2.2. Языковые средства формального выражения повествовательной точки зрения в романе «Мастер и Маргарита»

В дальнейшем основное внимание будет уделено формальным способам выражения точки зрения персонажа, «голос» которого, как будет показано ниже, не только постоянно вторгается в речь повествователя, но часто даже сливается с ней. Наряду с этим мы будем обращаться и к способам выражения точки зрения повествователя, который, как уже упоминалось выше, принадлежит к повествуемому миру и нередко позиционирует себя как непосредственный наблюдатель событий.

Наиболее очевидным и традиционным способом указания на повествовательную точку зрения персонажа является использование определенных форм передачи чужой речи (повествовательного «голоса», индивидуальной фразеологии высказывания) — это прямая, косвенная и несобственно-прямая речь. Между собой они различаются разной степенью формализованности, разной функциональной нагруженностью, тем, «как синтаксически организован план повествователя (рассказчика) — существует ли он отдельно или слит с планом чужой речи, <...> как этот план формально соотнесен с чужой речью — подчиняет ее себе или нет» [Андреева 2004: 21], но каждая из них, участвуя в процессах текстовой интерференции (см. [Шмид 2003: 195—198]), позволяет достичь многомерности взгляда на повествуемую действительность, «сделать нарратив двуплановым или даже многоплановым, реализуя в художественном тексте не только план повествователя, но и план персонажа» [Сысоева 2004: 4].

Особенно явным объединение разных речевых фрагментов и разных повествовательных точек зрения является в случае прямой речи, которая, по словам М.М. Бахтина, представляет собой «наиболее распространенный вид изображенного, объектного слова» и «не только понимается с точки зрения своего предмета, но сама является предметом направленности как характерное, типичное, колоритное слово» [Бахтин 1972: 318].

Одна из главных функций прямой речи, строящейся по принципу паратаксиса («свободного соположения конструктивных частей без грамматически выраженной их связи» [Кручинина 1990]), — функция характерологическая. Приводимые автором высказывания сохраняются здесь полностью, не подвергаясь никакой переработке; при этом не только точно передается содержание этих высказываний, но и воспроизводятся все особенности их языкового выражения, в художественной речи — все особенности речевой манеры персонажа: черты диалекта или жаргона, особенности речи в связи с разным отношением к собеседникам и другим лицам (уважение, деловые отношения, насмешка, пренебрежение), с разным отношением к предмету речи (серьезность, разговорный стиль, шутливость и т. д.) (см. об этом: [Гвоздев 2005: 370—371]), ср., например: «— Я... я очень рад, — забормотал Берлиоз, — но, право, у меня будет вам неудобно...»; «Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась. — Ах, подковочку, — заговорила она, — сию минуту! Так это ваша подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобы кто не поднял, а то потом поминай как звали!».

Хотя любые слова персонажа в иерархически выстроенном повествовательном тексте неизбежно «пересказываются» повествователем (данная специфика дискурсивной структуры прозы отмечена М.М. Бахтиным: «Здесь много говорящих, и в то же время один говорящий» (цит. по [Галимова 2002: 215])), в каждой из речевых партий — повествователя (рассказчика) и персонажа — презентуется своя, независимая, повествовательная точка зрения, ср., например: ««Немец», — подумал Берлиоз. «Англичанин, — подумал Бездомный, — ишь, и не жарко ему в перчатках». А иностранец окинул взглядом высокие дома...» (различие точек зрения подчеркивается вариативностью номинаций одного и того же персонажа — Воланда).

С явлением прямой речи соотносимы широко встречающиеся в романе случаи «цитирования» речи персонажа (в том числе в контексте его же несобственно-прямой речи): «...в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его [буфетчика Андрея Фокича Сокова] шажки. «Идет вниз». <...> А шажки того человека возобновились. «Странно, он назад возвращается в квартиру! <...> Ну что ж, подождем еще»»; «Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело! «Ай да квартирка!» [речь и точка зрения Аннушки]» и др.

Конструкции с косвенной речью предполагают более тесное совмещение речи и точек зрения разных субъектов при повышении роли авторского начала в повествовании: косвенная речь освобождает писателя от обязательной для прямой речи индивидуализации, но передает основное содержание высказывания. Цель использования данной формы, по М.М. Бахтину, — «аналитическая передача чужой речи», когда «все эмоционально-аффективные элементы речи, поскольку они выражаются не в содержании, а в формах высказывания, не переходят в том же виде в косвенную речь», а «переводятся из формы речи в ее содержание и лишь в таком виде вводятся в косвенную конструкцию или же переносятся даже в главное предложение как комментирующее развитие вводящего речь глагола» [Бахтин 2000б: 455]. В формальном отношении косвенная речь предполагает перестройку грамматически самостоятельных предложений чужой речи в зависимые: вопросительные и восклицательные предложения чужой речи заменяются повествовательными; опускаются междометия; опускаются (заменяются подлежащими придаточного предложения или дополнением главного предложения) обращения; эмоционально окрашенная лексика и фразеология заменяется соответствующими по значению словами и выражениями основного пласта общеупотребительных слов (об этом см. в [Гвоздев 2005: 373—375]; как правило, меняются формы лица глаголов и личных местоимений и т. д.

Конструкции с косвенной речью подчеркивают включенность речи персонажа в авторское повествование, факт ее пересказывания повествователем (рассказчиком): «Тут он [редактор] засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично решить этот вопрос не может, что с моим [Мастера] произведением должны ознакомиться другие члены редакционной коллегии, именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович»; «Осипшим голосом он [Левий Матвей] кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен»; «Рассказывали, что на Никаноре Ивановиче лица не было, что он пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал» и т. п. Близки к косвенной речи конструкции с вводными оборотами, которые указывают на персонажа как источник сообщаемой информации и легко преобразуются в косвенную речь: «Вчера Степа («как сумасшедший», по выражению Римского) прибежал к финдиректору...»; «И тут же, по рассказу девицы, отрекомендовал его...»; «Ну, конечно, как сообщила девица, первыми выскочили Фанов и Косарчук...»; «И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель, чудо...» (ср.: «Впоследствии председатель утверждал, что...»).

Прямая и косвенная речь являются не только средством эксплицитного разграничения голосов и точек зрения повествователя и персонажа, но иногда также и средством отчуждения персонажа, дистанцирования повествователя от точки зрения персонажа. Отношение говорящего к чужому слову может сопровождаться определенной оценкой передаваемых слов, их «остранением», которое достигается различными языковыми средствами: 1) выбором вводящих глаголов речи и их модификаторов: «Левий, осмыслив сказанное, утих, но заявил, что никуда не уйдет и желает участвовать в погребении»; «— Я не уговариваю тебя, Амвросий, — пищал Фока...»; «Эх, Никанор Иванович! — задушевно воскликнул неизвестный...»; «...Варенуха брал трубку и лгал в нее: — Кого? Варенуху? Его нету. Вышел из театра»; 2) специальными средствами отчуждения передаваемой речи, снятия ответственности за достоверность сообщаемых фактов: частицами и вводными конструкциями («Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...»); в том числе так называемыми ксеночастицами де, дескать, мол, выполняющими в тексте роль «модальной рамки, разграничивающей двух говорящих: автора исходного высказывания, <...> автора речеповеденческого акта, и автора вторичного высказывания, передающего и интерпретирующего смысл чужого речеповеденческого акта» [Попова 2006: 118], создающими имитацию устной речи (в романе, как правило, используется ксеночастица мол: «...нужно было добежать до ближайшего телефона-автомата и сообщить в бюро иностранцев о том, что вот, мол, приезжий из-за границы консультант сидит на Патриарших прудах в состоянии явно ненормальном»; «Берлиоз <...> за спиною профессора замигал Бездомному — не противоречь, мол, ему...»; «Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в «Метрополе»...» и т. д.). «Отчуждение» персонажной точки зрения является одной из важных повествовательных установок «московского» нарратора и связано с его стремлением подчеркнуть (прежде всего, в «сатирических» главах романа) значимость собственной повествовательной точки зрения, собственного мнения о повествуемом (см. подробно об этом: параграф 3.3).

Однако доминирующей особенностью текста Булгакова, определяющей субъективированность повествования, является усиление персонажного начала. В сфере косвенной речи это проявляется в том, что передаваемая речь часто оказывается персонализированной, фиксирует особенности речевой манеры персонажа и благодаря этому становится одним из важнейших средств передачи его точки зрения: «...специалист и пошутил, и поострил, и клятвенно заверил, что времени пение берет самую малость, а пользы от этого пения, между прочим, целый вагон»; «Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге»; «— Ничего не знаю, какие такие доллары, и не видела я никаких долларов, — визгливо отвечала Аннушка, — мы в своем праве! Нам дали награду, мы на нее ситец покупаем... — и тут понесла околесину о том, что она не отвечает за домоуправление, которое завело на пятом этаже нечистую силу, от которой житья нету»; «На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка...»; «Шепотом вскрикивал [Мастер], что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!» и др. Таким образом, косвенная речь, тривиальной задачей которой является передача содержания чужого высказывания, в тексте Булгакова строится во многом по законам прямой речи, работая тем самым на сверхзадачу — усиление субъективного начала в повествовании.

Особую роль в организации субъективированного повествования романа играет несобственно-прямая речь (НПР), в которой нет формального разделения речи двух субъектов, а есть только языковые показатели присутствия персонажа в речи повествователя.

Лексические и стилистические характеристики НПР сближают ее с прямой речью, отражающей смысловую позицию персонажа, хотя дейктические отсылки, как правило, настроены на повествователя. В результате, по словам М.М. Бахтина, она вносит «свои акценты в чужое высказывание, которые сталкиваются с акцентами чужого слова. <...> <Сталкиваются> акценты героя (вчувствование) с акцентами автора (дистанцирование)» [Бахтин 2000б: 482].

Иерархические отношения между передающей и передаваемой речью в НПР отсутствуют (см.: [Попова 2005: 186]). От других проявлений текстовой интерференции, согласно В. Шмиду, формально НПР отличается тем, что: 1) не выделяется из повествовательного текста графически (кавычками, тире, курсивом и т. п.) или частицами мол, дескать, -де; 2) адресант, адресат и объект обозначаются грамматическими формами 3-го лица; 3) не предваряется вводящими словами с глаголом речи (мысли, восприятия или чувства), ее синтаксическая конструкция не зависит от подчиняющих союзов; 4) при неполной нейтрализации оппозиции текстов по крайней мере признаки «тема» и «оценка» указывают на текст персонажа. Нередко текст персонажа присутствует еще и в других признаках, таких как дейктики, языковая функция, лексика, синтаксис, и чем больше признаков отсылают к тексту персонажа, тем более явно несобственно-прямая речь выделяется из повествовательного текста (см.: [Шмид 2003: 223—224]).

Разновидностью НПР является так называемая внутренняя речь, существенная особенность которой состоит в максимальной приближенности к тексту (мыслям) персонажа, когда, согласно В.В. Виноградову, возможна замена форм 3-го лица повествования формами 1-го лица с переходом к «прямому эмоциональному выражению» персонажа и к прямому выражению точки видения персонажа (см.: [Поляков 2005]).

Как элементарная текстовая структура НПР встречается уже у А.С. Пушкина, однако только в конце XIX века осознается писателями как особый прием создания многопланового повествования и в результате даже становится основой новой формы повествования — свободного косвенного дискурса. Как отмечает Н.А. Кожевникова, если «для литературы XIX века характерна множественность способов передачи сходного содержания и сочетания разных способов в рамках одного развернутого контекста», то «в литературе XX в. картина меняется. Происходит перераспределение роли разных типов речи. Несобственно-прямая речь не столько дополняет прямую, сколько вытесняет ее. С этим связана большая однородность контекстов, передающих чужую речь определенного содержания» [Кожевникова 2001: 211].

Фрагментами несобственно-прямой речи отмечен весь текст романа Булгакова. Они, как правило, маркируют наиболее важные для персонажей романа моменты повествования, передают сложные внутренние переживания персонажа и позволяют повествователю достичь наибольшего приближения к его точке зрения, при том что сам повествователь остается основным субъектом речи: «...поэт <...> стал вязать цепочку, начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта <...> тотчас привела к сумасшедшему профессору. Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая-то была женщина?! Что же это такое? А?»; «Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое! Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа!» и др.

В целом можно констатировать наличие отчетливой повествовательной тенденции к нарушению четких границ между разными субъектно-речевыми и повествовательными планами. Не случайно формы прямой и косвенной речи довольно часто заменяются различными вариантами переходных по характеру конструкций, в которых слово персонажа в романе как бы сливается со словом повествователя, а также прямыми включениями фрагментов речи персонажа (не всегда выделенных графически) в текст повествователя. Показательны следующие примеры: «Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. <...> И вдруг как-то сами собой запели второй куплет. <...> Спели. Регента нету! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановиться — не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат — грянут! Тут сообразили, что беда. Заведующий заперся у себя в кабинете от сраму. Тут девицын рассказ прервался»; «Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти...»; «И Варенуха начал рассказывать подробности. Лишь только он явился туда, куда был отправлен финдиректором, его немедленно приняли и выслушали внимательнейшим образом. Никто, конечно, и мысли не допустил о том, что Степа может быть в Ялте»; «Нужно сказать, что следствию на каждом шагу приходилось преодолевать непредвиденные трудности. Ниточка то и дело рвалась в руках. Афиши-то были? Были. Но за ночь их заклеили новыми, и теперь ни одной нет, хоть убей. Откуда взялся этот маг-то самый? А кто ж его знает. Стало быть, с ним заключали договор? — Надо полагать, — отвечал взволнованный Василий Степанович»; «Тот, кто называл себя мастером, работал, а она <...> перечитывала написанное <...> И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь. — И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, — прошептал мастер...»; «Наташа <...> возразила, что ничего не врут¹ и что она сегодня сама лично в гастрономе на Арбате видела одну гражданку, которая пришла в гастроном в туфлях, а как стала у кассы платить, туфли у нее с ног исчезли и она осталась в одних чулках. Глаза вылупленные! На пятке дыра. А туфли эти волшебные, с того самого сеанса» и т. п. В некоторых случаях рассказчик включает речь персонажа в свое повествование с помощью деления текста на абзацы: «— Не стоит беспокоиться, прокуратор, — сказал Афраний и продолжал повествовать: — <...> Некий человек...

— Левий Матвей, — <...> сказал Пилат.

— Да, прокуратор...

Левий Матвей прятался в пещере на северном склоне Лысого Черепа, дожидаясь тьмы. Голое тело Иешуа Га-Ноцри было с ним. Когда стража вошла в пещеру с факелом, Левий впал в отчаяние и злобу. <...> Он был возбужден, выкрикивал что-то бессвязное, то просил, то угрожал и проклинал...

— Его пришлось схватить? — мрачно спросил Пилат...»; «...билетная кассирша морщила лоб, морщила, думала, думала, наконец сказала:

— Во... Кажись, Воланд.

А может быть, и не Воланд? Может быть и не Воланд. Может быть, Фаланд».

Таким образом, совмещение повествовательных функций повествователя и персонажа создает ощущение самораскрывающейся в романе действительности, особой фактографичности повествования.

Итак, средствами выражения повествовательной точки зрения могут служить рассмотренные выше способы передачи чужой речи. Кроме этих очевидных и в большей или меньшей степени формализованных способов передачи повествовательного «голоса» существует множество показателей, которые обнаруживаются на уровне предложения, сочетания слов и даже отдельного слова и которые также служат маркерами повествовательной точки зрения персонажа или повествователя как субъекта повествуемого мира. Как и несобственно-прямая речь, в повествовании эти языковые показатели не выделяются графически, но отсылают к определенному субъекту речи, восприятия и оценки. В ряде случаев их можно соотносить с фрагментами НПР и определять как средства оформления НПР. К арсеналу языковых средств маркирования повествовательной точки зрения в тексте можно отнести эгоцентрические средства языка, номинации (в том числе цитатные), разные типы синтаксических конструкций. Ниже мы рассмотрим основные группы этих языковых средств и проиллюстрируем их употребление примерами из текста романа М.А. Булгакова.

Основной механизм маркирования повествовательной точки зрения — использование так называемых эгоцентрических языковых средств. Вслед за Е.В. Падучевой (см. [Падучева 1996: 261—284]) эгоцентрическими мы будем называть языковые элементы, ориентированные на говорящего. При этом необходимо отметить, что говорящий понимается в широком смысле слова: не только как субъект речи, но и как субъект сознания и восприятия и, следовательно, контролер (семантический субъект, часто синтаксически не выраженный) соответствующих — ментальных и перцептивных — предикатов.

Эгоцентрическая направленность повествования является одним из непременных свойств любого текста. Персонажная или нарраториальная интерпретация эгоцентрических элементов делает персонажа или нарратора тем ориентиром, который помогает читателю осуществлять референцию. Особенность повествования в романе Булгакова состоит в том, что одни и те же эгоцентрические средства отсылают здесь то к персонажу, то к повествователю, а в некоторых (и даже во многих) случаях — к персонажу и повествователю одновременно (когда субъекта точки зрения сложно определить). Это связано с тем, что, во-первых, персонаж активно участвует в повествовании как субъект сознания, восприятия, а часто и речи (по замечаниям исследователей, то, что эгоцентрическими элементами в тексте в той или иной мере начинает распоряжаться персонаж, «расшатывает <...> границы между дискурсами повествователя и персонажа и способствует созданию эффекта повествовательной полифонии, проявляющейся во внутренней диалогизации повествования» [там же: 100], создает «субъектную многомерность» [Попова 2006] повествования и характерно, прежде всего, не для традиционного повествования, а для повествования несобственно-авторского, свободного косвенного дискурса), во-вторых, повествователь не только в эксплицитных автохарактеристиках, но и на языковом уровне проявляет себя в качестве одновременно авторской инстанции и персонажа, а кроме того, постоянно совмещает собственные оценки повествуемого с оценками его со стороны персонажей.

Рассмотрим группы эгоцентрических языковых средств, которые выступают в качестве маркеров повествовательной точки зрения.

• Неутвердительные речевые акты (вопрос, восклицание).

В традиционном нарративе они характерны, прежде всего, для лирических и риторических отступлений. В «Мастере и Маргарите» они употребляются как в рамках отступлений или рассуждений повествователя («О боги, боги мои, яду мне, яду!..»; «Кто скажет что-нибудь в защиту зависти?»; «Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных, чем они, — собаки или люди, — не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в лопухи» и т. д.), так и в плане повествуемой истории, маркируя речь и точку зрения персонажа: «С места выходила какая-то безлепица: как это так — пришел с покойным? Не ходят покойники!» [точка зрения Ивана Бездомного], «Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность — откуда ж он все-таки и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма!» [точка зрения Поплавского]; «Рюхин старался понять, что его терзает. <...> ...есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что» [точка зрения Рюхина]). При этом довольно часто функция субъекта речи в некоторой степени совмещается в персонаже (конкретном либо каком-то предполагаемом) и повествователе: «В этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его [Иешуа] одного!»; «На квартире, конечно, тотчас побывали [представители следствия]. Никакого мага там не оказалось. Самого Лиходеева тоже нет. Домработницы Груни нету, и куда она девалась, никто не знает. Председателя правления Никанора Ивановича нету, Пролежнева нету! <...> А дело тем временем шло к полудню, когда должна была открыться касса. Но об этом, конечно, не могло быть и разговора!»; «По всему было видно, что секретарь и сам бы отдал что угодно, чтобы перестать петь, да перестать-то он не мог и вместе с хором донес до слуха прохожих в переулке весть о том, что в дебрях его не тронул прожорливый зверь и пуля стрелков не догнала!»; «Он [Пилат] знал, что теперь у него за спиною на помост градом летят бронзовые монеты, финики, что в воющей толпе люди, давя друг друга, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо — как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из этих рук!».

• Предложения с модальным значением возможности, желательности, побудительности, необходимости: «А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому» [точка зрения Левия Матвея]; «Да и если бы и улетел [Степа Лиходеев] вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?» [точка зрения Римского]; «...можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений» [точка зрения Левия Матвея]; «Так вот, необходимо [точка зрения Берлиоза] принять меры, а то получается какая-то неприятная чепуха»; «Звонить! Звонить! Сейчас же звонить!» [точка зрения Берлиоза].

• Дейктические слова и категории, т. е. элементы, которые выражают «идентификацию объекта — предмета, места, момента времени, свойства, ситуации — через его отношение к речевому акту, его участникам и контексту» [Падучева 1996: 245]. Дейктическое значение имеют в русском языке местоимения 1-го, 2-го лица (а также 1-ое и 2-ое лицо глагола), указательные местоимения и наречия. В традиционном нарративе они, как правило, ориентированы на повествователя. Использование указательных местоимений и наречий в романе Булгакова часто актуализирует точку зрения персонажа (наблюдателя): «Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону <...> чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом...» [точка зрения Рюхина], «Однако печать, вот она!» [точка зрения Степы Лиходеева].

Слова с дейктическим значением указывают на включенность повествователя в повествуемую реальность как наблюдателя, как лица, некоторым образом причастного к повествуемому: «Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар...»; «Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не только был, но и сейчас существует...»; «Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то подняло ее совсем ни свет ни заря...» (ср.: «Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим легкомыслием» — дейктические слова в контексте несобственно-прямой речи персонажа, финдиректора Варьете Римского, указывают на его точку зрения; «И вот сегодня, в обеденный перерыв, входит он, заведующий... — И ведет под руку какого-то сукина сына, — рассказывала девица...» — формальным субъектом речи является повествователь, но, как показывает контекст, он использует точку зрения персонажа).

Дейктическое значение могут иметь категории времени и вида глаголов. Употребление в диегесисе (в плане повествуемой истории) форм настоящего-будущего времени и несовершенного вида глаголов маркирует речь (и, соответственно, точку зрения) персонажа: «Откуда же сумасшедший знает о существовании киевского дяди? <...> Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!» [точка зрения Берлиоза]; «Стало быть, ему [Римскому] мерещится, что он [Степа Лиходеев] в Ялте! <...> а ялтинскому угрозыску тоже мерещится?! Ну, нет, извините, этого не бывает!..» [точка зрения Римского]. Переход к глагольным формам несовершенного вида может быть связан с переходом к точке зрения наблюдателя (формы несовершенного вида создают эффект замедления хода времени): «Маргарита аккуратно сложила свое имущество <...>. Маргарита Николаевна надевала в передней пальто <...>. Наташа залилась румянцем и с большим жаром возразила, что ничего не врут <...>. — Так и пошла! — вскрикивала Наташа...» и т. п.

• Частицы, междометия и слова-предложения, усиливающие экспрессивность, а тем самым и субъективность повествования: «...на Степу было жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было» [точка зрения Лиходеева]; «Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики...» [точка зрения повествователя]; «В театре стоял гул, у всех зрителей возбужденно блестели глаза. Да, да, неизвестно, во что бы все это вылилось...» [точка зрения повествователя]; «Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда» [точка зрения повествователя]; «Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с памятью, граждане? А?» [точка зрения Степы Лиходеева]; «Тьфу ты дьявол [точка зрения Римского]! Два раза расстроенный директор клал руку на трубку и дважды ее снимал» и т. п.

• глаголы и предикативы со значением мысли, восприятия, внутреннего состояния, семантический субъект которых (не всегда выраженный синтаксически, особенно в безличной конструкции), как правило, совпадает с каким-либо персонажем (реже — с посторонним наблюдателем или повествователем): «...Маргарита догадалась, что она летит с чудовищной скоростью, и поразилась тому, что она не задыхается»; «...финдиректор чувствовал, что, если еще немного продлится этот шорох в скважине, он не выдержит...»; «Маргарита оглянулась и увидела, что ее догоняет какой-то сложный темный предмет. Настигая Маргариту, он все более обозначился, стало видно, что кто-то летит верхом»; «Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден» [точка зрения работников клиники Стравинского]; «Приятный, звучный и очень настойчивый баритон послышался [точка зрения повествователя-наблюдателя] из ложи № 2»; «Во всей этой кутерьме запомнилось [Маргарите] одно совершенно пьяное женское лицо <...>, и вспомнилось одно слово — «Фрида»!»; «Запахло [точка зрения Рюхина] эфиром, Иван ослабел в руках четырех человек...»; «Слышно было [точка зрения Максимилиана Андреевича Поплавского], как он [чемодан] грохнулся внизу...»; «Говорить ему [Степе Лиходееву] было трудно» и т. п. К этой группе языковых средств выражения точки зрения примыкают вводные слова и обороты, содержащие слова с теми же значениями мысли, восприятия, эмоциональных состояний и эмоциональных реакций (см. [Попова 2006]), при которых субъект может выражаться эксплицитно (синтаксически): «Второй жилец исчез, помнится [точка зрения повествователя, приближенная к позиции некоего персонажа, непосредственно знакомого с деталями повествуемого], в понедельник...»; «Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же востроносые туфли»; «Варенуха <...> увидел за собою какого-то небольшого толстяка, как показалось, с кошачьей физиономией»; «Римского окатило ледяной волной, но, к счастью для себя, он превозмог себя и не упал»; «Варенуха немедля соединился с интуристским бюро и, к полному удивлению Римского, сообщил...»; «...Иван Николаевич <...> бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел». Такие конструкции близки к глагольным (и обычно легко преобразуются в них), почему мы и включили их в соответствующую группу. От них существенно отличаются следующие две группы вводных конструкций, в которых субъект, контролирующий вводный оборот, не может выражаться синтаксически и потому должен вычисляться.

• Эмоционально-экспрессивные вводные слова и обороты, выражающие внутреннее состояние субъекта: «Дело в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит...» [точка зрения Никанора Ивановича Босого или повествователя], «Вот этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал»; «...он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть убейте, не видел вчера этого Воланда» [точка зрения Степы Лиходеева], «Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!» [точка зрения Бездомного] и т. п.

• Вводные слова и обороты, относящиеся к ментальной, логической и речевой сфере.

Подобные слова и обороты могут выражать рефлексию говорящего по поводу собственной речи (откровенно говоря и под.) или по поводу хода развития событий, оценку вероятности / неизбежности событий или обоснованности поступков (конечно, в самом деле), логический вывод (следовательно и под.), разную степень уверенности (пожалуй, по-видимому, несомненно и под.) и другие характерные для метатекстовых элементов смыслы. В традиционном нарративе подразумеваемым субъектом таких вводных конструкций, как правило, является повествователь. В романе Булгакова их семантическим субъектом может быть как повествователь, так и персонаж, а в некоторых случаях они могут быть отнесены в равной степени к тому и к другому: «Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится» [точка зрения повествователя]; «Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно...» [точка зрения повествователя]; «Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному № 930, и, конечно, никого там не нашли» [точка зрения повествователя]; «Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле [точка зрения повествователя], куда? <...> Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать <...>. В самом деле [точка зрения повествователя и литераторов], не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся?»; «Если предположить, что мгновенно после разговора Степа кинулся на аэродром и достиг его через пять, скажем, минут, что, между прочим, тоже немыслимо, то выходит, что самолет, снявшись тут же, в пять минут покрыл более тысячи километров? Следовательно, в час он покрывает более двенадцати тысяч километров!! Этого не может быть, а значит, его нет в Ялте» [точка зрения Римского]; «И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятные мыслишки о статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу Александровичу для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая!» [точка зрения Степы Лиходеева и/или повествователя]; «При этом неуместном и даже, пожалуй [точка зрения повествователя], хамском вопросе лицо Аркадия Аполлоновича изменилось...»; «Никто не знал да, наверное [точка зрения повествователя], и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина [Аннушка]...»; «Удивленная Маргарита Николаевна повернулась и увидела на своей скамейке гражданина, который, очевидно [точка зрения Маргариты], бесшумно подсел...»; «Да, это был, несомненно, главный. <...> Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться со всем...» [точка зрения Ивана Бездомного]; «Слово «меня», без сомнения [точка зрения Поплавского], попало сюда из другой телеграммы...».

• Обращения, подразумевающие в качестве субъекта речи персонажа («Что же это с памятью, граждане? А?» [точка зрения Степы Лиходеева]) или повествователя («...нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком!», «Но довольно, ты отвлекаешься, читатель!»).

• Неопределенные местоимения и наречия: «Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то [точка зрения повествователя] Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер...»; «В полутьме что-то [точка зрения Степы Лиходеева] тускло отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо...»; «Они пошли между колоннами и наконец выбрались в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном...» [точка зрения Маргариты]; «Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире явилась для него [Никанора Ивановича] совершеннейшим сюрпризом...» [точка зрения Никанора Ивановича]; «Ресторанные полотенца <...> ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то [точка зрения наблюдателя] со злобой <...> — отшвырнул их ногой...» и др.

• Слова со значением неожиданности, начала восприятия, вхождения в поле зрения: «...иностранец вдруг [точка зрения Бездомного и Берлиоза] поднялся и направился к писателям»; «Тут в уши ему [Пилату] ударил несколько раз железный рубленый крик...» [точка зрения Пилата]; «...не успел поэт опомниться, как после тихой Спиридоновки очутился [точка зрения Ивана Бездомного] у Никитских ворот...»; «Из соседней комнаты влетела большая темная птица <...>. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась [точка зрения буфетчика Сокова] совой»; «Дело с интуристским бюро уладилось <...>. Оказалось [точка зрения Никанора Ивановича], что там уже знают о намерении господина Воланда...» и т. п.

• Слова со значением сходства и подобия: «...Маргарита заметила томящегося в ней [подворотне] человека в кепке и высоких сапогах, вероятно, кого-то поджидавшего. <...> Второго, до удивительности похожего [точка зрения Маргариты] на первого, человека встретили [Маргарита и Азазелло] у шестого подъезда»; «Голос грустного человека... <...> Произнес что-то вроде «оставь, Христа ради...»» [точка зрения Поплавского]; «Аннушка <...> видела, как какой-то довольно почтенный гражданин <...> шмыгнул мимо нее и, подобно первому, покинул дом через окно...» [точка зрения Аннушки]; «...в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского» [точка зрения повествователя-наблюдателя] и т. п. К этой группе примыкают разного рода метафоры и сравнения: «Маргарита сделала еще один рывок, и тогда все скопище крыш провалилось сквозь землю, а вместо него появилось внизу озеро дрожащих электрических огней...»;«...по тротуарам, как казалось сверху Маргарите, плыли реки кепок»; «...это скольжение, как на воздушных салазках, вниз принесло ей [Маргарите] наибольшее наслаждение»; «...шумел поезд. Маргарита вскоре увидела его. Он полз медленно, как гусеница, сыпя в воздух искры»; «...странный, как будто живой [точка зрения Маргариты] и освещенный с одного бока солнцем глобус»; «Воланд положил свою тяжелую, как будто каменную, и в то же время горячую, как огонь, руку на плечо Маргариты...» [точка зрения Маргариты]; «Некоторое время председатель, как баран [точка зрения повествователя-наблюдателя], смотрел на ступеньки лестниц...» и т. п.

• Экспрессивная и оценочная лексика: «Разговор был тягостный, неприятнейший [точка зрения Аркадия Аполлоновича Семплеярова] был разговор...»; «Лишь после того, как администратору сказали, что он своим поведением, глупым и безрассудным [точка зрения представителей следствия], мешает следствию по важному делу и за это, конечно, будет отвечать, Варенуха разрыдался...»; «...тысячи зрителей, весь состав Варьете, наконец, Семплеяров Аркадий Аполлонович, наиобразованнейший человек, видели этого мага, равно как и треклятых его ассистентов, а между тем нигде его найти никакой возможности нету» [точка зрения представителей следствия]; «...перед финдиректором разворачивалась длиннейшая цепь лиходеевских хамств и безобразий <...>. Словом, темный ужас. <...> Но все-таки то, что рассказывал администратор про него, даже и для Степы было чересчур. Да, чересчур. Даже очень чересчур...» [точка зрения финдиректора Римского]; «...всем хорошая девица [точка зрения повествователя-наблюдателя (зрителя в театре Варьете)], кабы не портил ее причудливый шрам на шее...»; «И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней, навертел там номер <...>. И повесил трубку, подлец» [точка зрения повествователя-наблюдателя, которая вообще совпадает и с позицией Никанора Ивановича Босого]; «...словом, был гадкий, гнусный, соблазнительный, свинский скандал...» [точка зрения повествователя] и т. п. Отражая следование точке зрения персонажей, оценочная лексика часто придает повествованию иронический смысл, например: «Жилец приказал Анфисе <...> сказать, в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с корректным милиционером в белых перчатках [скорее всего, точка зрения жильца]. Но не вернулся он не только через десять минут, а вообще никогда не вернулся».

Другим важным средством «проникновения» точки зрения персонажа в повествование являются «авторизованные» номинации. Они могут выражаться как

• стилистически маркированной и оценочной лексикой: «— Гражданин, — опять встрял мерзкий регент...»; «Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав...»; «Иван устремился за злодеями...»; «Вся свита оказывала ему [Стравинскому] знаки внимания и уважения...» [точка зрения Ивана Бездомного];

• так и нейтральной лексикой, отсылающей к определенной повествовательной точке зрения: «...Маргарита вернулась к скамейке. Рыжий [точка зрения Маргариты] глядел на нее, прищурившись»; «...возвышающийся перед оркестром человек во фраке» [Иоганн Штраус; точка зрения Маргариты]; «Так вот в этой ванне стояла голая гражданка...» [точка зрения Бездомного или близкого к нему в данном случае повествователя-наблюдателя]; «...в пачке оказались не рубли, а неизвестные деньги, не то синие, не то зеленые, и с изображениями какого-то старика [точка зрения Никанора Ивановича]. <...> — Доллары в вентиляции, — задумчиво сказал первый...», «Все эти, что шепчутся, тоже имеют какое-то отношение к обокраденному покойнику» [точка зрения Маргариты] и т. д. Различие в безоценочных по сути номинациях персонажей может быть связано с большей или меньшей отстраненностью повествователя от именуемого персонажа (повествователь, как правило, меняет при этом тональность повествования, используя, например, то официальный тон, то нейтральный): «Удивленная Маргарита Николаевна повернулась и увидела на своей скамейке гражданина, который, очевидно, бесшумно подсел в то время, когда Маргарита загляделась на процессию. <...> — Какая голова? — спросила Маргарита, вглядываясь в неожиданного соседа. <...> Как ни была занята своим Маргарита Николаевна, ее все же поразили странные враки неизвестного гражданина. <...> Маргарита повернулась туда, куда указывал Азазелло, но ничего особенного там не обнаружила. Тогда она обернулась к Азазелло, желая получить объяснение этому нелепому «Ба!», но <...> таинственный собеседник Маргариты Николаевны исчез».

• Важное место занимают цитатные номинации, о которых, в силу специфики их проявления в тексте, следует сказать особо. Цитата обычно понимается как чужое слово, сознательно используемое говорящим и выделяемое в тексте кавычками или иными аналогичными средствами, но в отношении в художественному нарративу для нас важен и иной аспект цитирования чужого слова — когда оно просто вставляется в речь повествователя, без какого-либо синтаксического, графического или метатекстового оформления.

В широком понимании цитатная номинация — это номинация, отсылающая к языковой и оценочной позиции какого-либо персонажа; в узком понимании (см. [Попова 2006: 49—93]) — это повторно воспроизводимая в речи говорящего (повествователя) номинация референта, получающая за счет предикатной оценочной семантики, не соответствующей выполняемой в тексте функции идентификации, приращения смысла или оценочные коннотации, мену оценочного знака: «— Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? — спросил Берлиоз. — Да, консультантом. — Вы — немец? — осведомился Бездомный. — Я-то?.. — переспросил профессор <...> «Вот тебе все и объяснилось! — подумал Берлиоз в смятении, — приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!» <...> — А где же ваши вещи, профессор? <...> Вы где остановились? — Я? Нигде, — ответил полоумный немец... <...> Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза».

Принципиальная особенность цитатных номинаций — наличие в их значении субъективно-модального компонента («существенная часть содержания этих предикатов касается не обозначаемого лица, а отношения между этим лицом и говорящим, а точнее выражает отношение говорящего к тому лицу, о котором идет речь» [Вежбицка 1982: 244]), а также — в ряде случаев — оценочность и экспрессивность: «...голая гражданка <...>, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело: — Кирюшка! Бросьте трепаться! <...> [Иван] покинул неизвестную квартиру, <...> невольно стараясь угадать, кто этот наглый Кирюшка...». Цитата возникает не только из-за столкновения двух сознаний, но и из-за того, что языковой элемент с экспрессивным значением попадает в неподобающую ему синтаксическую позицию и способ выражения оказывается несовместимым с голосом повествователя (см. [Падучева 1996: 359]), поскольку «экспрессия — это не просто субъективность, т. е. отсылка к говорящему субъекту: в семантику экспрессивных слов говорящий входит в самой «сильной» из своих ипостасей — в ипостаси субъекта речи» [там же: 358] (см, например: «— А в чем дело? — тихо спросил Никанор Иванович, следуя за пришедшими, — <...> А у вас документики... я извиняюсь <...> — Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик...»; «Буфетчик не знал, куда девать глаза <...> и думал: «Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!» И чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам»).

Интересны примеры осложненного совмещением нарраториальной и персональной точки зрения цитирования, когда номинация не цитируется напрямую из речи персонажа, но представляет собой вывод, итоговое умозаключение повествователя относительно слов или мыслей персонажа об именуемом объекте: «— Не притворяйтесь! — грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой, — вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы — убийца и шпион! Документы! — яростно крикнул Иван. Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами»; «Дамочка не то босая, не то в каких-то прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях. Тьфу ты! что в туфлях! Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело! <...> За странно одетой дамочкой следовала совершенно голая дамочка...» и т. п.

Наконец, в качестве средств выражения точки зрения могут выступать:

• некоторые типы синтаксических конструкций, передающие особенности восприятия тем или иным субъектом описываемой обстановки или ход его мыслей: конструкции, выражающие значение неуверенности говорящего или воспринимающего субъекта в правильности восприятия («Какой-то не то больной, не то не больной, а странный, бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз <...>. Дамочка не то босая, не то в каких-то прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях» [точка зрения Аннушки]), номинативные предложения («На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз!» [точка зрения Поплавского]); вопросно-ответные конструкции («...Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном — в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно» [точка зрения повествователя]; «Словом... она была счастлива? Ни одной минуты!» [точка зрения повествователя]).

Вспомогательным средством маркирования повествовательной точки зрения является пунктуационное оформление текста. «Характер пунктуации, — отмечает Н.А. Кожевникова, — отражает два разных воспроизведения чужого слова — план автора и план персонажа либо четко противопоставлены, либо, напротив, не отграничены друг от друга, плавно переходят друг в друга» [Кожевникова 2001: 204]. Противопоставление разных повествовательных планов подчеркивается использованием, в частности: скобок, в которые заключаются комментарии повествователя («Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале <...> увидел какого-то странного субъекта — длинного, как жердь, и в пенсне (ах, если б здесь был Иван Николаевич! Он узнал бы этого субъекта сразу!)»; «На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович уронил ложку на клеенку)» и т. п.), многоточия («За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом, тот самый»), кавычек, которые выступают в качестве признака цитирования, разграничения разных планов повествования (см. приведенные выше примеры конструкций с прямой речью).

Анализ языковых средств формального выражения повествовательной точки зрения в романе «Мастер и Маргарита» показывает, что повествование здесь, хотя и не порывает с принципами традиционного нарратива (повествователь играет роль главного субъекта речи и субъекта основной, главенствующей повествовательной точки зрения, обнаруживает дистанцию между его собственной повествовательной позицией и позициями изображаемых персонажей), тем не менее отличается повышенной субъективированностью как со стороны персонажей, так и со стороны нарратора: на языковом уровне организации текста подтверждается субъективность используемых повествовательных точек зрения — создается эффект, с одной стороны, участия изображаемых персонажей в повествовании, с другой — включенности повествователя в повествуемый мир, его присутствия, непосредственного наблюдения, при этом повсеместно размываются границы между разными повествовательными планами и усложняется процесс идентификации субъекта речи и точки зрения.

Примечания

1. В. Шмид связывает примеры, подобные «Наташа <...> возразила, что ничего не врут...», с явлением «свободной косвенной речи» (см.: [Шмид 2003: 219]). Б.А. Успенский называет это «несобственно-прямой речью» (см.: [Успенский 2000: 62]), Гвоздев А.Н. — «полупрямой речью» (см.: [Гвоздев 2005: 378]).