8. Человек или дьявол: если Афраний — Воланд, то откуда это знал Мастер?

Почему Воланда нет в ершалаимских главах, если, по его словам, на суде Пилата он присутствовал лично, «но только тайно, инкогнито»?

Существует очень интересное устоявшееся мнение, согласно которому Афраний и Воланд — это один и тот же... Тот же кто? Человек? Это же хотелось сказать? Но ведь Воланд — это никакой не человек, он дух, и поэтому при возникновении предположения, что эти герои — один персонаж, нам бы следовало подумать, что Воланд и Афраний — это тот же самый дьявол. А такое высказывание звучит для слуха слишком непривычно и даже, надо сказать, как-то дико. Гораздо естественнее было бы сказать, как мы выразились ранее, хоть и ошибочно. А это о многом говорит.

Кульминационный момент «Следствия по делу Воланда»

Но прежде чем мы перейдем непосредственно к изложению данной главной и долгожданной главы, мы зададим читателю всего один вопрос, на который желательно ему ответить так, словно он забыл о всем прочитанном, хотя это совсем необязательно. Вот что именно, что конкретно меняется в персонаже по имени Афраний в тот самый момент, когда мы перестаем считать его человеком и начинаем видеть в нем духа, потому что у нас возникло предположение, что это на самом деле Воланд? Можно ли сказать, что тут меняется только одно имя и больше ничего? Оба Афрания, один из которых — сатана, а другой — человек, как мы видим, друг с другом не сливаются в одно существо, они так и остаются двумя разными личностями, и все это несмотря на то, что они оба во всем, что только в них ни есть, тождественны друг другу: у них один характер, один голос, одна внешность, один запах, одни мысли, одна речь и все остальное. Нет в них обоих чего-то такого, в чем бы они расходились. Но почему-то это абсолютное тождество поразительным образом не приводит же их обоих к взаимному слиянию: один Афраний для нас — человек, другой же Афраний — дьявол. Вот над чем следует сперва подумать читателю, прежде чем он перейдет к чтению данной главы. Это центральный вопрос настоящего исследования. Читатель может отвечать на это как ему угодно. Он даже может сказать, что в этом переходе с одного Афрания на другого как раз ничего, кроме имени, не меняется. Но такой ответ будет неизбежным образом означать, что и в самом Воланде от самого дьявола также ничего, кроме одного имени, не останется: он будет сатаною только потому, что мы его так просто называем: себя мы именуем людьми, а Воланда и его присных — дьяволом и демонами просто потому, что нам с чего-то это захотелось. Поэтому от собственного ответа читателя прямым образом зависит его личные убеждения и представления по вопросу, кто такие вообще Воланд, Азазелло, Коровьев и Бегемот.

И раз уж мы задали читателю один вопрос, то мы предложим еще ему и другой — самым прямым образом с ним связанный. Смущают ли читателя чем-либо известные фразы из романа Михаила Булгакова, что мы сейчас представим ниже? Не вызывают ли они в нем смутные чувства, хотя бы едва заметные, в свете или на фоне первого вопроса, что предложен был сейчас читателю, когда мы спросили, что меняется в Афраний, если в нем начинают видеть Воланда? Говорят ли они вообще о чем-то или нет? Вот они высказывания из романа:

«Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?» (гл. 1);

«Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер» (гл. 1);

«— А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

— Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете» (гл. 2);

«Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... — и громко приказал: — Наденьте голову» (гл. 12);

«Совсем худо, — заключил хозяин, — что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!» (гл. 18);

«Ну, что же, смелее! — поощрял Воланд, — будите свою фантазию, пришпоривайте ее! Уж одно присутствие при сцене убийства этого отпетого негодяя-барона стоит того, чтобы человека наградили, в особенности если этот человек — женщина. Ну-с?» (гл. 24);

«Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость» (гл. 25).

Итак, вернемся к нашей теме. Вообще, надо сказать, что данная теория тождества Афрания и Воланда — это больше, чем просто теория. Все теории частны и имеют конкретного автора, имя которого они носят. Поэтому мы так и говорим: этот соорудил такую-то теорию, этот — такую-то, а этот — такую-то. И чтобы ни придумал человек, практически всегда найдется возможность опровергнуть любые его утверждения. Когда же мы приходим к предположению, что Афраний — это Воланд, то это нельзя опровергнуть, потому что такова особенность любого предположения. Положим, что сам Михаил Булгаков вовсе не считал Воландом Афрания, и если бы мы об этом сейчас узнали, то, спрашивается, повлияло бы это как-то на наше предположение? Нет, не повлияло бы. Просто никто из нас уже не видел в этих персонажах одну личность, потому что против воли автора и очевидности никто не пойдет, так как в этом нет никакого смысла. Но сам факт того, что до этого люди просто полагали, что Афраний — Воланд, так и останется по-прежнему в нашем внимании. Он так и будет говорит нам о всем том, что было тут уже сказано. И можно говорить с полной уверенностью, что Михаил Булгаков об этом знал: он знал, что некоторые читатели заметят сходство этих персонажей, он знал, что их смутит признание Воланда, которое на почве отсутствия демонов в ершалаимских главах кажется непонятным, если только не полагать, что там Воланд был просто невидим. Михаил Булгаков знал, что некоторые читатели, сопоставив эти два обстоятельства, заподозрят в Афраний Воланда, и начнут на этом строить свои теории, даже если сам автор не видел в них одного человека, то есть одну личность (мы ошиблись, правда, намеренно, чтобы лишний раз показать, что демоны и люди отличаются не только одними именами). А зачем Михаилу Булгакову это было нужно, если, допустить, что мысль о тождестве Афрания и Воланда на самом деле ложна? Все просто: автор хотел, чтобы читатель, начав видеть в начальнике тайной службы нечистую силу, как раз и задался тем самым вопросом, который мы уже задали читателю выше. Писатель просто хотел, чтобы у нас возникла мысль сравнить Воланда и человека: посмотреть на людей на фоне демонов, чтобы благодаря этому сравнению мы увидели, кто такой вообще человек и зачем он существует. Сам же по себе вопрос, Воланд ли Афраний или нет, имеет второстепенное значение. Тут важно прежде всего и в первую очередь именно само предположение со стороны читателя. И мы сейчас увидим, что в самом деле не существует пока таких убедительных доводов, которые смогли бы нас полностью уверить в том, что Афраний — это Воланд, или, наоборот, в том, что начальник тайной службы — это все-таки человек, а никакой не дух.

Некоторые доводы в пользу этого тождества мы уже назвали, когда раскрывали содержание предыдущих глав. Например, Левию Матвею Воланд почему-то сказал, что тот с ним всегда говорит на разных языках, а между тем никакого свидания Левия Матвея с князем тьмы до этого мы совсем не видели, или Афраний пересказал Пилату слова Иешуа о том, что трусость — один из главных человеческих пороков, хотя в таком романе как «Мастер и Маргарита», в романе о сатане, и при такой бесконечной важности этих слов, это естественно было бы сказать именно дьяволу, а не кому-то другому. Кому, как не ему, знать, какой из пороков самый главный?

Естественно, предположение, что Афраний — Воланд, нашло себе место не только в среде читателей, но и среди исследователей. Вот что, например, пишет Борис Гаспаров: «Итак, в романе имеется три главных временных среза, заданных уже в самом начале повествования словами Воланда о том, что он присутствовал и за завтраком у Канта, и в Ершалаиме. Следовательно, присутствие Воланда должно служить определяющим фактором, связывающим все эти временные планы друг с другом. <...> сейчас в первую очередь попытаемся определить, имеются ли какие-либо следы пребывания Воланда в Ершалаиме. Никаких прямых указаний на это, однако, в романе нет, за исключением утверждения самого Воланда. Но ведь Воланд говорит, что он находился в Ершалаиме «инкогнито»; это значит, что он не был просто невидим (как можно было бы предположить), а именно присутствовал, но не в своем обычном, а в травестированном обличье. Значит, в романе Мастера следует искать отнюдь не прямые, а скрытые, замаскированные следы данного персонажа»¹. А вот не менее важное замечание по этому же вопросу Александра Зеркалова: «Недаром же много раз, и очень настойчиво, Булгаков демонстрирует всеведение Афрания, его неограниченные возможности. Почему-то он знает все об Иуде (род занятий, внешность, страсти и страстишки). Ему известны тайны храмовых совещаний, он располагает всеми печатями, даже храмовыми. Город наводнен его агентами — среди них случайно оказывается подруга Иуды... Он прекрасный организатор — как быстро и безупречно он устраивает убийство того же Иуды! А как невозмутим, как умен! Он сам делает то, о чем не смеет прямо озаботиться прокуратор: Иешуа хоронит в приличной одежде; без приказа приводит Левия Матвея... По всеведению и могуществу Афраний похож на Воланда. Нет, не зря прокуратор восхищается своим подчиненным!»².

Как видно, и у исследователей первым основным поводом искать Воланда в ершалаимских главах служит заявление самого иностранного консультанта, который признался Берлиозу и Бездомному, что присутствовал на суде Пилата, «но только тайно, инкогнито», из-за чего оба литератора сочли его сумасшедшим. Другой повод отождествлять Воланда с Афранием — это очень похожий характер общения обоих персонажей с другими героями романа. Хотя у Афрания и высокий голос³, а у Воланда — низкий, читатель замечает, что особенность общения с людьми у данных героев очень похожая, как будто одного и того же... персонажа (но удобнее было бы сказать: человека). И это очень хорошо замечается благодаря тому, что оба разговора Пилата с Афранием были достаточно продолжительными: в первых двух ершалаимских главах читатель ничего не слышит от загадочного человека в капюшоне, кроме одного единственного слова: «мертв», в последних же главах романа о Пилате читатель, который уже довольно хорошо знаком с Воландом, видит развернутый диалог Пилата и этого же самого таинственного человека, в котором ощущается дух московского гостя. Кроме того, в московских главах, несмотря на то, что Афраний не такой главный герой ершалаимских глав, как Пилат, Га-Ноцри и Матвей⁴, сам начальник тайной службы почему-то не появляется, что заставляет читателя также отождествлять его с Воландом. Это уже третий основой повод. В самой последней ершалаимской главе мы даже видим прислужников Афрания, по количеству соответствующих числу членов свиты Воланда: смертная и замужняя Низа явно могла быть той, кому на смену пришла ведьма Гелла, которую автор несколько раз назвал девицей, ту выпрыгнувшую из-за маслины перед Иудой мужскую коренастую фигуру и ее напарника можно счесть за Азазелло и Бегемота, которые вместе побили Варенуху в уборной, а оставшаяся правая рука Воланда Фагот-Коровьев — это, видимо, тот самый помощник Афрания Толмай⁵, что руководил командой погребения казненного Иешуа и двух с ним повешенных разбойников. И помимо этого, упомянутый завтрак Воланда с Кантом, не узнавшего в своем собеседнике сатану, действительно служит аргументом, что Воланд может, по слову Бориса Гаспарова, быть «не в своем обычном, а в травестированном обличье».

Сам лично, однако, Михаил Булгаков, скорее всего, не думал, что на службе пятого прокуратора Иудеи состоял сам сатана, поскольку такое допустить может только человек, искренно верящий, что людям в древности помогали воздвигать великие здания, особенно египетские сооружения, инопланетяне, которых потом все дружно приняли за богов. Как удобно было бы Титу во время взятия Иерусалима иметь у себя в распоряжении хотя бы трех таких тайных слуг, и тогда не нужно было бы, держа в осаде город, морить жутким голодом несчастных повстанцев. И не произошло бы столь сокрушительного поражения в Тевтобургском лесу, если бы римляне отправили заранее такого Афрания зарезать Арминия, заманившего врага в засаду. А если бы в дружине нашего князя Игоря служил такой Афраний, то не пришлось бы, наверное, святой княгине Ольге мстить древлянам за своего мужа. Конечно, тайная или, лучше сказать, темная сторона истории человечества весьма богато и насыщенно наполнена многими мифами, легендами и рассказами о сношениях сатаны с человеком. Об этом, например, говорится в тех двух самых книгах о дьяволе, которыми руководствовался Михаил Булгаков при создании своего романа («История сношений человека с дьяволом» Михаила Орлова и «Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков» Александра Амфитеатрова). Тот самый чернокнижник Герберт Аврилакский, о котором Воланд упомянул в разговоре с литераторами, согласно легендам, будучи папой Сильвестром II, имел, например, непосредственное общение с самим сатаной. Но эти истории, о которых рассказывается в двух данных книгах, свидетельствуют только о случайных, не входящих в какую-то систему встречах человека с бесами. Эти явления бесов подобны именно тем явлениям дьявола, что описаны в московских главах романа Михаила Булгакова. Если же Афраний — это все-таки сатана, то мы тут имеем уже, очевидно, не случайные встречи, а сношения человека с дьяволом, которые вошли в определенную человеческую систему. Афраний находится при Понтии Пилате, как говорится, на постоянной основе, а не как прохожее лицо. Сам Афраний говорил Пилату, что начал службу в Иудее при Валерии Грате, исполняя ее уже пятнадцатый год. Не только за это время, но даже менее чем за четверть этого срока давно бы уже кто-то заметил в начальнике тайной службе и его слугах что-то странное, неземное и потустороннее. Никакая тщательная маскировка тут бы не помогла. Афрания давно бы уже разоблачили. Правда, первого свидетеля, наверно, постигла бы та же участь, что досталась Ивану, которого все, кроме Мастера, сочли за сумасшедшего человека.

Но самое главное, что служит против отождествления Афрания и Воланда, как бы они ни напоминали друг друга, — это осведомленность и границы знаний Мастера как автора романа о Пилате. Мог ли тот, спрашивается, как-то узнать или откуда-то почерпнуть, что на службе Понтия Пилата был князь тьмы? Если Афраний — Воланд, то откуда это знал сам Мастер? По роману, Мастер, выиграв деньги и бросив службу в музее, поселился в московском подвале, который был достаточно богат литературой: «<...> а в первой комнате — громадная комната, четырнадцать метров, — книги, книги и печка», — говорил лунный гость Ивану, рассказывая о себе. Здесь он и начал сочинять свой роман, в работе над которым вскоре стала помогать Маргарита, вдохновляя нового мастера. И вот что интересно: могла ли в этих условиях прийти в голову Мастера мысль, что Пилату служил не просто дух, замаскированный под человека, о чем даже не знал сам прокуратор Иудеи, а дух, существование которого скрывалось от лишних глаз, почему об Афраний, вернее, о его тайной службе, никто практически ничего не знал? Афраний даже не имеет второго личного имени — прозвища, в отличие от прочих персонажей ершалаимских глав. Понтий Пилат, Левий Матвей, Иешуа Га-Ноцри, Иосиф Каифа, Иуда из Кириафа и Марк Крысобой, относительно которого Пилат сам сказал, что «Крысобой» — это прозвище: «А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он — добрый?», — все они имеют второе имя, а Афраний и тот один из его помощников Толмай, руководивший командой погребения, его не имеют, потому что являются тайными агентами, состоящими на службе у прокуратора Иудеи. Кто будет давать прозвище тому, о ком никто практически не знает? Можно также заметить, что имя начальника тайной службы все время держится автором в тайне, пока прокуратор сам его не проговаривает, говоря наедине со своим слугой. Авторство Мастера решительно говорит против того, что Афраний и Воланд — это один персонаж, так как никто не смог бы этого узнать.

Как мы видим, существуют одинаковые по силе убедительности доводы в пользу и против того, что Афраний — это Воланд. И, должно быть, мы никогда точно не узнаем, как задумывал сам автор. И можно с уверенностью утверждать, что на какой бы стороне ни стоял читатель, будет ли он считать Афрания Воландом или нет, каждый раз он будет задумываться над этим вопросом, когда будет приступать к очередному чтению романа или хотя бы к просмотру к какой-либо из его экранизаций. Начальник тайной службы так и останется загадкой в читательском мире, и нас всегда будет озадачивать эти слова из 26-й главы: «и лунная ночь тотчас отступила в сад, как будто Афраний увел ее с собою». О чем говорит эта многозначительная строка, если не том, что тот — Воланд?

Причина же, по которой Михаил Булгаков сделал Афрания похожим на Воланда, мы уже озвучили. Действительно, когда читатель приходит к мысли, что Афраний — это, может быть, Воланд, он сам спотыкается на собственных словах, видя их крайне неверную формулировку: «Мне кажется, — полагает читатель, — что Воланд и Афраний — это один и тот же... тот же персонаж». Читательская мысль здесь спотыкается, сбивается подобно Мастеру, не знавшему, «как обращаться к коту, на «ты» или на «вы», и приходит к верной идее подобно тому, как ученая мысль спотыкается, видя упавшее яблоко, и приходит к открытию физического закона. В самом деле: когда Афрания принимают за человека, мы видим в нем одного персонажа, а когда Афрания принимают за дьявола, мы видим в нем уже другого персонажа! Это отнюдь не один персонаж! Два в таком случае выходят совершенно разных романа о Пилате, но с совершенно одинаковым изложением текста! Текст один — романа два. Как будто перед нами какой-то парадокс. Но перед нами не парадокс, а вопрос, который ставит перед лицом читателя Михаил Булгаков и роман «Мастер и Маргарита»: Афраний — это человек или дьявол?

В третьей главе данного «Следствия по делу Воланда» было весьма кратко и достаточно сжато сказано о том, что членов свиты Воланда связывают отнюдь не человеческие отношения — отнюдь не любовь, ни к чему, кроме человека, не сводимая — отнюдь не любовь, которую здесь можно заменить словом «человечность». Любовь в любом виде и во всякой форме очеловечивает Воланда, в результате чего он перестает быть дьяволом. Князя тьмы, Коровьева, Азазелло и Бегемота действительно что-то связывает и объединяет, но об этой связи и данном единстве мы можем говорить только языком так называемой апофатики, то есть языком отрицания. Все четыре демона «Мастера и Маргариты» — это не родственники, не братья, не друзья, не приятели, не единомышленники и не товарищи, а духи, которых объединяет не кровь, а дух. Мы видим, что в своей свите Воланд главный: Азазелло, Коровьев и Бегемот всегда обращаются к Воланду на «вы», а тот к ним, напротив, всегда обращается на «ты», но это главенство не лежит ни в какой мере бременем на плечах демонов романа Михаила Булгакова. Подчинение Азазелло, Коровьева и Бегемота Воланду выглядит совершенно свободным и добровольным. Исполняя волю Воланда, они исполняют целиком, всецело свою волю. Когда Воланд дает демону какое-то распоряжение, тот уже заранее знает, что ему будет велено исполнить, то есть их всех вчетвером действительно можно назвать одной силой, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Это их общее настоящее имя. Не одного только Воланда так зовут. Всех троих подчиненных князю тьмы демонов можно назвать, выражаясь богословским языком, другими ипостасями Воланда. Именно поэтому о всех деяниях и проделках, осуществляемых Азазелло, Коровьевым и Бегемотом, можно говорить как о действиях, произведенных самим Воландом, о чем красноречиво свидетельствует весь роман, когда следствие возложило всю вину и ответственность на одно лицо, которое пришло в Москву под крайне редким именем Воланд (хотя искали при этом и его подчиненных). Даже в данном исследовании под именем Воланд в одних случаях подразумевается конкретное лицо, в других — вся его свита, что надо понимать по контексту сказанного и что полностью позволительно. Послал телеграмму дяде Берлиоза в Киев Бегемот, но сделал это и Воланд. Побит в уборной Варенуха был Бегемотом и Азазелло, но причастен к этому был и Воланд. Сожгли Грибоедов и Торгсин Коровьев и Бегемот, но совершено это было и Воландом. Просто во всех, включая эти, случаях Воланд действовал не лично сам, а через своих помощников. Тут уместно вспомнить разговор с буфетчиком в 18-й главе:

«— Вчера вы изволили фокусы делать...

— Я? — воскликнул в изумлении маг, — помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу!

— Виноват, — сказал опешивший буфетчик, — давать сеанс черной магии...

— Ах, ну да, ну да! Дорогой мой! Я открою вам тайну: я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, — он кивнул в сторону кота, — и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей».

Нельзя совершенно также сказать, что Воланда и его слуг связывают профессиональные интересы или какая-то общая идея. Воланд прибыл в Москву, чтобы разобрать рукописи Герберта Аврилакского, утроить сеанс черной магии в театре Варьете и провести свой ежегодный бал в 50-й квартире. Означает ли это, что без этих целей все четыре беса разошлись по разным сторонам? Конечно, нет! Но опять-таки их невозможность разойтись или разъединиться нельзя объяснить некой личной привязанностью друг ко другу, которой у них нет, так как это их очеловечило бы. В свите Воланда не может быть ни ревности, ни ссоры, ни большей расположенности к одному бесу, чем к другому, так как этой расположенности вообще нет и не может быть.

На не человеческое происхождение Воланда больше всего намекает нахождение в его свите одного человека — женщины Геллы. Она-то и может кого-то полюбить или к кому-то привязаться — проявить свою человечность, из-за которой, иногда к сожалению, а иногда к счастью, происходят погрешности в профессиональной сфере — в деле, какому служит человек. Именно поэтому Воланду надежнее дать важное поручение кому-либо из бесов, а не Гелле, так как та может быть чем-то соблазнена или чем-либо искуситься и испортить назначенное дело. Любовь и подобные этому явлению чувства как проявления человечности не могут стать помехой на пути и для Азазелло, и для Бегемота, и для Коровьева.

Командой же тайной службы Афрания, напротив, движут одни профессиональные интересы и, возможно, какое-то желание угодить правителю. Ведь, если бы Понтий Пилат распустил эту команду, все слуги Афрания разошлись бы по своим сторонам и делам, и только возможная былая привязанность могла бы сохранить их верное единство, которое поддерживалось до роспуска благодаря одному долгу службы. Всех агентов команды Афрания, включая его самого и прислужницу Низу, можно охарактеризовать как людей, которые стараются всеми силами и всем желанием по долгу службы не проявлять, насколько это возможно, свою человечность. У всех тайных агентов Пилата общая задача — похоронить в себе человека и оставить от него одно только имя. С этой задачей, например, безупречно справилась Низа, которая, судя по тексту, была любовницей Иуды. Она смогла хладнокровно сыграть любящую и ласковую женщину, выманить предателя за город, и при этом не поддаться его словам об искреннем желании свидеться. Афраний мог только верить в успех Низы, но не мог этого знать. Полная уверенность тут могла бы быть, если бы на месте Низы был реальный дух, не знающий по своему происхождению любви и подобной ей человечности. Прекрасно справились со своей работой и те двое убийц, что хладнокровно зарезали Иуду в Гефсиманском саду. Тот их умолял сохранить ему жизнь, но на эту просьбу им как профессиональным убийцам даже не пришлось подавлять в себе простую жалость, возникающую у любого человека, которому поручили кого-то убить впервые в своей жизни.

В 26-й главе есть очень интересный момент, когда перед въезжавшим в город Афранием вскочили караульные солдаты, игравшие в кости: «Всадник подъезжал к южным воротам Ершалаима. Под аркою ворот танцевало и прыгало беспокойное пламя факелов. Караульные солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на каменных скамьях, играя в кости. Увидев въезжающего военного, солдаты вскочили с мест, военный махнул им рукой и въехал в город». В данных строках как раз описан случай явно проявленной солдатами своей человечности. То, что они захотели поиграть, означает, что перед нами были настоящие люди. В этой игре их уже объединяла отнюдь не караульная или солдатская служба, а обыкновенная человечность, которая называется любовью и более искренно связывает людей. Быть солдатом и быть на карауле — это профессиональный интерес, который может возникать по разным совершенно причинам, основными и наиболее частыми из которых можно назвать чувство чести или долга и желание занимать видную должность, которая дает пропитание. Но каковы бы ни были причины, по которым данные люди стали воинами, игра в кости в данном случае велась не по причине профессиональных интересов, а по причине личного общения между собою. Даже если это были далеко не друзья и не приятели, а, напротив, враждебно настроенные соперники или недруги, в любом из возможных случаев в каждом тут солдате играл именно человек, а не солдат, что, например, нельзя сказать уже о Воланде. Из того, что князь тьмы играл перед балом со своим котом в шахматы, тут нельзя уже сказать, что в каждом из них играл человек (прежде всего потому, что они бесы). Бегемот играл именно с тем Воландом, каким тот был всегда, и, наоборот, Воланд играл именно с тем самым Бегемотом, какого он знал, сколько был с ним вместе. Нельзя сказать совершенно, что тут Воланд в смысле личной связи с Бегемотом был более настоящим, чем он был собою на Патриарших прудах, где он притворялся случайно проходившим иностранцем. Друг для друга Воланд, Азазелло, Бегемот и Коровьев не бывают менее или более настоящими. Все четверо всегда друг для друга предельно одинаковы. Никакой, даже едва уловимой, фальши.

Афрания и его команду, таким образом, объединяет служба, профессиональный интерес, дело, которому они себя отдали и посвятили. А Воланда, Азазелло, Бегемота и Коровьева объединяет уже нечто другое — некая одна воля или сила, но точный характер и природу их взаимоотношений и единства определить нельзя и просто невозможно, так как для этого нужно знать, что значит быть дьяволом. Грань происхождения — человечности и бесплотности (нечеловечности) — между Афранием и Воландом — это именно любовь, человечность, склонность ко греху, способность соблазниться и возможность искуситься. Если последнее приписывать Воланду, то от дьявола в нем, кроме имени, ничего не остается, и он становится для нас ровно таким же, какими мы являемся по своему происхождению. А отличие от нас в нем будет только одно: духовно-нравственное состояние и личный характер или темперамент со всеми знаниями, способностями и возможностями. Весь роман «Мастер и Маргарита» в таком случае представляет собою некий незапланированный фильм, который никто при этом не снимает: Воланд, Азазелло, Коровьев и Бегемот — это люди, четыре человека, которые играют как блестящие артисты четырех демонов и бесов, а для нас, читателей, эта блестящая игра становится реальностью. Повторимся еще раз: если Воланду, Коровьеву, Азазелло и Бегемоту (и Абадонне) приписать любовь и человечность, а также греховность и склонность к соблазну, то они на наших глазах становятся точно такими же, каким является Афраний со всеми агентами его тайной службы, существующей при Понтии Пилате. Разница между Афранием и Воландом тут будет проявляться только в их характерах и образе жизни, поскольку одинаковых людей в природе не бывает. Михаил Булгаков тут дает читателю даже подсказку в виде любимого шута Воланда — кота Бегемота. Этот демон чаще существует в виде говорящего кота, нежели в виде небольшого толстяка, и именно как кот он больше всего запомнился читательскому миру и воспринимается им. Так вот разницы, кроме видимой, то есть телесной, между толстяком Бегемотом и тем же Бегемотом-котом вообще никакой не видно, ее просто нет, ее невозможно найти. Если кот Бегемот и толстяк Бегемот не представляли бы собою телесных воплощений одного демона, а были бы настоящими, реальными людьми, то первый Бегемот был бы не менее человечен, чем второй, и в толстяке было бы не больше человеческого, чем в говорящем разумном коте, хотя вроде кажется, что нужно выглядеть как человек, чтобы быть человеком, а, оказывается, это играет не решающую и очень маленькую роль. Аналогичную ситуацию мы видим в случае с Николаем Ивановичем, который под действием волшебного крема превратился в говорящего борова. Оттого, что этот персонаж стал на время толстым боровом, Николай Иванович не стал менее человечным, чем он был до самого превращения в дикого зверя, и в облике борова он был столько же человеком, сколько им была домработница Маргариты Наташа. Заметим при этом еще, что кто Бегемот и боров Николай Иванович отнюдь не тождественны друг другу: если первый — явно демон, то второй — это уже человек. Разве можно сказать, что этот говорящий кот и этот говорящий боров отличаются друг от друга только одним воплощением и больше ничем? Если же это не так, если кот Бегемот отличается от разумного борова не только одним своим внешним видом, то почему вдруг это не переносится и на Воланда? Разве не ясно, что, став человеком, приняв телесный вид, тот человеком при этом не стал, а так и остался дьяволом?

К счастью, наш древний мир со всеми его верованиями, религиями и мифологиями переполнен разными богами и богинями. Особенно хорошо нашли свое отражение в современном кинематографе греческая, египетская и скандинавская мифологии, чем упрощается восприятие древних языческих богов. Все без исключения боги забытого прошлого, как бы они далеко ни отстояли от людей, не менее человечны, чем любой живущий или живший на земле человек. И все без исключения боги прошлого не менее греховны, страстны и сластолюбивы, чем все люди, что существуют и существовали на нашей планете. Громовержец и глава Олимпа Зевс, например, — это, без сомнения, такой же человек, как и мы. Богом же его люди называли потому, что он по своему происхождению обладал теми возможностями и способностями, которыми все люди были обделены по своей природе. Чтобы стать богом, то есть таким, как Зевс, человеку достаточно всего лишь обрести эти свойства и неотъемлемо ими обладать. Но нас интересует не столько Зевс, сколько его родной брат Аид — злой бог и злое начало в древнегреческой мифологии. Что же о нем можно сказать — он человек или все-таки дьявол? Он Афраний или Воланд? Сатана или один из нас?

По справедливому замечанию Михаила Орлова, всех как добрых, так и злых богов, и божеств древности христианство объявило бесами и демонами: «Каждый раз, когда народ меняет свою прародительскую религию на новую, наблюдается одно и то же неизменное явление: боги старой веры превращаются в демонов новой веры, и вместе с тем вся богослужебная обрядность старой веры становится чародейством и колдовством перед лицом новой веры. Так вышло с первобытной арийской религией, изложенной в «Ведах». Древние индийские божества девы превратились в злых демонов (дэвов) «Зенд-Авесты». Боги древней Греции и Рима в глазах отцов христианской церкви превратились в демонов и злых духов. Таким-то путем и наша Европа, к своему великому бедствию, унаследовала от древнего первобытного язычества с бесконечной грудой всяких суеверий и верование в нечистую силу. Новая вера, т. е. христианство, всеми мерами боролась с этими суевериями. Сущность этого враждебного столкновения между языческими и христианскими воззрениями на дьявола очень легко понять и уяснять себе. Язычник не только верит в существование злого духа, но и служит ему»⁶ (кстати, одного из таких богов называют Воландом — бога-кузнеца в скандинавской мифологии, который с приходом христианства также стал духом тьмы). Однако от настоящего Аида до настоящего дьявола — дьявола как такового — лежит непреодолимое расстояние, непреодолимость которого обусловлена тем же разным происхождением. Дьявол — это бесплотный и бестелесный дух, а Аид — это в свете нашего исследования такой же человек, как и мы, правда, человек, которого называют богом, но таковым по человечности, строго говоря, не является. Между Зевсом и Аидом лежит только духовно-нравственная, а не природная разница. Если первый — это, упрощенно говоря, добрый бог, иногда гневающийся на людей за их грехи и преступления, то второй — это бог, живущий в подземном царстве, но человеческое в обоих божествах находится в одинаковой степени. Аид тоже, как свой брат, имеет много родственников, крадет в свое царство несчастную Персефону и поддается чарам музыки Орфея, желающего спасти свою возлюбленную Эвридику. Поэтому, как бы ни был похож Аид на сатану, все равно этот бог — человек, а не дух. Даже его бесплотность, которой обладает и его брат Зевс, не является безусловной: если у сатаны бесплотность означает неведение любви, которая обрекает людей на страдания как обремененных плотью существ, то у Аида и Зевса бестелесность — это не более чем одухотворенная плоть, но все-таки плоть. «Только с величайшим трудом удается человеку, — пишет Александр Амфитеатров, — если вообще удается, составить себе понятие о какой-либо бесплотной субстанции, существенно противоположной тем, которые доступны нашему чувственному восприятию. Обыкновенно, бесплотность понимается как наименьшая плотность: такое разрежение вещества, что последнее становится подобным воздуху или огню, либо даже и их тоньше. В первом представлении, разделяемом едва ли не всеми народами земли, душа есть дыхание или легкий пар, который может быть видим под внешностью тени. Боги всех мифологий — более или менее, но всегда — телесны. Греческие боги питаются амброзией и нектаром и имеют тело, физиологически чувствительное как к удовольствию, так и к страданию. Когда они вмешиваются в битвы смертных, то не только сами наносят, но также и получают болезненные, заставляющие их плакать и выть, ушибы и раны»⁷. Таким образом, Аид, хотя и воспринимался эллинами как бесплотное и бессмертное существо, как невидимый и недоступный бог, все-таки был телесным существом, представлял собою такого же человека, как любой смертный и телесный на земле.

Итак, мы не можем даже сказать, что Воланд подобен Аиду. Все свойства, которыми обладает Аид и которыми обделены люди, делает этого бога всего лишь сверхчеловеком, тогда как в случае Воланда эти же свойства имеют другую природу — без них самого Воланда не может просто быть: если Воланд — дух, то он не может не быть при этом бессмертным, всесильным, бесстрастным и бесплотным. Если же мы все-таки припишем Воланду любовь, то тогда-то как раз он и станет ровно таким же, каким является Аид, то есть злым богом. А злой бог может стать и добрым богом, воплощение которого представлено в лице громовержца Зевса. Так что любовь начисто искоренила бы в Воланде его демонизм, без которого он не может быть дьяволом.

По традиции мы еще раз для большей ясности составим таблицы. Для этого добавим к нашим десяти ячейкам из 5-й главы нашего исследования еще дополнительные четыре:

По этой таблице видно, что Аид находится по отношению к сатане так, как по отношению к дьяволу находятся люди и гуманоидные расы. И опять-таки тут нельзя не заметить, что больше всего боги древнего мира похожи на нас именно наличием женского пола — что у них те же самые человеческие проблемы, которые неведомы духам как бесполым существам. И именно знание любви со стороны богов делает их нечеловеческие способности и возможности лишенными безусловного значения. Достаточно нам эти неземные свойства и силу обрести, как мы тут же сможем оказаться в числе богов Олимпа.

Принадлежность Воланда к дьявольскому миру, к миру духов и невозможность ему любить видно также из того простого факта, что читатель сам не может любить или полюбить этого персонажа. Конечно, Воланд как действующее лицо романа может оказаться предметом любви читателя, но эта любовь будет отличаться от любви к любому другому персонажу, так как Воланда нельзя любить как человека, потому что он не человек. Воланд может быть любим не как человек, а как дух. Когда мы любим какого-то человека, то наши чувства к нему носят сопереживательный и сочувственный характер. Любить человека, сопереживать и сочувствовать ему — значит ставить себя в какой-то, хотя бы и очень слабой, едва заметной степени на его место, что значит познавать его, соединяться с ним, становиться причастным его жизни или, выражаясь языком бездарного поэта Рюхина, принимать в нем участие. И чем сильнее, искреннее и интенсивнее такая любовь, тем более и ощутимее оба человека становятся, как говорится, родными душами. Отсюда появляются на свет хорошо знакомые всем слова: брат, друг, приятель, товарищ или просто знакомый. Любовь же к Воланду носит характер, который выражается обычно следующими словами: уважение, подражание, обожание, благоговение, боготворение, почтение или даже преклонение. Тут никакой приставки «со» уже нет и не может быть. Воланд, например, не может стать одним целым с Маргаритой, и он не может быть другом Мастеру в том смысле, в каком понимается обычно это слово. Дьявол не может кому-то быть родной душой или одним сердцем, так как у него нет ни души, ни сердца. Любовь к Воланду, можно сказать, подобна той связи и тому единству, которые существуют в свите этого духа зла. Именно поэтому не произошло срастания Геллы со своим повелителем, так как она не демон, а человек способный любить. В нашем мире такое тоже может быть, только не в таком строгом смысле. Так, того же самого Афрания и его агентов тоже нельзя любить сопереживательной любовью, так как он и его слуги ведут соответствующий образ жизни, не позволяющий им сочувствовать. Но если Воланда совершенно невозможно любить как человека, то Афрания так любить в некоторой степени все-таки возможно, насколько позволяет образ этого персонажа ершалаимских глав, поскольку этот персонаж — все-таки человек, а не дьявол. Правда, насчет Воланда тоже следует сделать одну важную оговорку, поставить одно необходимое «но». Сказанное о Воланде, что его совершенно невозможно любить как человека, что ему невозможно сопереживание, нужно понимать буквально лишь в том случае, когда мы целиком видим в Воланде дьявола и всецело понимаем, что он не человек (а это, как мы понимаем, невозможно). Ведь очеловечивает Воланда не один читатель, но и все герои романа, которым довелось поговорить с князем тьмы, и даже сам Михаил Булгаков. Если мы можем принять андроида будущего за обыкновенного человека, то тем более за такового будет принимать Воланда любой герой романа, так как с персонажем будет говорит дух, принявший вид человека и искусно его изображающий. Именно поэтому Маргарите в ходе непосредственного общения с бесами понравились как люди все четыре демона, особенно жуткий лицом Азазелло, которого она дважды назвала милым в телефонном разговоре.

Вот как автор описывает симпатию Маргариты к рыжеволосому демону:

«Азазелло, который сидел отвернувшись от подушки, вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.

— Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, — кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита. У нее была страсть ко всем людям, которые делают что-либо первоклассно» (гл. 24).

Таким образом, Михаил Булгаков тут дает знать, что Маргарита видела демонов в своих новых знакомых скорее формально и искусственно, нежели своим сознанием, рассудком и чувствами. Она вела общение со всеми бесами как с людьми, что, естественно, относится и к другим героям романа. Все, как известно, кто встретился с Воландом, сперва приняли его за обыкновенного человека. Вот что, например, подумал Поплавский, увидев Коровьева: «Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!» — подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза» (гл. 18). А вот что говорил самому себе Иван, когда лежал в палате: «О чем, товарищи, разговор! — возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, — что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно?» (гл. 11). Даже сам Мастер, который по откровенному рассказу Ивана сразу понял, с кем тот говорил на Патриарших прудах, смотрел на Воланда и Азазелло как на обыкновенных людей.

Таким образом, Воланда, Азазелло, Коровьева и Бегемота читатель и герои романа могут любить как людей ровно в той степени, в какой происходит очеловечивание их в сознании и восприятии человека. Афрания же можно любить не как тайного агента, а как человека также только в той степени, в какой он сам открывается как человек другому лицу.

После всего этого тут остается разрешить всего один оставшийся вопрос, который может возникнуть из-за следующего обстоятельства.

Московские главы романа наполнены словами-антропоморфизмами, которые не могут применяться к духам, как не знающим любви существам: Воланд, например, признался буфетчику, что любит низко сидеть, Коровьев открыл Маргарите, что его хозяин не любит электрический свет, а Азазелло сказал Воланду, что ему больше нравится Рим, нежели Москва, на что получил известный ответ: «это дело вкуса». Также в романе иногда делается акцент на том, что Воланд не женат. Так, на вопрос Берлиоза: «А вы одни приехали или с супругой?», тот горько ответил: «Один, один, я всегда один», а Коровьев, кроме неприязни к электрическому свету, сообщил Маргарите, что Воланд холост и что именно по этой причине она и понадобилась дьяволу (прислужники которого не менее холосты). Как же это все объяснить? Дело в том, что наш язык из-за своей ограниченности иногда вынужден в качестве уступки нарекать те или иные предметы именами, которыми уже в строгом смысле те не могут называться. Хотя мы прекрасно знаем, что все следует называть своим именем, чтобы не было никаких подмен понятий. Так, Воланд спросил Левия Матвея, что бы делало добро, если бы не существовало зла, однако, по отношению к злу такой глагол как «существовать», если судить строго, использовать нельзя, так как существовать или не существовать может только что-то доброе. Именно поэтому на вопрос, существует ли зло или нет, невозможно удовлетворительно ответить — так, чтобы об этом никто снова не спрашивал. У такого вопроса просто сама постановка неверна. Что же касается Воланда, который иногда говорит, что ему что-то нравится или не нравится, то на это надо ответить, что тут уступка языка делается в сторону соотношения между собою человеческих отношений с ангельскими. Когда мы говорим, что духи не знают любви и что их отношения друг с другом нельзя называть любовью, то это надо понимать лишь по отношению к человеку. Раз то, что связывает друг с другом людей, не тождественно тому, что объединяет друг с другом уже духов, как не тождественен дьяволу сам человек, то следует констатировать тот факт, что данные личные отношения духов — это вовсе не любовь. Сами же, конечно, надо просто полагать, ангелы и демоны используют в своей речи это слово, но до тех пор, пока с ними не сталкивается уже сам человек. Оба рода отношений отличаются друг от друга, но они при этом настолько подобны друг другу, что сами ангелы и демоны могут вступать в общение с нами, то есть объединяться с нами тем же, что и их объединяет друг с другом. Но все равно то, как относится Воланд к Бегемоту, — это не то же, как он относится к Гелле, и то, как сама Гелла относится к Воланду, — это не то же, как она относится к Мастеру. Разница тут просто очевидна и бесспорна. Так что ничего странного нет в том, что Бегемот назвал Азазелло своим другом, а тот сказал, что ему нравится Рим, и что, по словам Коровьева, Воланду не нравится электрический свет.

Тут, однако, из-за сказанного нельзя допустить следующую ошибку. То, что Воланд и его демоны могут использовать в своей речи слово «любовь», которым они называют свое единство друг с другом, не дает тем не менее нам возможности этим же словом называть данное единство. Если же мы дерзнем назвать отношения духов ангельской любовью, то по той же логике нам придется начать называть самих ангелов и демонов не человеческими людьми, а самого дьявола — не человеческим человеком. Но если кого-то устраивают такие выражения, то тот может уже говорить, что у духов ангельская любовь.

Также можно этот вопрос разрешить и с другой стороны — путем сравнения. Если мы посмотрим на Воланда на фоне человека, то мы увидим, что греха как такового для первого просто не существует. Для него существует лишь демонизм, а демонизация — это такое проявление воли духа, когда тот перестает быть в единстве с ангелами и Богом и переходит в общение с темными силами и самим дьяволом, в результате чего образуются два непримиримых лагеря, вечно борющихся за человека. Как мы помним, Азазелло во время бала застрелил барона Майгеля, а после окончания торжества вернул подкову Маргарите, когда та выронила ее в подъезде. Мы, конечно, можем сказать, что тут рыжий демон совершил убийство и доброе дело, но это до тех пор, пока не констатируется нами факт его безусловной принадлежности к духовному миру. Если же мы это констатируем, то тогда следует уже сказать, что это убийство и это доброе дело нравственно никак на него не повлияли, причем совершенно: лишение жизни, пусть и виновного, человека не сделало его хуже своего повелителя, а значит, не было для него и грехом, и возвращение потерянной подковы Маргарите также не сделало его лучше Воланда, а значит, не было для него и добром. Поэтому, когда в Священном Писании говорится, что сначала дьявол согрешил (1 Ин 3. 8), это всего лишь означает, что тут автор просто использовал антропоморфизм, чтобы человеку при чтении было более понятно. В Библии нет таких мест, где какой-то автор использует слишком сложный для простого читателя богословский язык. Там может быть сложным лишь сам смысл, само богословие, но отнюдь не речь автора и малопонятные термины.

Таким образом, мы можем использовать слова «любовь» и «грех» по отношению к духам, но только в качестве уступки ограниченного языка и особенно ради тех, кто еще плохо введен в тему сравнения человека с ангелами и демонами, потому что простой человек вопреки своему теоретическому знанию, как правило, воспринимает духов как людей.

Философ Владимир Эрн, раскрывая проблему свободы в одном своем сочинении, справедливо заметил, что «освободить в мелочах и оставить рабство в главном — это значит не освободить, а только с еще большей силой подчеркнуть это рабство»⁸. Михаил Булгаков делает с Воландом несколько подобную операцию: если бы у Воланда в самом деле могла, как у нас, болеть нога, и могла иметься бабушка, которая советует старинные средства, если бы мы ему все приписали человеческое, то от этого принадлежность к бесам и духовному миру в Воланде обнаружилась еще с большей силой и очевидностью! Кажется, что разболевшееся колено делает Воланда ближе к человеку, но происходит в действительности тут совсем другое: граница между Воландом и Афранием становится еще более резкой и четкой. Благодаря тому, что Воланд выглядит настолько человеком, что его практически нельзя отличить от настоящего, нам удалось провести границу между Афранием и Воландом, которая является не чем иным, как именно любовью: Воланд не есть ни человек, ни мужчина, он не знает ни любви, ни влюбленности, а вместе с ними и всех человеческих страданий. Если же бы Воланд был представлен вне человеческого обличия (правда, как себе это представить), то эту границу обнаружить было бы намного труднее. Наделение Воланда человеческими свойствами и атрибутами еще больше обнаруживает и очерчивает его принадлежность к миру демонов, хотя нам кажется, что должно быть иначе.

Самой загадочной, таинственной, спорной и вызывающей многие вопросы фигурой ершалаимских глав заслуженно является начальник тайной службы Афраний. Этот человек в капюшоне больше всего загадочен тем, что он очень сильно напоминает Воланда, участие которого в судьбе Пилата не совсем понятно для читателя. Это и многое другое невольно наводит мысль читателя на отождествление этих двух персонажей романа. Если Афраний — это все-таки Воланд, то тогда возникает естественный вопрос, как мог это узнать Мастер. А если Афраний — это все-таки не Воланд, то одной из основных причин, почему Михаил Булгаков их изобразил похожими друг на друга, служит желание автора навести читателя на мысль сравнить друг с другом эти две загадочные фигуры, потому что, когда читатель в своем уме говорит, что Воланд и Афраний — это один и тот же человек, мысль приходит в тупик, так как Воланд — это дьявол. Границей между Афранием и Воландом служит именно та самая человечность, что в нашем языке обозначается словом «любовь». В свите Воланда царит прочная связь и единство духа. Не только Воланда, но и всю его свиту и каждого входящего в нее демона, можно назвать силой, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Всех четырех духов зла связывает отнюдь не любовь, отнюдь не человеческие отношения. Не это их объединяет, не это их связывает. Мы не знаем, что значит быть дьяволом, кроме того, что это значит быть не человеком. Именно поэтому читатель вместе с героями романа в той или иной степени очеловечивает Воланда и его помощников, из-за чего соответственно возникает к ним любовь как людям. В чистом же виде как Воланда, так и его слуг любить как людей невозможно, потому что любить как человека можно только самого человека. Здесь также важно знать, что бесплотность или духовность Воланда как духа нужно понимать именно как бесплотность и духовность, а не как одухотворенную плоть. Что такое бесплотность неясно, как неясно, как можно не любить. Здесь же видно только, пожалуй, одно — что эти вещи взаимосвязаны: Воланд не может любить именно потому, что он дух, и наоборот: Воланд — дух потому, что не существует для любви. Если же Воланд может любить, то в таком случае Воланд — это тоже, как и мы, человек, правда, необыкновенный человек, но все-таки человек, которого все почему-то называют дьяволом и который сам себя считает таковым и пытается всех в этом уверить. Таковой Воланд ничем от Афрания не отличается, кроме личных качеств, свойств и характера. Вот именно при сравнении Воланда с Афранием в уме читателя складывается подлинный образ задуманного Михаилом Булгаковым сатаны — силы, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо», и духа, которого все религии, верования, мифологии, народные сознания и культуры всегда очеловечивали, наделяя дьявола несвойственными для него атрибутами и качествами и делая из него человекоподобное существо, откуда и возникает то многообразие и богатство имен сатаны. Именно по этой основной причине человек всегда имеет неверное представление о духе зла и имеет проистекающее отсюда такое же неверное к нему отношение. Михаил Булгаков попытался в своем романе «Мастер и Маргарита» очистить эту покрытую мифами, вымыслами и легендами потустороннюю личность от всех примесей человеческих предрассудков. Это, конечно, не означает, что Михаил Булгаков сумел изобразить чистого дьявола, но, что он поставил это своей основной задачей, это так. И это в принципе не так особенно важно, что Воланд может не соответствовать реально существующему дьяволу, а важно здесь то, что автор сумел поставить в своем романе видимую границу между человеком и дьяволом, между Афранием и Воландом. Автор сумел правильно раскрыть в своем произведении утверждение, что дьявол — это не человек, так как это положение можно понимать совершенно по-разному. В этом главная неоценимая заслуга Михаила Булгакова и его закатного романа, в котором автор ставит перед нами вопрос: где заканчивается Афраний и где начинается Воланд?

Примечания

1. Гаспаров Б.М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Кафедральная библиотека. URL: https://novruslit.ru/library/?p=25

2. Зеркалов (Мирер) А.И. Евангелие Михаила Булгакова. Опыт исследования ершалаимских глав романа «Мастер и Маргарита». Сайт «CoolLib.net (КулЛиб)». URL: https://coollib.com/b/188005/read

3. «Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада, вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным голосом: — Прокуратору здравствовать и радоваться. — Пришедший говорил по-латыни».

4. Мы уже говорили, что в романе о Пилате главных героев всего три: Понтий Пилат, Иешуа Га-Ноцри и Левий Матвей.

5. У начальника тайной службы не всегда, согласно черновикам романа, было имя Афраний. В черновом варианте 1928—1929 годов «Копыто инженера» его звали Толмай (См. Булгаков М.А. Князь тьмы: Редакции и варианты романа «Мастер и Маргарита». — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. С. 73). Это имя перешло в окончательном варианте к руководителю погребения казненных на Лысой Горе, состоявшего на тайной службе у Афрания.

6. Орлов М.А. История сношений человека с дьяволом. — М.: Республика, 1992. С. 7.

7. Амфитеатров А.В. Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков. Сайт «Студопедия». URL: https://studopedia.ru/22_117919_rodoslovie-i-evolyutsiya-satani.html

8. Эри В.Ф. Социализм и проблема свободы. Сайт «Омилия». URL: https://omiliya.org/article/socializm-i-problema-svobody-vladimir-ern