Исследователи творчества Булгакова отмечают цельность (см., например: [Яблоков 1997], [Химич 2003] и др.) и в то же время разноплановость творческой манеры писателя (по словам Е.Ш. Галимовой, «спектр повествовательных форм в прозе Михаила Булгакова столь широк, что на материале его творчества можно было бы проанализировать значительную часть известных прозе нарративных типов» [Галимова 2002: 114]).
Современники Булгакова, в частности коллеги по работе в редакции журнала «Гудок», в большинстве своем, были удивлены уже той сменой привычной для них, отработанной в фельетонах и сатирических повестях манеры автора, которую он продемонстрировал в романе «Белая гвардия». М. Чудакова пишет о восприятии этого произведения писателями: «...для Олеши, как и для других гудковцев, Булгаков — по-прежнему преимущественно юморист, автор фельетонов, смешных рассказов, обильной комическими положениями «Дьяволиады» <...> Роман «Белая гвардия» здесь совершенно не произвел впечатления» [Чудакова 1988: 305]. Чудакова цитирует слова В. Катаева: «...для меня, помню, было удивительным, как вдруг Булгаков прочел наизусть конец «Господина из Сан-Франциско». Блок, Бунин — они, по моим представлениям, для него не должны были существовать! Его литературные вкусы должны были кончаться где-то раньше...» [там же: 304].
Творческие поиски в области организации художественного повествования Булгаков продолжил в ходе работы над романом «Мастер и Маргарита». Создание романа растянулось на годы, произведение насчитывает несколько редакций, которые обнаруживают, что в каждой из них повествовательная структура романа претерпевала значительные изменения.
Прежде всего, изменениям подвергались способ рубрикации романа и манера повествования.
В тексте первой редакции 1929 года, как можно заключить по сохранившимся черновикам, «ершалаимские» главы были изложены целиком в одной главе в виде рассказа Воланда литераторам на Патриарших. Здесь различия в манере повествования «московского» и «ершалаимского» текстов были менее существенными, нежели в окончательном варианте. Оба текста характеризовались яркой фельетонностью стиля, разговорной интонацией рассказчика. На это сходство указывает, в частности М. Чудакова: «Далее, во второй главе — «Евангелия Воланда» (затем — «Евангелия от Воланда», «Евангелия от дьявола») — Воланд рассказывал о дне распятия как очевидец, сопровождая рассказ прямыми обращениями к собеседникам: «Тут Иешуа опечалился. Все-таки помирать на кресте, достоуважаемый Владимир Миронович, даже и парадно, никому не хочется»» [там же: 393]. Она же отмечает, что в повествовании «московских» глав «сделана была <...> попытка вести повествование от первого лица: «Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал... тут я разглядел, что человек с портфелем лежит раскинувшись и из головы у него течет кровь...»» [там же: 484]. И в «московском» и в «ершалаимском» тексте более заметную роль играло, по словам В.Б. Соколова, «сатирическое начало с элементами юмора», что «роднило новый роман с «московскими» повестями, написанными Булгаковым в середине 20-х годов — «Дьяволиадой», «Роковыми яйцами» и «Собачьим сердцем» [Соколов 1991: 9].
В редакции, которую В.Б. Соколов относит к 1931—1936 годам (см. [там же: 10], «ершалаимская» глава была перенесена в середину романа: Воланд (позже — Мастер) рассказывал события «ершалаимской» истории Иванушке, находившемуся в клинике Стравинского. В романе возникает собственно структура «текст в тексте» и намечается смена регистра «ершалаимского» повествования: исчезают элементы сатиры, текст перестает прерываться репликами Воланда и получает относительную самостоятельность.
Окончательное разделение «ершалаимского» текста на главы утвердилось только в редакции 1937 года («Князь тьмы»): «роман в романе» был разбит на четыре главы, которые трижды прерывали повествование: «Понтий Пилат», «Казнь», «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение».
В окончательном варианте произведения существенно переработан стиль и «ершалаимского» и «московского» текстов: Булгаков «нейтрализует» оба текста, в той или иной степени ослабляя роль личности рассказчика: предварительно можем заметить, что в «ершалаимских» главах он практически уходит от метатекстовых замечаний со стороны повествователя, в «московских» главах отводит повествователю место лишь на периферии повествуемого мира, сообщает его замечаниям, высказываниям, оценкам эпизодическую роль, как правило, используя в целях характеристики повествуемых ситуаций точку зрения персонажей.
Правку романа Булгаков завершить не успел. «13 февраля, — отмечает М. Чудакова, — Булгаков еще работал над романом — видимо, в последний раз. Е.С. Булгакова рассказывала нам об этом так: «В 1940 году он сделал еще вставки в первую часть — я читала ему. Но когда перешли ко второй и я стала читать про похороны Берлиоза, он начал было править, а потом вдруг сказал: — Ну, ладно, хватит, пожалуй, — и больше уже не просил меня читать». Обширность вставок и поправок к первой части и в начале второй говорит о том, что не меньшая работа предстояла и дальше, но выполнить ее автор не успел» [Чудакова 1988: 648].
Исследователи отмечают присутствующие в тексте романа мелкие противоречивые детали (во 2-й главе есть два указания на время происходящих событий — полдень и десять часов утра; родной город Иешуа указан в сцене допроса как Гамала, а в 26-й главе — как Эн-Сарид; двойственно изображение смерти мастера и Маргариты: реалистическая мотивировка смерти героини в ее особняке соседствует с указанием на похищение персонажей шайкой Воланда и т. д. (см.: [Белобровцева, Кульюс 2007: 53])) и говорят о том, что «серьезная правка, предпринимавшаяся автором при каждом новом обращении к роману, не позволяет считать текст М и М [«Мастера и Маргариты»], опубликованный в наиболее авторитетном на сегодняшний день издании — собрании сочинений М. Булгакова в пяти томах, — окончательным» [там же: 54]. Тем не менее, организация повествовательной структуры романа не дает каких-либо серьезных оснований к подтверждению данного мнения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |