§ 1. Социокультурная среда и литература России 20—30-х годов

В 20—30-е годы активно формировались основные культурные тенденции советского времени. Наиболее яркое и вместе с тем научно точное описание ситуации, сложившейся в социокультурном пространстве Советской России 30-х годов, мы находим не на страницах художественной литературы, а в эпистолярном наследии лауреата Нобелевской премии академика И.П. Павлова. В двух его письмах — в СНК СССР (1930 г.) и В.М. Молотову (1934 г.) — ситуация описывается почти по-булгаковски: «...считаю своим долгом обратить внимание правительства на следующее: беспрерывные и бесчисленные аресты делают нашу жизнь совершенно исключительною... Не подлежит сомнению, что в подавляющем числе случаев для арестов нет ни малейшего основания, т. е. виновности в действительности. А жизненные последствия факта повального арестовывания совершенно очевидны. Жизнь каждого делается вполне случайной, нисколько не рассчитываемой. А с этим неизбежно исчезает жизненная энергия и интерес к жизни. В видах ли это нормального государства?»¹ «...То, что Вы делаете, есть, конечно, только эксперимент и пусть даже грандиозный по отваге..., но эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни. Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия. Если бы нашу обывательскую действительность воспроизвести целиком без пропусков, со всеми ежедневными подробностями — это была бы ужасающая картина, потрясающее впечатление от которой на настоящих людей едва ли бы значительно смягчилось, если рядом с ней поставить и другую нашу картину с чудесно как бы вновь выраставшими городами, днепростроями, гигантами-заводами и учеными и учебными заведениями. Когда первая картина заполняет мое внимание, я всего более вижу сходство нашей жизни с жизнью древних азиатских деспотий... Как это понимать? Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить, что человеку, произошедшему из зверей, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства. Когда я встречаюсь с новыми случаями из отрицательной полосы нашей жизни (а их легион), я терзаюсь ядовитым укором, что остался и остаюсь среди нее. Пощадите же родину и нас»². Особо хочется отметить то обстоятельство, что Иван Петрович выделяет двойственность ситуации существования.

Восприятие культурной ситуации как двойственной было отмечено еще видными деятелями дореволюционной культуры и искусства Серебряного века, которые к феномену революции отнеслись неоднозначно, и одна из позиций заключалась в том, чтобы осмыслить происшедшее как творческое преобразование действительности. В преддверии и в начале революционных преобразований об этом ярко высказывались А. Блок и А. Белый. Вторая позиция по отношению к первой была полной противоположностью. Революция виделась как разрушение, как трагедия в российской культуре, о чем Н.А. Бердяев писал: «Я не представлял себе, как слишком многие другие, что большая революция в России будет торжеством свободы и гуманности. Я задолго до революции 1917 года писал, что эта революция будет враждебна свободе и гуманности. Таков трагизм русской исторической судьбы»³. Таким образом, проявилась противоречивость во взглядах культурной элиты на процессы формирующейся советской культуры, являющейся наследницей культуры дореволюционной, глубинное основание которой касается «русской души», и, согласно Бердяеву, «подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость»⁴.

Картина жизни периода 20—30-х годов характеризуется радикальными изменениями в массовом сознании людей.

Культурной значимостью в советском обществе стал обладать коллектив, а индивидуальность смещалась на второй план и постепенно вытеснялась; в качестве манифестируемой индивидуальности на первый план вышел образ «советского человека», реально имеющий все тот же коллективный характер. Это происходило, в том числе, в связи с ростом масс городского населения и ликвидацией крестьянской культуры: «Формировался «промежуточный» человек (маргинал), который отказывался от презираемого прошлого, а настоящий день расценивал лишь как подготовку к счастливому будущему»⁵.

Один из решающих факторов, формирующих и поддерживающих эту коллективность «промежуточного человека», массу, описан как идентификация или отождествление. Сама по себе идентификация не является специфическим социальным явлением, а «известна психоанализу как самое раннее проявление эмоциональной связи с другим лицом»⁶. Реакции массобразования и обеспечение их константности в советском обществе в качестве идеи коллективности социума, культуры, творчества были бы невозможными без целевой адресации эмоциональных связей. О природе массообразования З. Фрейд писал: «Взаимная связь массовых индивидов уже по самой природе такой идентификации является важной аффективной общностью, и можем предполагать, что эта общность заключается в характере связи с вождем»⁷. Таким образом, коллективность неизбежно должна была поддерживаться путем усиления роли вождя в социуме и культуре. Так и было. Условия жизни позволяли руководителям различных рангов манипулировать людьми, класс-гегемон жил в общежитиях⁸.

Усилению реакций массообразования безусловно, способствовала позиция классового подхода в культуре, провозглашенная пролеткультовцами А.А. Богдановым, П.И. Лебедевым-Полянским и В.Ф. Плетневым в качестве программы коллективного классового творчества. Классовый подход в культуре интересен тем, что, с одной стороны, так осуществлялась дифференциация советских сегментов культуры, с другой стороны, выдвигаемые в качестве специфических классовые культурные установки, опять в основном лишь манифестируемые, позволяли контролировать многочисленную формирующуюся советскую массу. Социальное и культурное классовое разграничение не могло не повлечь за собой конкуренции и антагонизма. Проблему отвода классовой враждебности, бесспорно, сохраняющейся на оптимальном для контроля уровне в латентном состоянии, можно было решить только одним путем: предоставлением объекта для выражения агрессивных чувств. Одним из таких первых объектов стала «старая культура», объявленная врагом рабочего класса на государственном уровне. Заполнение образовавшегося таким образом культурного пространства происходило в соответствии с тенденцией усиления реакций массообразования.

И на первый план вышло авангардное искусство, футуризм, ставший ЛЕФом, и конструктивизм. Концепция творчества жизни, на которой развивался авангард 20-х гг., дополнялась идеей «воспитательного», «массового» характера искусства. Искусство должно было стать способом проектирования, конструкцирования, как нового человека, так и будущего сообщества людей, универсального человека в универсальном мире. Авангард предложил схему создания на основе точного рационалистического расчета нового человека, нового общества, что станет впоследствии сверхзадачей тоталитарной культуры⁹.

Хотя общество в целом находилось под влиянием идеи «о светлом будущем», исполнение желания народных масс, то, ради чего совершались революционные преобразования, оказывалось отложенным в исполнении, причем сроки исполнения не приближались, а само «состояние исполнения в будущем» приобрело константный характер. Содержание «светлого завтра» было и многообещающим, и размытым, что позволяло вместить, в принципе, весь фантазийный мир любого человека, спровоцировать долговременное переживание ожидания счастья. Идея «светлого будущего» являлась лишь верхушкой айсберга коллективного бессознательного пласта нереализованности, накопленного в филогенезе российского социума. Это во многом определило ход революционных и последующих политических и культурных событий в России.

С другой стороны, скрытым смыслом коллективности является избегание личной ответственности, что и оставляет желание в состоянии ожидания исполнения, и дает возможность идеализировать его содержание, отрываясь от реальности.

Построение диктатуры мощной сверхдержавы происходило в невероятно короткие сроки, небольшой по численности группой людей. Массы были мобилизованы быстро, инертная страна радикально перестраивалась. Слой активистов, снабженных на суггестивном уровне коммунистической идеологией, появился практически мгновенно. Новая культура сразу же была снабжена мощной командно-административной системой. Все это могло быть осуществлено только при условии внутренней готовности, когда задачами завоевавшей власть партии были ни столько собственно преобразования, сколько соответствие стихийным массовым процессам.

Внутренняя готовность в данном случае соответствует острой неудовлетворенности, которая, например, у Бердяева выражена в идее непричастности массы: «Несчастье культурного ренессанса начала XX века было в том, что в нем культурная элита была изолирована в небольшом круге и оторвана от широких социальных течений того времени. Это имело роковые последствия в характере, который приняла русская революция»¹⁰.

Эмоциональное напряжение, непричастность, нереализованность, неудовлетворенность создали в советской культуре мощные внутренние источники творческих ресурсов, источники мобилизации массы. Революционные события, последующие государственные и культурные преобразования, таким образом, выступают как манифестация скрытых коллективно-бессознательных процессов. Победа большевиков представляется нереальной, построение тоталитарного общества в архисжатые сроки — чудом. Э. Радзинский обозначает события этого периода вопросом: «Невероятное свершилось: полуголодные, в нищем обмундировании, часто попросту без сапог, красные победили лучших царских генералов, регулярную, великолепно экипированную Белую армию, отборные казачьи части. Как произошло это чудо? Почему на победоносном пути к Москве и Колчак, и Деникин внезапно остановились и были разбиты?», и в ответе на этот вопрос исследователь приводит пример отсутствия веры и наличия расщепленности, исторически сложившейся амбивалентности в российском обществе. Он цитирует отрывок из книги белогвардейского офицера Романа Гуля, который писал: «К белым народ не хотел идти — ведь мы были господа... Мужик нам не верил... В этом была беда мужика и всей России... Большевикам помогла все та же сословная ненависть»¹¹.

В двадцатые годы в советском обществе сложилась противоречивая ситуация. С одной стороны, в народе сформировалась вера в светлое коммунистическое будущее, с другой стороны, она уживалась с пренебрежением к человеческой жизни в настоящем.

В постреволюционной литературе поначалу сохранялась инерционная относительная свобода творчества, которая, безусловно, являлась продолжением дореволюционных культурных процессов, важной чертой которых была естественность существования искусства вообще и литературы в частности. Однако затем наметилась противоположная тенденция управления творчеством. Таким образом, важнейшие литературные процессы были связаны с адаптацией литературы к изменившимся культурным и социальным условиям, что привело в конечном итоге к потере аутентичности художественной позиции. Следует отметить, что все это разобщало творческую интеллигенцию: самоопределение понималось по-разному.

Картина идейного и гражданского размежевания литературы была достаточно неоднозначной, многоцветной. Очевидно, что, прежде всего, противопоставлялись «цвета»: красный, революционный, и белый, противостоящий революции¹². В этом «цветовом» противостоянии тонкие оттенки, полутона оказались на время приглушенными. К революционной позиции апеллировали В. Маяковский, А. Серафимович, Д. Бедный, В. Брюсов, А.М. Горький, правда, последний не миновал разногласий с большевистскими идеями уже после революции. Его высказывания в адрес позиции новой власти по отношению к литературе были эмоциональны и нетерпимы: «Советская власть снова придушила несколько газет, враждебных ей. Бесполезно говорить, что такой прием борьбы с врагами — не честен, бесполезно напоминать, что при монархии порядочные люди единодушно считали закрытие газет делом подлым, бесполезно, ибо понятия о честности и нечестности, очевидно, вне компетенции и интересов власти, безумно уверенной, что она может создать новую государственность на основе старой на произволе и насилии»¹³. Негативно воспринял революцию, например, И.А. Бунин. Свободу творчества в новых условиях сохранили за собой Е. Замятин, Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, Б. Пастернак, М. Волошин, В. Вересаев. К начинавшим свой творческий путь и сформировавшим независимые позиции можно отнести А. Платонова, И. Бабеля, М. Зощенко, Б. Пильняка, М. Булгакова. Культурная ситуация в сфере литературы складывалась непросто, поскольку возникало кажущееся ощущение преемственности и интеграции культурного опыта, «...будто коммунистическая партия опиралась при этом на идею преемственности с предыдущим опытом человечества. Ссылались на так называемую ленинскую концепцию культуры, основой которой служила будто бы забота о сохранении культурного наследия. Между тем, такой концепции у Ленина не было... В целом Ленин исходил отнюдь не из понимания абсолютной, непреходящей ценности общечеловеческой культуры, общечеловеческого опыта и предлагал овладеть наследием прошлого из прагматических, революционно-стратегических соображений — воспользоваться им лишь как строительным материалом для построения своего, социалистического уклада с его «пролетарской культурой»»¹⁴. На короткое время возобладала теория А.А. Богданова, содержавшая идею избранности пролетариата. Так называемое левое искусство, возглавленное В.В. Маяковским, требовало перестройки художественного творчества, не подражания природе, а ее продолжения, построения путем творческой воли новой реальности. Правящая партия в это время использовала, в частности, литературу как средство социально-политической борьбы.

Событием, безусловно, оказавшим определяющее влияние на судьбу литературы, явилось введение цензуры. Декрет СНК от 6 июня 1922 года при Наркомпросе утвердил Главлит. Теперь для издания любого произведения требовалось получение разрешения, что предполагало предварительную цензуру. Окончательную цензуру произведение проходило на уровне правки авторского текста в редакции. Произведения, не допущенные к изданию или не прошедшие советскую цензуру, вносились в специальные списки: доступ читателя к ним был закрыт. Отношения советской власти к искусству, планомерно воплощаемые в 20—30-е годы, были сформулированы А. Богдановым еще в 1918 году: «Развитие искусства в общественном масштабе стихийно регулируется всей социальной средою, которая принимает или отбрасывает вступающие в нее произведения, поддерживает или глушит новые течения в искусстве. Но есть и регулирование планомерное: оно выполняется критикой. Ее действительной основою, конечно, является также социальная среда: работа критики ведется с точки зрения какого-нибудь коллектива, в обществе классовом — с точки зрения того или иного класса»¹⁵.

Привилегиями обладали произведения, отражающие марксистско-ленинскую идеологию, поскольку они являлись важнейшей частью образовательно-воспитательной системы советской культуры. Таким образом, советская культура обретала характер партийности. Партийность переросла в непримиримость и жесткую борьбу с «отклонениями». В 1922 году значительная часть видных деятелей науки, культуры и искусства была выслана за границу.

К 1924 году очевидным стал процесс все большего сращивания художественной литературы с идеологией. В то же время в литературе еще сохранялось многообразие: сосуществовали различные литературные течения, в Москве, например, их было зарегистрировано около тридцати. Однако можно выделить три значительных литературных течения в 20-е годы. Прежде всего, это «рапповское» представительство писателей пролетариата, имеющее нормативно-догматическое содержание. Далее, это «Левый фронт искусств» — авангардисты. Третьим являлось объединение «Перевал», созданное А.К. Воронским, противостоявшее нормативным позициям.

Наряду с этим разворачивалась борьба с неугодными писателями. Жесткой критике подверглись «попутчики» (термин Троцкого), не поддерживающие границ новой идеологии. За «идейные заблуждения» постоянно «прорабатывались» Б. Пильняк, М. Булгаков, М. Зощенко, А. Платонов и другие.

В это время в литературе складывается два подхода. Первый подход характеризовался отражением реальности с точки зрения революционных достижений в культуре и обществе. Особенно ярко эта позиция отображена в поэзии В.В. Маяковского. Кроме того, публицистическая деятельность главы «ЛЕФа» однозначно указывала на значение и планируемое развитие литературы при советской власти, «чтобы с радостью растворить маленькое «мы» искусства в огромное «мы» коммунизма... Мы боролись со старым бытом. Мы будем бороться с остатками этого быта в сегодня. С теми, кто поэзию собственных домков заменил поэзией собственных домкомов»¹⁶.

Во втором подходе прослеживалось личное видение писателя. В качестве примеров можно привести «Белую гвардию» М.А. Булгакова, «Тихий Дон» М.А. Шолохова. Постепенно стало очевидно, что официальной позицией поддерживается первое направление, что в конечном итоге привело к формированию метода социалистического реализма, смысл которого был передан в 1934 году А.А. Ждановым на Первом Всероссийском съезде писателей: «Товарищ Сталин назвал наших писателей инженерами человеческих душ... Это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как «объективную реальность», а изобразить действительность в ее революционном развитии»¹⁷.

Формирование социалистического реализма происходило постепенно, вплоть до середины 30-х годов. Однако реально литература этого периода всегда отклонялась от доктрины соцреализма, «все дальше уходила от соцреалистического канона, точно так же, как и в досталинскую эпоху, будучи в основном советской, до этого канона «дорасти» не могла»¹⁸.

В качестве основной черты официально провозглашенного метода социалистического реализма можно назвать демонстрацию идеальности и исключительности советского народа, государственного строя и его главы. Таким образом, социалистический реализм оказался замкнут на себе самом. Определяя направления развития литературы с точки зрения их прогрессивности, Д. Лихачев выделял несколько позиций. Во-первых, это тенденция к снижению прямолинейной условности, включающая в себя уменьшение числа стереотипов и канонов, понижение значимости рамок литературного этикета, расширение тематики литературных произведений. Во-вторых, тенденция к возрастанию сложности, прежде всего в интеллектуальном плане, как у читателя, так и у авторов, а также способность к исторической рефлексии. В-третьих, проявления индивидуальности в авторском стиле и в образах персонажей. Далее, обновление литературных форм, увеличение жанров, развитие межкультурных связей. Затем расширение сферы действия в литературных произведениях, появление литературных героев из разных социальных слоев. Важнейшей является тенденция к возрастанию гуманизма в литературе, включение мирового опыта, а также формирование глубины читательского восприятия произведения литературы¹⁹. Все эти тенденции в контексте развития социалистического реализма имели либо обратный характер, либо не развивались или были прерваны, то есть в интегральном смысле развитие нового метода в литературе было обратным.

Требования к содержанию произведения сместились в сторону обязательной героизации образа, даже ценой исторической фальсификации. К этому стоит прибавить концепцию исторического оптимизма, вполне логично вытекающую из установки на «светлое будущее». Действительность в таких произведениях мифологизировалась, что можно выявить из решения сюжетных линий произведений того времени: «В мифологическом сознании любой импульс, связанный с перерешением своего бытия, выливается в пространственное перемещение»²⁰. Если в начале 20-х годов в литературных произведениях отразилась направленность в будущее, как результат моделирования возможных путей исторического и культурного развития после революционных перемен, то с фиксацией социальных и культурных границ в начале сталинского периода в литературе соцреализма наступил стагнационный период, связанный с мифологизацией прошлого и настоящего, причем прошлое обретало особую ценность: «На смену безоговорочному отрицанию старого пришел принцип его бесконечной модернизации»²¹.

В литературе неизбежно отражалась расщепленная картина мира советского человека с делением на «своих» и «чужих», на любовь к родине, партии, вождю и ненависти к врагу; «светлое будущее» в литературе социалистического реализма было уже осуществлено. Врагом признавался, прежде всего, инакомыслящий. Однако именно эта амбивалентность признавалась, например, по мнению А.М. Горького, «новым социалистическим гуманизмом»²². Так происходит вытеснение настоящего, сращивание идеала и реальности: «В один прекрасный день объявляется, что все уже достигнуто, и единственной, во всяком случае, важнейшей задачей становится защита дивного нового мира. Торжество утопии оборачивается ее смертью, коль скоро устраняется присущий утопии разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть»²³. Таким образом, можно утверждать, что для настоящего «здесь и сейчас» не было времени, а «события, имевшие место в определенный момент времени, существуют вне времени. Миф объясняет в равной мере как прошлое, так настоящее и будущее»²⁴.

Вытеснение настоящего в рассматриваемый период сменяется его обесцениванием и отрицанием, однако эмоциональный заряд в культуре существует в настоящем, в «здесь и сейчас», что позволяет вновь говорить об амбивалентном социокультурном генезисе: «Погружение же в мифологическое время отключает время мирское и перманентно (в празднествах и всенародных действах) восстанавливает сакральное мироощущение. Нагрузка на настоящее становится непомерной, в результате чего оно начинает двоиться: одно наполненное героизмом, патетикой — сакрализованное — протекает в «буднях великих строек», другое реальное, мирское, вытесняется культурой как низкое, третируется ею как «зауженный взгляд на мир»... и лишается всякой значимости — человек живет между превращенным прошлым и обращенным будущим, и, следовательно, вне времени»²⁵.

В 30-х годах появилась литература, которая казалась управляемой извне, однако это никогда не было ее единственным состоянием, поскольку меньшинство всегда сохранялось, свидетельствуя тем самым об ее амбивалентной сущности. Одним из представителей «постоянно прорабатываемого» меньшинства был писатель Михаил Афанасьевич Булгаков.

Результатом исследования социокультурной среды 20—30-х годов являются следующие выводы:

1. В 20—30-е годы XX века сформировалась основа культурных процессов советского времени, в значительной степени базирующаяся на коллективных бессознательных процессах.

2. Участие в культурной ситуации различных деятелей времени 20—30-х годов было полярным, амбивалентным.

3. Массовое сознание характеризовалось сращиванием мечты и реальности: «светлым завтра» и тяжелым, невыносимым, угрожающим «сегодня», основанным на острой неудовлетворенности, сформировавшейся в глубинных уровнях психики масс и скопившейся с начала века.

4. Литература этого периода имела двойственный характер. С одной стороны, она отражала желаемую реальность (подключалась к мифологическому светлому будущему), а с другой стороны, являлась отражением реальной картины жизни. Первая позиция поддерживала и усиливала позитивное значение революционных перемен, демонстрировала их исключительность и идеальность. Вторая — характеризовалась индивидуальным подходом, личным видением автора.

Примечания

1. Из писем академика И.П. Павлова // Источник. 1997. № 2. С. 124.

2. Из писем академика И.П. Павлова // Советская культура. 1989. 14 января.

3. Бердяев Н.А. Самопознание. Л.: Лениздат, 1991. С. 136.

4. Бердяев Н.А. Душа России. — Судьба России. М.: 1990. С. 10.

5. Бригадина О.В. История культуры новейшего времени. Минск.: Юнипресс. 2003. С. 41.

6. Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого Я // Психоаналитически этюды. Минск: Попурри, 1998. С. 449.

7. Там же. С. 451.

8. Бригадина О.В. Указ. соч. С. 40—41.

9. Березовская Л.Г., Берлякова Н.П. История русской культуры. Часть 2. М.: Владос, 2002. С. 213—214.

10. Бердяев Н.А. Там же. С. 149.

11. Радзинский Э. Сталин. М.: Вагриус, 1997. С. 177.

12. Белая Г.А. Литературный процесс 1917—1932 // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов. М.: Изд-во РГГУ, 2001. С. 11.

13. Горький М. Несвоевременные мысли // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов. М.: Изд-во РГГУ, 2001. С. 58.

14. Белая Г.А. Указ. Соч. С. 21.

15. Богданов А. Искусство и рабочий класс. М.: 1918. С. 55—56.

16. Маяковский В. Собр. Соч.: В 12 т. Т. 11. М.: 1978. С. 172—173.

17. Материалы Первого Всероссийского съезда писателей. Доклад А.А. Жданова.

18. Добренко Е.А. Стилевое подсознательное соцреализма // Русская литература XX век. Направления и течения. Вып. 4. Екатеринбург. 1998. С. 129.

19. Лихачев Д. Прогрессивные линии развития в истории русской литературы // Лихачев Д. Литература — Реальность — Литература. Л.: 1984. С. 184—219.

20. Хрящева Н.П. О жанровой природе «Усомнившегося Макара» А. Платонова // Русская литература XX век направления и течения. Вып. 4. Екатеринбург. 1998. С. 104.

21. Кавтарадзе С. «Хронотоп» культуры сталинизма // Архитектура и строительство Москвы (Зодчий). 1990. № 11. С. 3.

22. Горький А.М. Несвоевременные мысли // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов. М.: Из-во РГГУ, 1991. С. 55—64.

23. Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 143.

24. Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1983. С. 186.

25. Добренко Е.А. Указ. Соч. С. 136.