры, трогал пальцами хищный маузеров нос и чуть не заплакал от волнения. Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там за постом на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера. Что же они думают там в штабах? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены, а сингалезов все нет и нет, вероятно, они, как сапоги, черные... Но ведь они здесь померзнут к свиньям? Они ведь привыкли к жаркому климату?»
Таким образом, можно утверждать, что уже на первых страницах обнаруживаются частые случаи кооперирования автора-рассказчика с Николкой Турбиным.
2.2.1 «Двойной повествователь» в «Белой гвардии»
Как известно, персонаж проявляет себя не только в речи, но и в самом повествовании. «Автор как бы устраняется из повествования, передоверяя организующую роль персонажу, на точку зрения которого ориентированы отдельные фрагменты текста» [Кожевникова 1994:196].
Точка зрения персонажа может присутствовать в повествовании в двух качествах:
1) как точка зрения наблюдателя (ограничивается полем зрения персонажа и зависит от его положения в пространстве);
2) как точка зрения конкретного персонажа
Точка зрения персонажа может организовывать как повествование/описание (в таком случае она передается, обычно, в рамках авторской речи), так и определять изображение сознания и речи персонажа. Создается впечатление, что точка зрения Николки часто используется в обеих функциях одновременно.
Подключение автора к ракурсу персонажа наблюдается на всем пространстве текста. Однако этот переход всегда мотивирован переключением внимания Булгакова именно на какого-либо конкретного героя (это можно было наблюдать в приведенном выше достаточно подробном описании динамики языковых структур в первых фрагментах романа; но можно привести и цитируемый многими исследователями отрывок: «Кто... там? — слабо спросил Василиса у двери. Тотчас же замочная скважина отозвалась в живот Василисе сиповатым голосом...» (С. 209).
Н.А. Кожевникова выделяет два типа сцен в романе: одни сцены очень четко ориентированы на «пространственную» и «оценочную» точку зрения одного персонажа; другие «отрываются от точки зрения персонажей, и, как следствие этого, изменяется (укрупняется) масштаб изображения, преобладающей оказывается оценка повествователя [Кожевникова 1973:121]. Однако, по всей видимости, материал романа позволяет говорить о третьей разновидности составляющих его фрагментов.
Вытеснение повествователя на некоторых отрезках текста — яркая черта свободного косвенного дискурса [Падучева 1996:345], однако отражение содержания восприятия персонажа всегда обусловлено его присутствием/участием в данном эпизоде. В случае же с Николкой создается впечатление, что в романе появляется «двойной» повествователь14: Николка — единственный персонаж, чья речевая стихия активно завладевает повествованием15 даже в тех эпизодах или фрагментах текста, где сам Николай Турбин присутствовать не может:
1) в тех случаях, когда по логике повествования, «позывной» Николки должен был бы принадлежать другому персонажу (в частности, — Василисе, с. 64)16.
«Ее зубы вновь сверкнули. На мгновение Василиса забыл и про пятьдесят, и про сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в животе. Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как только появлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче. (Василиса вставал раньше своей супруги.) Про все забыл, почему-то представил себе поляну в лесу, хвойный дух. Эх, эх...» (С. 64);
2) в тех случаях, когда достаточно обширный фрагмент текста должен был бы однозначно приписываться автору-рассказчику (в соответствии с той информацией, которой обладает и о которой повествует рассказчик), на основании выделяемых языковых особенностей речевой партии Николки мы вынуждены признать субъектом повествования младшего Турбина:
а) отрывок на С. 105—107 (цитируем наиболее показательные фрагменты):
«Но тут освещает немного, падает, задев зелено-черный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы балюстраду и кусок решетки, окаймляющей среднюю террасу. Больше ничего. А уж дальше, дальше!.. Полная тьма. Деревья во тьме, странные как люстры в кисее, стоят в шапках снега, и сугробы кругом по самое горло. Жуть. Ну, понятное дело, ни один отважный человек и не потащится сюда. Даже самый отважный. Незачем, самое главное. Совсем другое дело в Городе. Ночь тревожная, важная, военная ночь. <...>
Хруст ... Хруст... Хруст... Хруст... посредине улицы ползут пешки в тазах. <...> Что бы там ни было, а немцы — штука серьезная. Похожи на навозных жуков <...>
Ночь важная, военная. <...> И там, в Александровской гимназии, льют шары, как на балу. <...> В гимназии довольно весело и важно. <...>
А на Горку полезет? Абсолютная глупость. <...> Если бы кто и полез на Горку, то уж разве какой-нибудь совсем отверженный человек, который при всех властях мира чувствует себя среди людей, как волк в собачьей стае. Полный мизерабль, как у Гюго17. <...> Ежели бы такой человек на Горку и попал, пожалеть его искренне следовало бы по человечеству <...>» (С. 106—108).
б) «Относительно птицы — испытать. Ежели птица несносна в доме, потребовать ее удаления, а хозяина оставить. По поводу сервиза, ввиду того, что у Елены, конечно, язык не повернется и вообще это хамство и мещанство — сервиз предать забвению» (С. 170).
Кроме того, сопоставление некоторых однотипных фрагментов романа выявляет склонность Николки придавать вещам, на самом деле совсем не очевидным, силу закона и позволяет приписать Николке авторство «лирического отступления» о бессмертии Саардамского плотника:
«Но честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете. Так полагал Николка» (С. 182)
«Конечно, не может быть и речи о том, чтобы Лариосик оказался предателем. Ни в коем случае не может быть на стороне Петлюры интеллигентный человек вообще, а джентльмен, подписавший векселей на семьдесят пять тысяч и посылающий телеграммы в шестьдесят три слова, в частности» (С. 182).
«Работа была спешной, ибо каждому порядочному человеку, участвовавшему в революции, отлично известно, что обыски при всех властях происходят от двух часов тридцати минут ночи до шести часов пятнадцати минут утра зимой и от двенадцати часов ночи до четырех утра летом» (С. 182).
«Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины про Бога Всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент! Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, — совершенно бессмертен»18 (С. 37).
Примечания
1. Это настолько часто встречается в речи младшего Турбина, что может служить таким же «позывным радиостанции Николки» [Падучева 1996:380], как и «Эх, эх...».
2. См., например, [Фодор 1992; Малисова 1970]
3. На основании анализа всего массива языкового материала, принадлежащего этому герою, можно выделить наиболее часто встречающиеся слова, которые, так же, как и «Эх, эх», играют роль его позывных: «чепуха», «вообще», «ужасно», «важный».
4. Подтверждение того, что эти оценки принадлежат Николке, читатель получает только в самом конце романа: «Черт его знает, Василиса какой-то симпатичный стал после того, как у него деньги пропали, — подумал Николка и мысленно пофилософствовал: — Может быть, деньги мешают быть симпатичным. Вот здесь, например, ни у кого нет денег, и все симпатичные» (С. 261).
5. См. упоминание об этом [Кожевникова 1990:113]
6. Этот фрагмент особенно важен для нашего исследования, так как он соответствует первому действию в пьесе «Дни Турбиных».
7. По свидетельству исследователя, «Николка — «восприемник» разнообразных эмоций повествователя, а также приведенных им в тексте обильных мнений и слухов». Николка пользуется «особым доверием и симпатией повествователя, а значит, и автора» [Немцев 1989:80, 77].
8. Возможна и другая трактовка этой реплики: А.В. Федоров [Федоров 1990:447] видит в ней целый «хор» разнообразных голосов: «инженер (нейтральное) и трус (Турбины), буржуй (возможно, автор) и несимпатичный» (интеллигентный круг Турбиных)
9. Черта орнаментальной прозы [Кожевникова 1994:209]. О влиянии экспрессионизма на творчество Булгакова см. [Кожевникова 1988, 1990:114]; Химич 1995; Новиков 1996] и др.
10. Слово «туманно» можно считать опознавательным знаком размышлений Николки в романе (см. С. 21, 45, 160 романа). О принадлежности этого слова (в ряде случаев) внутренней речи Николки см. [Васильева 1994:168].
11. По мнению некоторых исследователей [Падучева 1996; Малисова 1970] обращение: «Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко» принадлежит персонажам («и авторы, и адресаты обращений в романе — персонажи» [Падучева 1996:347]). Это утверждение кажется спорным: Турбины не отличаются осторожностью (ср. крики «Ура»; царский гимн). Булгакову же (как писателю) свойствен диалог и с читателем, и с героями [Малисова 1970; Федоров 1990]. Поэтому данную реплику можно рассматривать и как разговор автора со своими героями.
12. Падучева считает, что субъектом вопроса являются братья Турбины, не учитывая насыщенность данного фрагмента лингвистическими характеристиками речи именно Николки Турбина: тяготение к обобщениям («Оно и понятно»), разного рода инверсиям (в частности — препозиция глагола). К тому же в пьесе этот вопрос включен в речевую партию этого героя.
13. Авторство этих прилагательных подтверждается ретроспективно. См. также [Кожевникова 1990].
14. Ср. с мнением А.В. Федорова, который считает, что автор выступает от своего лица только в 4 и 16 главах романа (при описании Киева в 1918 г. и вступлении войск Петлюры в Город), а во всех остальных случаях «он как бы передоверяет речь другому лицу, рядом с ним стоящему повествователю, часто сливающемуся по манере говорить и думать с персонажами (курсив наш — Е.М.), пользующемуся симпатией и доверием автора, но порой вызывающему иронию с его стороны, хоть сам этот двойник тоже нередко ироничен» [Федоров 1990:450].
15. В.И. Немцев отмечает факт влияния чужой речи на повествователя: много Николкиных интонаций, словечек [Немцев 1989:78].
16. Мало того, что здесь описываются сокровенные мечты Василисы, сам этот эпизод в композиции романа является частью «вещего сна» Алексея! И, по идее, если в нем и могут присутствовать чьи-либо «позывные», то — Алеши, а не Николки!
17. Ср. с внутренней речью Николки: «...вот так чудо. Теперь сам видел — чудо. Собор Парижской Богоматери. Виктор Гюго» (С. 154).
18. Е.В. Падучева и В.И. Немцев считают, что субъект речи в данном отрывке — все Турбины [Падучева 1996:381; Немцев 1989:90]. В.Н. Малисова считает этот фрагмент «авторским размышлением»: смена времен (прошедшее время = развитие событий; настоящее время = размышления автора) является критерием для выделения подобных фрагментов, написанных от лица автора-рассказчика [Малисова! 970:179].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |