Выражение прямого и открытого авторского присутствия и оценки в публицистике М.А. Булгакова способствовало формированию памфлетно-фельетонного «смехового слова» писателя. Наиболее ярко этот прием комического представлен в его ранней «малой прозе»: цикле «Записки на манжетах» и рассказе «Необыкновенные приключения доктора».
Основная работа над данными произведениями, по сведениям биографов [Яновская, 80; Лурье, 550], осуществлялась М.А. Булгаковым практически одновременно (в самом начале 20-х годов). Героев объединяют автобиографизм, профессия и драматические обстоятельства жизни. Первые профессиональные шаги в темной глубинке («Записки юного врача») и бесконечные мобилизации во время Гражданской войны («Необыкновенные приключения доктора»). Несмотря на последнее обстоятельство, сближает оба произведения и «смеховое слово». Пусть и по-разному реализованное. Представляется, что в дальнейшем литературные эксперименты, осуществленные писателем в ранних произведениях, повлияли на его выбор повествовательной стратегии комического.
Опираясь на исследования В. Гудковой, В.В. Новикова, С.В. Шаталовой, Е.А. Яблокова, выделим сходные приемы создания комического в рассматриваемых произведениях. Проанализируем названия произведений, образы главных героев, их отношение к окружающим, повторяющиеся комические мотивы, смеховые ситуации и точку зрения автора.
Как известно (Л.Ф. Ершов), в данной тематической и стилевой тенденции в начале 20-х годов сложились две традиции: хроникальная и авантюрная [см.: Ершов, 1973, 385].
Заглавие «Необыкновенные приключения доктора», данное рассказчиком-издателем, ориентирует читателя на авантюрный жанр. Несмотря на это, повествователь в предисловии отвергает остросюжетность записок: «Я не нахожу, чтоб это было особенно интересно» (431)1. Тем самым с названия рассказа начинается осмеяние героя, потому что именно жанр приключений отвергается как повествователем, так и самим доктором, который «с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса...» (432).
Смеховой компонент есть в названии цикла «Записки юного врача», где указание в заглавии на возраст героя не только раскрывает идею произведения — духовный и профессиональный рост молодого доктора, но и определяет смеховой образ выпускника медицинского факультета, которому его «юный вид отравлял существование» (73). Желание «выработать особую, внушающую уважение, повадку» (Там же) придает трогательную нелепость облику юного врача, о чем рассказчик вспоминает «по прошествии многих лет». От событий, изображенных в «Записках...», героя отделяет временная дистанция, что позволяет ему смеяться над собой, утрируя образ до перекошенной физиономии «явно дегенеративного типа» (124).
Выбор пафосных заглавий новелл цикла, указывающих на экстраординарность событий жизни героя, дополняет его донельзя возвышенно-романтический и вместе с тем комический облик. Этим объясняется смеховая тональность метафорических названий, в основе которых может быть слух, пущенный крестьянами после удачно проведенной операции («Стальное горло»), эвфемизм, за поэтическим образом которого скрыта дурная болезнь («Звездная сыпь»), профанация библейских изречений («Египетская тьма», «Крещение поворотом»), самоосмеяние героя («Пропавший глаз»).
«Необыкновенные приключения...» написаны в форме дневника, что сближает их с традициями хроники, пародийное усвоение которой, по мнению Т.Н. Бреевой, было свойственно комическим текстам 20-х годов [см.: Бреева]. В то же время Е.В. Пономарева отмечает, что этот рассказ создает «впечатление событийной цикличности» «за счет описания повторяемых, «знакомых» действий: периодически повторяющаяся мобилизация — очередной побег домой» [Пономарева, 144].
Герой не замечает, что он смешон для читателя, который воспринимает его, ориентируясь на ироническую оценку автора, выраженную не только в названии рассказа, предисловии, но и оглавлении. Первая глава «Без заглавия — просто вопль» сопровождается ругательствами героя по отношению к некоему доброжелателю: «Болван такой! Как будто единственная мечта у меня — это под старость рассказывать внукам всякий вздор...» (432). Истерический, взвинченный стиль, так характеризует повествование доктора литературовед В.В. Новиков [Новиков, 29].
Несомненно, и здесь есть место для самоиронии героя, но она воспринимается двояко. Доктор восклицает в своих записках: «За что ты гонишь меня, судьба?! Почему я не родился сто лет тому назад? Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше, если б я совсем не родился» (431). Градация декламационных восклицаний создает смеховой эффект, но в то же время, по мнению М.О. Чудаковой, здесь отмечается трагическая потеря человеком «ощущения ценности жизни» [Чудакова, 102].
Эта двойственность восприятия читателем героя-доктора как с комической, так и с трагической стороны уже вносит различия в способ создания М.А. Булгаковым образов рассказчиков «Необыкновенных приключений...» и «Записок...». Наблюдаются они также в описании отношений героев к своему окружению.
Сослуживцы доктора из «Необыкновенных приключений...», убившие и обокравшие чеченца, получают саркастически-насмешливую характеристику: «Казачки народ запасливый, вроде гоголевского Осипа:
— И веревочка пригодится» (439).
Доброй юмористической оценки героя заслуживают немногие, например, санитар Шугаев, который выступает его «оруженосцем». Доктор, описывая застолье, которое устроили «лихие» станичники после сожжения аула, изобразит Шугаева так: «У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в котел. Золотистый, жирный бульон — объеденье. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев» (437). Особый смеховой эффект ситуации придают пиршественный мотив и травестирование известного библейского сюжета. При этом санитар, выступающий в роли сниженного (социально и культурно) комического двойника героя, находится в тесной связи с карнавальной действительностью военного похода.
Отношение героя «Записок...» к окружающим его персонажам более разнообразно и дано с различной степенью комичности. Особая роль отводится мотиву двойничества, о чем не раз писали исследователи В. Гудкова, Е.А. Яблоков и др. Можно только отчасти согласиться с Е.А. Яблоковым, который наряду с несомненным выделением внутренних «я» рассказчика (от осмеивающего до пафосно-героического) также находит довольно спорные так называемые образы «антидвойников» героя среди его пациентов [Яблоков, 5, 7].
Позволим себе предположить, что наиболее ярко роль сниженного двойника юного доктора выполняет фельдшер Демьян Лукич. Для романтически настроенного героя он «великий скептик» (145), поэтому подвергается незлобивому осмеянию, например, при сравнении работы фельдшера с ремеслом: [он] «рвет зубы так же ловко, как плотник — ржавые гвозди из старых шалевок» (127). За этот смех герой поплатится, когда вместе с зубом сам случайно выдернет у солдата лунку, о чем впоследствии ему будет смешно вспоминать.
Более фамильярный оттенок приобретает в повествовании осмеяние героем больничного сторожа-пьяницы Егорыча. Здесь рассказчик использует сниженные сравнения («ворвался, топоча, как лошадь»; «бил ногою в землю, как яростный рысак» (123)). Бранное слово как излишнее проявление вольности со стороны героя включается в разговор со сторожем о пьянстве, что, несомненно, только увеличивает степень комичности повествования:
— Какого ты черта пропиваешь все деньги? — бормотал я на лету Егорычу. — Это свинство. Больничный сторож, а ходишь, как босяк (Там же).
Фамильярность юного врача возможна и по отношению к пациентам. Деревенскую бабу, угостившую каплями белладонны своих односельчанок, герой называет «румяная бабочка», а после ее обследования отмечает: «Пульс у бабы был тоже прелестный» (113). Благодаря сочетанию «пульса» и личного «прелестный», — пишет А.С. Берзер, — и появляется «юмор, с трудом сдерживаемый из-за серьезности обстановки, но так и брызжущий откуда-то изнутри, из самой глубины фразы» [Берзер, 260]. Источником этого юмора, несомненно, становится избыток «отпущенных на свободу цветущих жизненных сил» [Пинский] как юного врача, так и «румяной бабочки».
Комичность описания пациента может быть связана с природой болезни. В новелле «Звездная сыпь» солдат, заболевший сифилисом, не понимая опасности своего положения, с иронией смотрит на героя, за что сравнивается рассказчиком с курицей. В традициях классической русской литературы рассказчик дает образ болезни, связанной с «телесным низом» (М.М. Бахтин). «Смеховое слово» находит свое выражение на уровне языка, когда герой цитирует письмо больного: «...дражайшая супруга... дурная болезнь сифиль...» (143) или описательным способом, когда врач и пациентка называют «бранными словами «дражайшего супруга»» (139).
Снисходительное фамильярное осмеяние пациентов у героя М.А. Булгакова — это оборотная сторона его сострадания и ответственности. Именно они дают ему право на этот смех. Однако самоутверждение рассказчика на фоне всеобщей темноты пациентов («Я же здесь... все... и крестьяне не могут жить без меня» (131)) приводит к конфузу и порождает вновь комическую ситуацию. Доктор в новелле «Пропавший глаз», не обнаружив гнойник, доказывает матери, что у ее ребенка нет глаза, а при новой встрече малыш оказывается совершенно здоров и баба, «издевательски» хихикнув, скажет: — А вы говорите, глаза нету... Ишь, вырос» (133). При этом герой подготавливает читателя к своему развенчанию и приводит забавные аргументы накопленного опыта: «Я видел всякие каверзы и научился понимать такие бабьи речи...» (131).
Несомненно, основным источником смехового начала всего цикла «Записок...» становится безграмотность крестьян, особенно жителей деревни Дульцево. Так постепенно определяется смеховой центр «Записок...» и формируется отношение героя к действительности, окружающей юного врача и его коллег: «У нас, знаете ли, вся жизнь из подобных анекдотов состоит...» (116). Фельдшер Демьян Лукич «торжественно, но очень метко», а с нашей точки зрения, еще и травестийно, назовет это мироустройство «тьма египетская» (112). В одноименном рассказе во время застолья по случаю именин героя будет дан ряд примеров родильных историй (выманивание младенца «на божий свет» с помощью сахара, щетина во рту рожениц и т. д.), которые вызывают смех и в соответствии с этим получают такое же комическое ругательство-объяснение крестьянских предрассудков: «Шут их [крестьян] знает» (116).
Стоит отметить, что наряду с рассказами о родах, тематически связанными с причиной застолья — рождением самого героя, в ткань повествования включаются иные. Это истории о казусах из практики предыдущего доктора Лепонтия: крестьянин надел горчишники на тулуп; врачу не удалось спасти младенца, загубленного бабкой-повитухой. Благодаря этому, герой, который пришел на смену прежнему врачу Леопольду Леопольдовичу, поначалу казавшийся лишь пародией на гениального доктора, реабилитируется в глазах читателя. Поэтому эпизод с мельником Худовым, которого юный герой ошибочно принимает за «идеального» пациента, из трагедии перерастает в анекдот.
«Единственное, над чем невозможна и легкая усмешка, — пишет В. Гудкова по поводу «Записок...», — человеческая жизнь» [Гудкова, 265]. Однако смешное непременно и неизменно соседствует со страшным. Смерть предстает в образе хохочущей вьюги, которая наводит героя на «дурацкие мысли» о собственной погибели по дороге к больному, впрочем, и здесь жизнеутверждающее начало берет верх: «Ну, напечатают там в столичной газете на задней странице, что вот, мол, так и так, погибли при исполнении служебных обязанностей <...> Мир праху их в снежном море. Тьфу...» (125). Даже в тяжелые моменты, когда юный врач чувствует себя побежденным, находится место для самоиронии: «Берите у меня диплом, недостоин я его, дорогие коллеги, посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастения!» (126)
Иное впечатление оставляют размышления героя, который спасается бегством от новой мобилизации, из «Необыкновенных приключений...»: «Когда бежал, размышлял о своей судьбе. Она смеется надо мной. Я — доктор, готовлю диссертацию, ночью сидел, как крыса притаившись, в чужом дворе» (433). Образ смеющейся судьбы несет смертельную угрозу для героя [см.: Шаталова], и эта опасность не рассеивается, как в «Записках...», а сохраняется до конца повествования.
В отличие от юного врача, доктор из «Необыкновенных приключений...» лишь однажды проявляет интерес к своему пациенту красноармейцу. Несмотря на то, что герой объясняет это прекрасной игрой больного на итальянской гармонике, обслуживание вне очереди скорее связано с боязнью доктора быть неугодным новой власти. Старания оказываются напрасны: активность действий героя, связанная с желанием оградить себя от уплотнения, не приносит результата: «17 февраля. <...> Достал бумажки с 18 печатями, что меня нельзя уплотнить, и наклеил на парадной двери, на двери кабинета и в столовой. 21 февр. Меня уплотнили... 22 февр. ...И мобилизовали» (434). Размах затраченных усилий и лаконизм, с которым описаны последующие за этим противоположные события, заставляют читателя одновременно сочувствовать герою и насмешливо воспринимать его злоключения.
В «Необыкновенных приключениях...» скорее можно обнаружить комическую привязанность героя к вещам, чем к людям. После бегства от петлюровцев доктору «безумно жаль йода», банку с которым пришлось пустить в голову пса, мешавшего уходить от погони. Даже в те моменты, когда рассказчик узнает о возможности нападения чеченцев, сон помогает переставить акценты, делая опасность не страшной и возвращая героя к вещному миру: «Усталость нечеловеческая. Уж и на чеченцев наплевать. Век не поднимешь — свинец. <...> Наскочат с «хлангу», как кур зарежут. Ну и зарежут. Какая разница... Противный Лермонтов. Всегда терпеть не мог. <...> Тебя я, вольный сын эфира. Склянка-то с эфиром лопнула на солнце...» (437)
Сновидческий компонент, к которому М.А. Булгаков не раз прибегнет в последующих произведениях, здесь только разрабатывается, но уже характеризуется наличием почти всегда обязательного смехового начала. Оно может представлять собой цепь разорванных мыслей, связанных друг с другом по ассоциации звучащих слов. Или, как дано в «Записках...», гиперболизировать образы. В них юный врач предстает отважным воином, а несколько его помощников составляют войско: «Потянулась пеленою тьма египетская... и в ней будто бы я... не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду... борюсь... В глуши. Но не один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Ивановна. Все в белых халатах, и все вперед, вперед...» (120) Рать в белых халатах — это не что иное, как своеобразный карнавал на празднике жизни, обратная сторона которого — поединок со смертью.
Таким же торжественным событием со звоном и блеском предстает жизнь, когда доктора и Шугаева из «Необыкновенных приключений...» окружают чеченцы. Ожидание смерти сливается с чувством восхищения красотой нападающих: сверкают улыбки, сверкают зубы, сверкает серебро. Как и положено на карнавале, здесь есть свой «удивительный язык», который для героя представляется набором непонятных звуков «гыр... гыр», а «бывалый» Шугаев может разговаривать на нем «и руками, и языком» (440). Так же комична «оборачиваемость» чеченцев, которые способны как с уважением проводить отставшего от отряда доктора, так и убить его за вожделенный бинокль. Повествователь дал этой главе оценочное заглавие «Достукался и до чеченцев». Использование разговорного «достукался», т. е. дождался, скорее всего, объясняется той нелепой ситуацией, в которую попадает герой, потеряв свой десятитысячный отряд. Мечта доктора убежать обернулась встречей с чеченцами.
В образе дезертировавшего фельдшера Голендрюка мотив бегства получит метафорическое воплощение, отчего приобретет смеховой оттенок. Мысль о бегстве станет комическим рефреном последних глав: «Тень фельдшера Голендрюка встала передо мной...» (441), «О, бессмертный Голендрюк! Довольно глупости, безумия. <...> Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не значит быть идиотом...» (442).
В финале герой отказывается от роли карнавального шута, выбирая дезертирство и отстаивая свое право на жизнь. Как отмечает В.В. Химич, «в художественном мире Булгакова в зону смехового нередко попадает то, что в обычной жизни находится вне его пределов, даже и ужасное: смерть, болезнь, аресты, слежка, доносительство...» [Химич, 325]. В рассказе смеховым становится мотив дезертирства, оправдание которому дается в финальной фразе, где воедино сливаются комическое, трагическое и философское: «Проклятие войнам отныне и вовеки!» (442)
Только здесь сливаются голоса автора и рассказчика. В связи с чем, предположение, выдвинутое М.Ю. Белкиным о том, что отстранение в «Необыкновенных приключениях...», которое достигается героем-доктором путем обращения к «мотивам сна, галлюцинации, реминисценции, изначально ставит его на один уровень с автором, их позиции в ценностном плане равнозначны» [Белкин], представляется нам необоснованным.
Из этого следует, что попытки эстетического осмысления действительности 20-х годов XX века в основном осуществлялись М.А. Булгаковым в тесной связи с литературными традициями прошлого века: «Записки...» — классический цикл, приближающийся по стилистике к рассказам Чехова [Новиков, 14], «Необыкновенные приключения...» продолжают авантюрно-хроникальную тенденцию, которая как никогда ранее, по замечанию Л.К. Долгополова, «давала возможность наглядно проследить формирование личности на фоне исторического времени» [Долгополов, 24].
Кроме того, именно с ранних художественных зарисовок писатель начинает, используя одинаковые комические приемы, по-разному изображать смеховой аспект мира.
Хотя, несомненно, правомерно высказывание М.О. Чудаковой о первенстве в обоих произведениях «авторского слова» по отношению к слову героя [см.: Чудакова, 2001, 149]. В «Необыкновенных приключениях...» «смеховое слово» героя приобретает трагикомический оттенок, потому что доктор — игрушка в руках смеющейся судьбы и веселящегося автора. Иначе в «Записках...». Там рассказчик способен от души посмеяться над собой, сохраняя неистощимую любовь к жизни. Двуединство оптимистической иронии «Записок...» и трагикомического начала «Необыкновенных приключений...» — это составляющая карнавализованного мировоззрения писателя, что обеспечило изначально философическую глубину прозы М.А. Булгакова, ее диалогичность, по сути ставшую предвестием драматургического начала в исканиях писателя, многозначности смысловой палитры его образов и самого лексического строя. Все это оказалось наиболее востребованным временем и получило свое продолжение в «Роковых яйцах», «Собачьем сердце», «Мастере и Маргарите».
Примечания
1. «Необыкновенные приключения доктора» и «Записки юного врача» цитируются из кн.: Булгаков М.А. Собрание сочинений: в 5 т. / М.А. Булгаков; редкол.: Г.С. Гоц и др.; [вступ. ст. В.Я. Лакшин, с. 5—68]. — Т. 1. — М.: Худ. лит., 1989. — 623 с. В параграфе 3.2. цит. по данному источнику с указанием страницы в тексте в круглых скобках.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |