Глава IV. М. Йованович. «Михаил Булгаков — книга вторая»

В 80-е годы появляется уже целый ряд монографических исследований о жизни и творчестве М. Булгакова и в СССР и в других странах. Выходят сборники воспоминаний, публикуются архивные документы, связанные с судьбой писателя. Таким образом, по сравнению с концом 60-х и 70-ыми годами расширяется источниковедческая база, что позволило поднять сами исследования биографии Булгакова и его произведений на новый уровень. В результате на первый план выдвигается целый ряд новых проблем, углубляется понимание ранее освещавшихся вопросов. Об этом процессе дальнейшего освоения творчества Булгакова свидетельствует и вторая монография М. Йовановича «Михаил Булгаков — книга вторая»¹, вышедшая в Белграде в 1989 г. Ее составили статьи, написанные сербским ученым в основном на протяжении 80-х годов.

Некоторые статьи были предварительно опубликованы, в том числе на русском языке вышли две из них: «Триумф мистификации» и «О неясных местах» в романе Булгакова². Естественно, все эти статьи для монографии были доработаны. Йовановичем были прочитано несколько лекций и докладов на международных симпозиумах (Мюнхен, Хельсинки, Сегедин, Гарньяно дель Гарда), посвященных творчеству Булгакова, как и его творческим связям с Чеховым, Достоевским и Ахматовой.

Книга состоит из шести глав. Первая глава называется «Философия, философия!». В ней автор рассматривает «философский аспект» Булгаковского романа, поскольку считает, что он исследован в меньшей мере, чем другие вопросы. Поводом для такого подхода послужило замечание М. Чудаковой, которая обратила внимание на этот аспект. Однако, этого вопроса касались, но не рассматривали его подробно, и другие исследователи (Б. Гаспаров, Л. Милн, Н. Утехин, Г. Эльбаум, И. Галинская, А. Зеркалов, М. Каганская, З. Бар-Села и др.). Эти исследователи просто отмечали существование разных «литературно-философических источников романа — евангелия, включая и апокрифические, Данте, Гете, Рудольфа Штайнера, а также идей украинского мыслителя Сковороды, упоминание о которых Йованович, однако, считает несколько парадоксальным». Но в этой группе не оказалось Канта, который как подчеркивает Йованович, присутствует в романе с самого начала. В блестящей работе Б. Гаспарова, продолжает автор, Кант упоминается «только попутно». В первой главе своей монографии Йованович пытается, как нам кажется, достаточно успешно устранить это упущение.

Во второй главе — «Разговор с Данте» — автор книги рассматривает влияние Данте, проявившееся в романе «Мастер и Маргарита». Это особенно касается связи Данте с проблемой «художественной правды», поскольку его откровения действительны во все времена и их актуальность является абсолютной. Продолжая, Йованович отмечает, что как и в случае с Кантом, в предыдущих работах ученых, недостаточно освещен интерес Булгакова к Данте.

Главу третью — «Триумф мистификации» — Йованович посвящает, прежде всего, поиску источников романа «Мастер и Маргарита» и определению позиции Булгакова по отношению к каноническим и апокрифическим текстам евангелия (Евангелие от Матфея). На интерес писателя к указанному евангелию, как отмечает Йованович, указывают в своих трудах И. Бэлза, Н. Утехин и др.

В четвертой главе «Воланд и... Свидригайлов» Йованович, анализируя «полигенетичность» Воланда, рассматривает возможные его прототипы: «биографические» (Сталин), «литературные» («Мефистофель» Гете), «гидов» (Вергилий), «нечестивый» («Братья Карамазова») и «философских» (Кант), и многие другие. Как это не покажется странным, в этот список можно включить и «загадочного» персонажа из романа Достоевского «Преступление и наказание».

В главе пятой под названием «О «неясных местах»» автор говорит о том, что, как и все великие литературные произведения, роман Булгакова остается до конца неразгаданным. Это происходит потому, продолжает свою мысль Йованович, что литературные шедевры основываются на «шифре», их авторы пользуются «тайными знаниями», и это усложняет «разгадку» произведения. Некоторые «неясные места» автор монографии пытается пояснить.

Глава шестая носит название «Еще о «неаутентичных записках». Приложение к теме Булгаков и Чехов». Рассматривая отношения двух писателей Йованович отмечает, что Булгаков не слишком увлекался Чеховым, но уважал его как «творца «лирической драмы»». Автор останавливается на дискуссии о роли «Дней Турбиных» и «Чайки» в истории «Художественного театра». Он также уделяет внимание и другим произведения Чехова в их связи с творчеством Булгакова.

В седьмой и восьмой главах, названных «О акмеистской поэтике» и «На встречу «плеяде» Михаила Булгакова», Йованович рассматривает творческие отношения Ахматовой и Булгакова и возможное влияние писателя на поэтессу, а также приводит в связь с творчеством Булгакова произведения писателей, таких как Б. Окуджава, В. Войнович, В. Аксенов, В. Орлов, Ч. Айтматов, Ю. Самедоглу и А. Арканов, которых он называет «плеядой» Булгакова.

Проблемы, поднятые в последних трех главах в книге Йовановича в диссертации не затрагиваются, так как речь в них идет о русской литературе и роли в ней Булгакова и непосредственно не связаны с темой настоящей диссертации.

Прошло более двадцати лет с момента появления романа Булгакова «Мастер и Маргарита». В течение этого времени, как уже говорилось, вышло большое количество разного плана работ о романе и вообще о творчестве Булгакова и его жизни. Среди них Йованович особо отмечает исследования советских ученых М. Чудаковой³ и Б. Гаспарова⁴, опубликованные после выхода его первой книги. Хорошее знакомство с появившимися работами о Булгакове позволило ему выделить несколько проблем, которые, на его взгляд, нуждались в дополнительном исследовании и разъяснении. Несмотря на то, что многие исследователи не видели больше нужды в поисках новых источников романа Булгакова, Йованович считает, что исследования в этом направлении необходимо продолжить. Так, он полагает, что недостаточно разработана проблема использования «чужих голосов», но уже на уровне «шифра», ибо такой прием не часто встречался в русской литературе. Помимо этого, автор второй книги о Булгакове также думает, что недостаточно разработана философская линия романа, особенно касающаяся учения Канта. В отличие от первой книги, более подробно рассматривается связь с Данте, которого Йованович рассматривает в качестве одного из «источников» философской линии романа. Большое внимание уделяется им вопросу об использовании Булгаковым в своем романе разных источников о жизни Христа. Сербский ученый пытается разгадать и обосновать, кто может являться прототипом Воланда. А также он старается расшифровать и пояснить некоторые «неясные места» в романе и найти возможные «алхимические источники».

На его взгляд до сих пор остаются тайной многие «источники», которыми в своем романе «Мастер и Маргарита» пользовался Булгаков. Йованович полагает, что недостаточная изученность этого вопроса очень часто приводит к «неверному следу». Поэтому, считает он, исследование в этой области необходимо продолжить.

Особое место в новой книге Йовановича занимает отношение Булгакова к философии Канта, повлиявшее на формирование «философской линии» в романе. Йованович обоснованно доказывает, что точка зрения о том, что Булгаков познакомился с учением Канта через Достоевского, неверна. Булгаков самостоятельно изучил Канта и выработал на его философию самостоятельный взгляд. Более того, учение Канта и Достоевский и Булгаков, пишет ученый, воспринимали по-своему и в зависимости от своих творческих позиций, которые у них далеко не совпадали. Иованович подкрепляет этот тезис утверждением, что «для Булгакова были немыслимы герои типа Ивана Карамазова (в них соединяются и тезис и антитезис) и нечестивый (который сомневается в существовании Бога и Сатаны)» (с. 50—51). Работы Я. Голосовкера⁵ и А. Гулыги⁶, посвященные проблеме Достоевского и Канта, Иованович считает только началом дискуссии, поскольку данная проблема, по его мнению, намного обширнее, чем предстает в книгах этих авторов.

Присутствие философии Канта, по мнению Йовановича, чувствуется с самого начала романа Булгакова. Появившись на Патриарших прудах, Воланд включается в разговор Бездомного и Берлиоза. И он, «идентифицируясь» с Кантом, отстаивает его «критицизм». «Таинственный иностранец» провоцирует «псевдоученого» Берлиоза и «необразованного» Бездомного. Таким образом, полагает автор монографии, достигаются две цели: во-первых, Воланд убеждает Берлиоза, по Канту, в необходимости ограничить «знание» «верой», а во-вторых, опосредованно «защищает» недогматический ум Бездомного (с. 15—16). Дальше в ходе повествования будут востребованы, как пишет Йованович, все четыре антиномии Канта: 1. Тезис: Мир имеет начало (границу) во времени и пространстве. Антитезис: Мир во времени и пространстве безграничен. 2. Тезис: Все в мире состоит из простого. Антитезис: Нет ничего простого, все сложно. 3. Тезис: В мире существует причинность через свободу. Антитезис: Никакой свободы нет, все есть природа. 4. Тезис: В ряду мировых причин есть некая необходимая сущность. Антитезис: В этом ряду нет ничего необходимого, все в нем случайно⁷. Первые две антиномии Канта Воланд и Берлиоз не затрагивали, они будут решены в рамках «идеального времени» на балу у Сатаны. После неожиданной гибели Берлиоза проясняется то, что «третья и четвертая антиномии не могут быть решены умозрительным путем» (с. 17—18).

Йованович считает, что «фабула первой и третьей глав «Мастера и Маргариты» (разговор с Воландом и сцена гибели Берлиоза) вводит в мотивную структуру романа несколько философских тезисов Канта. Во-первых, в повествовании развивается такая «концепция «идеального времени» и «идеального пространства»..., которая создавала все условия в романе для рассмотрения... и реализации определенных философских идей...». В согласии с таким пониманием времени и пространства роман «Мастер и Маргарита» соблюдает принципы строгого разделения мира «феноменов»⁸ и мира «ноуменов»»⁹. Йованович цитирует Гулыгу: «Человек живет в двух мирах. С одной стороны, он феномен, клеточка чувственного мира, существующая по его законам, порой далеким от человечности. Но с другой стороны, он ноумен, существо сверхчувственное, подчиненное идеалу. У человека два характера: эмпирический, привитый окружением, и ноуменальный, интеллигибельный, как бы присущий ему изнутри»¹⁰. Только после окончания третьей главы романа, по мнению Йовановича, становится ясно, что все «недоразумения между Воландом и его оппонентами обусловлены тем, что Берлиоз и Бездомный принадлежат миру «феноменов»». Во-вторых, «уже при встрече Берлиоза и Бездомного с Воландом ставятся три важнейших вопроса метафизики Канта — вопросы Бога, свободы и бессмертия». В третьих, «в первой и третьей главе романа Булгакова подчеркнуто выделяется проблема исторических свидетельств..., а в связи с этим и вопрос об отношении автора к их возможной подлинности и надежности в качестве критерия истины. Свидетельство писателя о их ненадежности и противоречивости в обоих планах четвертой антиномии, подтверждается тем, что «устная» притча Воланда о Христе дополняется «письменным» приложением к этой теме: в замысле финала «Романа Мастера» чувствуется поддержка основных тезисов «Религии в пределах только разума» Канта». Булгаков, считает Иованович, чисто в кантовском ключе касается вопроса об истории как науке и профессии историка. Позже его точка зрения найдет воплощение в биографиях разных персонажей (от Тиберия и Пилата до Мастера и Бездомного) (с. 18—19).

По мнению автора монографии, в первой и второй главах романа доминирует «неразгаданность» самого образа Воланда как «представителя идеального времени». Однако, в них присутствуют и важные элементы, помогающие разгадать сущность Воланда и его отношение к Канту, а это дает возможность узнать и отношение к философу Булгакова. Как «представитель идеального времени» Воланд знает то, что уже было (в эпохи Пилата и Канта), он знает, что произойдет (с Берлиозом). Так проясняются «разногласия», которые возникают между Воландом, с одной стороны, и Берлиозом и Бездомным — «представителями мира «феноменов»», с другой стороны (с. 19).

Йованович замечает, что большинство исследователей, Г. Лескисс¹¹, Б. Соколов¹², Б. Гаспаров¹³, которые Затрагивали вопрос о влиянии Канта на роман Булгакова «Мастер и Маргарита», пытаются выделить те линии и тех персонажей, на которых это влияние, по их мнению, действует. Так например, Б. Гаспаров утверждает, что Берлиоз, еще до появления Воланда на Патриарших прудах, почти со всех сторон был окружен «сверхъестественным»¹⁴.

Герои романа Булгакова живут в двух мирах. Существование целого ряда персонажей вне рационально определенного времени и пространства сказывается на структуре романа. В «Романе Мастера» для Иешуа и Левия, как и для Воланда и его свиты, «время и пространство становится идеальным». Иешуа и Левий «живут» и в эпоху Тиберия, и в советские двадцатые и тридцатые годы. Воланд «существовал» в эпоху Иешуа Га-Ноцри и в период «рассуждений Канта о Боге, свободе и бессмертии, а также и в послеоктябрьские десятилетия». Действительно, продолжает Йованович, Иешуа в романе может умереть на Лысой Горе, прочитать роман Мастера и простить Пилата. Левию предоставляется возможность попробовать спасти умирающего Иешуа и внести вклад в упорядочение судьбы главного героя и героини. В идеальном времени и пространстве происходят «сцены бала у Сатаны, прощения Пилата и уход главных героев в «место вечного пребывания»... С идеальным временем и пространством связан «Роман Мастера»..., который попеременно пересказывают Воланд, Бездомный и Маргарита» (с. 22—23). Как пример «действенности» «идеального времени» и его связи с миром реального времени, Йованович приводит решение Бегемота не ставить число на удостоверении о том, что Николай Иванович провел ночь на балу у сатаны «в качестве перевозочного средства», поскольку «с числом бумага станет недействительной». В романе Булгакова для персонажей из сферы «идеального времени и пространства» не существует постоянства во времени, то есть определения — «до» и «после» какого-то события. Главные герои Булгакова «не могут оставаться в мире, из которого ушли, — в мире «феноменов»». По Йовановичу, это находится в прямой связи с философией Канта и его категорией «вещи в себе» (с. 24).

Представители мира «феноменов», в отличие от представителей мира «ноуменов», живут в соответствии с законами реального времени и пространства. В романе Булгакова эти законы подвергаются как трансформации, так и пародии. Например, Берлиоз и Бездомный, живя в реальном мире, не заметили, что в конце рассказа Воланда о Иешуа и Пилате на Патриарших прудах «неожиданно» потемнело. Несмотря на то, что представители Воланда и его свиты в Москве ««живут» согласно законам реального времени и пространства», Бездомный никак не мог их догнать. Он также впоследствии не был в состоянии точно припомнить «цепь событий», имевшую место в связи с гибелью Берлиоза. В соответствии с законами, которые касаются времени «до» и «после», пародия чувствуется в сценах с Лиходеевым, Босым, Римским и Варенухой, а вершиной пародии Йованович считает сцену, в которой Поплавский получает телеграмму от погибшего Берлиоза. Мир «феноменов» в романе Булгакова «не знает, что такое свобода и свободное поведение, и в связи с этим не в состоянии понять трансцендентальный мир, пребывающий вне рамок опыта» (с. 24). Логика рассуждений М. Йовановича приводит его к выводу, что отношение между миром «феноменов» и «трансцендентальным миром» в романе Булгакова находится в связи с учением Канта (с. 56). Он был также, по его мнению, одним из источников при создании образа Иешуа. Кант писал, что «мы имеем все основания верить, в то, что Христос еще жив, так как, если бы такой человек не остался жить после (физической) смерти, тогда бы наша вера была ложной»¹⁵. Этот тезис Канта, по мысли Йовановича, осуществляется в развязке романа Булгакова, «где Иешуа появляется в ипостаси Абсолюта — Бога — всезнающего, всеприсутствующего, вечного, милостивого и справедливого». Так объясняется Бог в произведениях И. Канта в «Критике чистого разума» и «Критике способности суждения», и так, например, «всесилие Воланда, о котором дважды упоминает Маргарита, приводится в соответствие с ролью Иешуа как Абсолюта, особенно если исходить из их зашифрованного сходства» (с. 29).

Йованович отмечает, что влияние Канта сказывается и на изображении отношения Пилата к своему непосредственному собеседнику Иешуа. Он различает «двух Пилатов» — в «романе Мастера» и в «Булгаковском романе». Один из них тот, что был до встречи с Иешуа и представлял тип «исторического посланника по Канту, который внешне поддерживает вечные законы, олицетворенные в фигуре императора Тиберия». Этот Пилат «политические интересы государств ставит выше этических и считает власть римского императора «самой возвышенной» и «самой прекрасной»». По законам вечности такое поведение Пилата «осуждается на проклятье». Осуждения заслуживает и тот Пилат, который привержен «старой вере», то есть «идолопоклонству», и несет грех убийства Иешуа. Но встреча с Иешуа оказала влияние не только на дальнейшую судьбу Пилата, но и определила характер его «бессмертия». В свой судный день он был помилован, но не как исторический посланник (по Канту), а с учетом его личного морального опыта: он, хотя и непоследовательно, раскаялся в содеянном. Между тем, Пилат является первым из героев в романе Мастера, который заслужил прощение. В эпизоде с Иешуа он проявил «трусость», что, полагает Иованович, позволяет увидеть прямую связь изображенного Булгаковым с учением Канта, который «трусость» считал одним из пороков, наряду с «леностью» и «неискренностью», а также «притворством» (с. 29—30).

Следующий герой в романе «Мастер и Маргарита», замечает Йованович, который заслуживает прощения, это Фрида. Роль Фриды в структуре романа, считает Йованович, очень важна, потому что этот персонаж на балу у Сатаны является параллельным (в определенном смысле) по отношению к Пилату. М. Чудакова¹⁶ пишет, что образа Фриды не было в первых редакциях романа и объясняется это тем, что мотивы Гёте внедрялись в роман Булгакова постепенно. В случае с Фридой, о котором на балу у Сатаны ведут разговор Маргарита и Бегемот, Йованович предполагает, что существует прямое влияние мыслей Канта из первой части «Метафизики морали». Кант рассматривает ситуацию, в которой оказалась мать, убившая своего внебрачного ребенка и заслуживающая за это смертной казни. Но для негр остается открытым вопрос о том, может ли закон вынести такое наказание, поскольку речь идет о почти неразрешимой дилемме: с одной стороны, это «стыд матери», родившей внебрачного ребенка, а с другой стороны, «наказание справедливостью», чего требует «категорический императив». Кант рассматривает в указанной работе и другую ситуацию, которая, сходна с изображенной Булгаковым сценой, где Понтий Пилат обвиняет Иешуа на основании «Закона об оскорблении величия». У Булгакова Иешуа (Иисус) мог быть помилован, в духе учения Канта, только «сувереном», в конкретном случае только императором Тиберием. Но «исторический посланник» не обладал правом верховной власти и такое решение принять не мог, что по Йовановичу, служит доказательством того, что история, как и полагает Кант, «не является сферой свободы» (с. 32—33).

Одновременно с этим идеи Канта о свободе личности нашли воплощение и в образе Мастера. Мастер оставил свою первоначальную профессию историка, т. е. сферу несвободы, и стал даже не «писателем», а «мастером». Это решение героя Булгакова, по Йовановичу, также соответствует доктрине Канта, по которой предпочтение отдавалось творческим «идеям», а не «фантазии». Мастер, уже тем, что писал роман о Иешуа, должен был «предчувствовать истину и открывать ее интуитивно». Это подтверждает тот факт, что он сразу понимает, с кем на самом деле встретился Бездомный. Способность Мастера «угадать», о ком идет речь, сближает его с Иешуа, и «судьба истин, которые они открывают, почти идентична» (с. 35). В то же время Мастер, после того, как он закончил свой роман, становится частично похожим на Пилата. И в этом сходстве между ними Йованович замечает некоторое влияние Канта. Так, например, Мастер, еще до начала работы над своим романом, согрешил, предавшись мыслям, по учению Канта, о «собственном совершенстве» и «чужом счастье», как своей обязанности. Позднее его «грехи» стали еще более очевидными: им овладевает страх, и он отрекается от «всего в жизни», даже от Маргариты. Потеря веры в себя и в людей считается «виной» и делает его похожим на Пилата. Мастер уничтожает свое произведение и теряет веру в то, что он вообще может писать. И тут «вина» Мастера даже превышает «грех» Пилата (с. 36, 62).

Но больше всего влияние Канта, и, прежде всего, его тезиса о «категорическом императиве», по Йовановичу, сказалось на образе Маргариты. В развитии образа Маргариты автор монографии выделяет две фазы: до встречи с Мастером и после этой встречи. «Ранняя» Маргарита, как уже упоминалось, была замужем за человеком, которого не любила, хотя отмечала его доброту, и в этом отношении она становится похожей на «раннего» Мастера, тот не помнил даже имени своей жены. Вторая фаза — это «поздняя» Маргарита, ее образ создан Булгаковым под влиянием концепции Канта о «свободной личности». Маргарита благодаря своей любви к Мастеру стала абсолютно «свободной от всего», а Кант, превыше всего, ставил человеческую свободу. Из всех персонажей романа Булгакова, отмечает Йованович, именно Маргарите отведена роль олицетворения этого положения этики Канта, для которого одним из самых важных вопросов был вопрос о «спасении свободы». Этика поведения Маргариты говорит о ее «спонтанности», а «отношение главной героини не только к Мастеру, но и к Фриде показывает, что Булгаков опирается на тезисы Канта о различии «доктрины счастья» и «доктрины морали»» (с. 38).

Окончательная судьба главных героев романа Булгакова, считает Йованович, также может быть приведена в связь с идеей Канта о «вечном покое»¹⁷. «Мастер умирает в достаточно неблагоприятных обстоятельствах, но зато... его «полет» означает бессмертность его души...» Души заглавных героев приобретают «иную жизнь». Понятие «счастья» в судьбе Мастера и Маргариты также может быть соотнесено с кантовской дефиницией счастья, по которой «счастье является таким состоянием разумного существа в мире, когда все в его существовании развивается в соответствии с его волей и желанием» (с. 40—41).

Йованович, как и Гулыга, видит сходство в некоторых моментах биографии Канта и Булгакова и в их отношении к иронии. И Булгаков и Кант увлекались историей, у обоих были проблемы с цензурой и сложные отношения с властями (Кант обращался к Фридриху Вильгельму Второму, Булгаков к Сталину)¹⁸. Кант был «мастером иронии», особенно в своем позднем творчестве, он хорошо знал и часто цитировал известных сатириков, «ироническая позиция определила и метод творчества Канта, который придерживался тенденции зашифрованного выражения». Кант использовал «двусмысленность» некоторых формулировок, «неточность цитирования и вариантность разных положений». Эти элементы можно увидеть и в «структуре «Мастера и Маргариты» («роман тайн») с его «неясными» местами, с повторяемостью (с вариациями) лейтмотивов и переиначиванием евангельских и других текстов» (с. 46—47).

Помимо влияния Канта на произведение Булгакова «Мастер и Маргарита», Иованович полагает, что в романе чувствуется и воздействие творчества Данте. Хотя данные о том, какими источниками мог пользоваться Булгаков при написании романа не достаточны, все же они существуют. Об этом пишет, например, М. Чудакова в своей статье «Условие существования»¹⁹, ссылаясь на выписки Булгакова на полях книги Павла Флоренского «Мнимости в геометрии» (1922 г.), а также на воспоминания Елены Сергеевны о том, что Булгаков во время работы над своим романом перечитывал книгу этого автора. М. Чудакова приходит к выводу, что без влияния математической и философской интерпретации Флоренским путешествия Данте с Вергилием, которую в своей версии «геометрии» дает Флоренский, трудно понять окончательное название романа и особенно организацию в нем художественного времени и пространства. Через два года М. Чудакова²⁰ уже указывает на прямое влияние Данте, а именно — четвертой песни «Ада» на финал романа Булгакова. Но Йованович замечает, что в статье Чудаковой отсутствует соответствующий анализ и, что советская исследовательница, в частности, не разграничивает до конца посредническую роль Флоренского от прямого влияния Данте на Булгакова (с. 77). Этот анализ был сделан Б.А. Битьи и Ф.В. Поуэллом в статье «Булгаков, Данте, сравнение»²¹, в которой авторы подробно рассматривают вопросы влияния Флоренского на «геометрию художественного пространства и времени» в романе «Мастер и Маргарита», и «влияние дантовской концепции лимба» на последние главы романа Булгакова. Определенная аналогия между «Божественной комедией» Данте и романом Булгакова «Мастер и Маргарита» существует, продолжает Йованович, и в том, что оба произведения задуманы как творения об «искуплении» и «воскрешении», что связывает их также со второй частью «Фауста» Гёте, которая, по мнению Б.А. Битьи и Ф.В. Поуэлла, смоделирована по образцу Данте» (с. 69).

Связь с Данте, полагает Иованович, сказалась в романе в двух планах: «композиционном» и «повествовательном». Символика чисел определила в романе то же количество глав, что и песен в поэме Данте — их тридцать две плюс эпилог. В романе Булгакова, как и в поэме Данте, «предсказания» обладают определенной функцией: например, тот факт, что «грешники в аду обладают даром предвидения, непосредственно перенесен в изображение поведения Воланда и творчества Мастера» (с. 70).

Далее, по мнению Йовановича, отношения Вергилия и Данте, в которых доминируют темы «учителя» и «ученика» соотносимы с отношениями Мастера и Бездомного у Булгакова. Разговор о доказательствах существования Бога, который ведут Воланд, Берлиоз и Бездомный на Патриарших прудах, указывает на двадцать четвертую песню «Рая». В этой песне рассматриваются, между прочим, вопросы отношения «веры» и «знаний». Некоторые понятия, такие, как «вечный покой», «прощенный», «стезя прощения», Булгаков, предполагает Йованович, мог взять у Данте. К этому можно добавить и изображение «лестницы» на балу у Сатаны (с. 71).

Булгаков мог взять из «Божественной комедии» Данте, по мнению Йовановича, и несколько «фабульных движений». Так, например, на балу у Сатаны появляются гости разных социальных слоев и профессий. Сходство состоит и в том, что Булгаков, как и Данте, осуждает «развратную «плотскую» любовь», поэтому Мастер и Маргарита являются носителями «платонической любви» (с. 72).

Образ Воланда строится по принципу «контаминации появлений Вергилия и Беатриче», выполненного по образцу сближения противоположностей...». Йованович указывает, что Воланд и его свита выполняют в некоторой степени роль «гидов» главных героев, а поведение Маргариты, которая ничего не боится в обществе Воланда и его дружины, сходно с поступком Беатриче, без страха спускающейся «во тьму земного недра». Взгляд на образ Воланда, как на «контаминацию появлений Вергилия и Беатриче» (с. 73), по мнению Йовановича, опровергает точку зрения И. Бэлзы, который сближает Воланда с Люцифером²².

Даже образ Мастера, полагает Йованович, в какой-то мере предвосхищен упоминанием у Данте слова «мастер» (mio maestro) по отношению к Вергилию (учителю) и геральдической буквой «М», обозначающей «Богочеловека» (Homo Dei) и напоминает семантику «лилии». Мастер Булгакова унаследовал от Данте и любовь, она его подняла «над повседневной былью» (с. 74).

В некоторых моментах судьба Мастера и Маргариты напоминает судьбу «неразлучной пары» Паоло и Франчески, которую «любовь вдвоем на гибель... вела», активность Франчески, ведущей грустный разговор с Данте, в то время, как Паоло только плакал, соотносима с активностью Маргариты и пассивностью Мастера (с. 74).

Йованович в своей второй книге отдельную главу под названием «Триумф мистификации» посвящает исследованию канонических и апокрифических евангелий, чтобы выяснить не менее важную для него проблему — какими источниками о жизни Христа и его миссии пользовался Булгаков. До него исследователи в основном, рассматривали лишь отношение Булгакова к «Евангелию от Матфея». И. Бэлза, например, обосновывает это тем, что Матфей был знаком с Иисусом и что он, по некоторым предположениям, писал на арамейском языке²³. Между тем Н. Утехин, полемизируя с И. Бэлзой, отстаивает мнение о том, что Христа, между прочим, знал и Иоанн, как и остальные новозаветные авторы, и что не так важно, кто лично знал Иисуса, важен сам тип героя, чья «смысловая и функциональная нагрузка максимальна». Булгакову был нужен такой очевидец, чьи свидетельства об ершалаимских событиях не казались бы абсолютно достоверными и чтобы их можно было бы оспаривать. Самым подходящим для этой роли являлся Матфей²⁴.

Йованович считает, что с таким мнением трудно согласиться, если принять во внимание несколько важных моментов. Булгаков прежде всего пользовался книгой Э. Ренана «Жизнь Иисуса»²⁵, из которой он мог узнать о тех преимуществах, какие есть в «Евангелии от Матфея» в сравнении с другими «апокрифическими версиями» и «каноническими евангелиями». Текст Матфея, по Ренану, больше, чем остальные тексты, сохраняет связь с «праисточником», является максимально объективным, а в интерпретации проповеди Иисуса в нем доминирует «чистая мораль». Кроме того, «Евангелие от Матфея» от других «канонических новозаветных источников отличается гармоничностью композиции, которая свидетельствует о значительных художественных способностях его автора» (с. 82—83).

Йованович, однако, полагает, что Булгаков пользовался деталями и из других Евангелий. Это мнение он обосновывает тем, что в романе «Мастер и Маргарита» очень мало примеров прямого использования «Евангелия от Матфея». К тому же некоторые связи с ним зашифрованы, что представляет определенную сложность при сравнении. Кроме примеров пользования текстом указанного евангелия в романе Булгакова можно увидеть определенные его «переиначивания» и «переосмысления». Иногда метод «переиначивания» носит пародийный характер (с. 83, 84). В пародийном использовании текста «Евангелия от Матфея», пишет Йованович, «самым распространенным методом является идентификация высказываний Воланда и его действий с проповедями и поступками Христа. На применение этого метода Булгакова натолкнули соответствующие места в евангелических текстах, как и их научная интерпретация» (с. 85). Пародийное использование текстов из «Евангелия от Матфея» присутствует в романе в виде «шифра». Так, по Йовановичу, «положение Иешуа и Воланда в мире одинаково, оба они, по собственному признанию, одиноки... «чужестранцы»» (с. 86). Некоторое сходство между Воландом и Иешуа, Йованович также видит в том, что оба они, например, «под влиянием определенных обстоятельств меняют мнения». Иешуа сначала запрещает своим апостолам контактировать с «безбожниками», а после «воскрешения» им дано право ««учить» все народы». Воланд, несмотря на то, что имеет «статус Князя Тьмы, не только не сопротивляется «добрым делам», но и сам их творит» (с. 87).

Более того, Воланд и его помощники склонны творить «чудеса», а источник их — в «евангельском тексте», рассказывающем о «чудесах» Христа. Эти «чудеса», разумеется, «изложены в пародийном ключе, который остается в силе и по отношению к «чудесам», связанным со смертью Христа (землетрясение... стрельба по Бегемоту)» (с. 89). Помощники Воланда, как и ученики Христа, владеют определенными «тайными знаниями и часто играют роль самого Иисуса, переворачивая его предсказания и некоторые максимы» (с. 88). Достоверным примером идентификации Воланда и Христа, пишет Иованович, можно считать «мотив трансформации квартиры № 50, в которой пребывает Князь Тьмы, в гроб Христа». Воланд поселяется в этой квартире несмотря на то, что она была «опечатана» и это, как думает Йованович, представляет «пародию на опечатанный гроб Христа». Вопрос о том, проживает ли кто-то в этой квартире или нет является «пародией на возможную «кражу» тела Иисуса» (с. 92).

Булгаковеды, отмечает Йованович, придерживаются двух мнений об использовании евангелических текстов. Сторонники одного мнения, в частности М. Чудакова, полагают, что Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» опирается на канонические евангелия и апокрифические легенды²⁶. Сторонниками этого мнения являются и Б.А. Битьи и Ф.В. Поуэлл²⁷. Другой точки зрения придерживается Б. Гаспаров, считающий, что роман Булгакова полностью является «апокрифом», который ассоциируется с «Евангелием от Иуды»²⁸. Он находит в романе Булгакова разные мотивы из евангелия, такие, например, как «воскрешение», «Гефсиманский сад» и т. д., но не объясняет каковы их возможные источники.

По мнению Йовановича, не так важно, в какой мере Булгаков пользовался каноническим, а в какой апокрифическим новозаветным текстом, а важно то, что он выбрал третий путь — «апокрифизацию канонического текста». Но остается неясным, как шел творческий процесс и чем был обусловлен выбор писателя в прямом или косвенном использовании обоих текстов. Йованович замечает, что у Булгакова в образах Мастера и Маргариты метод апокрифизации заметен меньше, в то время как в «главах о московской повседневности его роль возрастает» (с. 95).

Иованович видит смысл своего анализа в ответе на вопросы, почему в романе Булгакова осталось так мало от канонического Иисуса и кто является прототипом Воланда. Он приходит к выводу, что мотивация структуры «Мастера и Маргариты» говорит о том, что у Воланда было несколько прототипов и один из них — Иисус из «Евангелия от Матфея». Герои романа — Мастер, Маргарита, Бездомный — поверили в существование «неузнаваемого» Воланда, и, благодаря этому, «поверили и в Христа, упоминание о котором внесло так много путаницы в завязку романа Булгакова» (с. 96).

Идентификация Воланда с Иисусом может казаться странной, но это не должно удивлять, если иметь в виду, что личность Воланда «полигенетична». Йованович считает, что существуют многочисленные примеры, которые указывают на то, что среди прототипов Воланда могут быть названы исторические (Сталин), «литературные» (Мефистофель Гёте, «гиды» Данте Вергилий и Беатриче, «нечестивый» из «Братьев Карамазовых»²⁹ и многие другие) и «философские» («критицист» Кант)» (с. 101). Несмотря на широкий спектр возможных прототипов, Йованович считает, что этот список можно расширять, поскольку все прототипы Воланда еще не исследованы, между ними может оказаться и Свидригайлов, загадочный персонаж из романа «Преступление и наказание» (с. 102). Кстати, между Свидригайловым и Воландом, отмечает Иованович, действительно есть некоторое сходство. Оба персонажа появляются в соответствующих романах в те дни, когда на улице стоит «духота», а уходят с «грозой». Свидригайлов пребывает в Петербурге «три дня», как и Воланд в Москве. В романе Булгакова (то есть Мастера. — Д.М.) ершалаимские события также происходят в течение «трех дней». Свидригайлов «таинствен», как и Воланд, оба они «склонны к мистике» и умеют «угадывать чужие мысли и психические состояния других людей». Это лишь некоторые моменты, которые могут сблизить двух персонажей и дать возможность рассматривать их в «литературно-историческом контексте». Булгаков старается их сблизить еще больше и для этого прибегает к своеобразным «ситуациям перевернутости» по сравнению с теми, в которых оказывается Свидригайлов, и переосмысливает некоторые мотивы, связанные с этим персонажем Достоевского. Такой «ситуацией перевернутости», например, является эпизод пребывания Свидригайлова в течение «трех дней» в Петербурге, когда он скучает, а Воланд в течение «трех дней» в Москве проявляет высокую активность. Свидригайлов вынужден «следить» за Раскольниковым, тогда как Воланду нет необходимости за кем-нибудь следить, поскольку он является «всемогущим» и «вне времени». Он не «следит» за другими, другие «следят» за ним. И Свидригайлов, и Воланд приходят без приглашения к своим «собеседникам»: Свидригайлов к Раскольникову, а Воланд к Лиходееву, и ожидают, когда они проснутся. Несходство есть в причинах их посещений: выходит, что Лиходеев даже «пригласил» Воланда, а Раскольников притворяется, что спит в то время, когда Свидригайлов ему «представляется» (с. 102—103).

Йованович поясняет, что Булгаков в работе над образами Воланда, Мастера и Маргариты использовал некоторые эпизоды из романа Достоевского: сцены встречи Свидригайлова и Дуни, сцену его прощания с Соней, а также отдельные высказываниями героев Достоевского в их разговорах с Раскольниковым. Так сцена между Свидригайловым и Дуней может рассматриваться как «фрагмент» для встречи Воланда и Маргариты. Дуню, как и Маргариту, красят такие черты, как «гордость» и «храбрость». Свидригайлов знает «тайну» Раскольникова и тем самым держит его в своих руках. Воланд владеет «тайной» Мастера и освобождает его. Сходны и роли Маргариты на балу у Воланда, где она дает согласие быть хозяйкой бала, чтобы спасти Мастера, и поведение Дуни, пришедшей к Свидригайлову, чтобы спасти брата. В приведенных примерах речь идет о «мотиве выполнения желания» (с. 103). Йованович видит аналогию между чтением Дуней (а затем ее матерью) статьи Раскольникова, «получившей большой отклик», и решением Булгакова доверить повествование романа Мастера разным персонажам (Воланду, Бездомному, Маргарите). Свидригайлов упрекает Соню в том, что она «непродуманно» берет на себя заботы о других, а Воланд делает замечание Маргарите о ее ««непрактичном» поведении в сцене с Фридой» (с. 104).

Йованович обосновывает неслучайность внимания Булгакова к Свидригайлову также тем, что он чувствовал необходимость такого персонажа в своем романе, который должен был быть близок Мефистофелю. Этим Йованович подтверждает «пересечение» романа Булгакова с Гёте, как и то, что это «пересечение» происходит под знаком Достоевского. Он также считает, что Булгаков достиг очень многого в переосмыслении Свидригайлова в «хорошего Сатану» и тем самым способствовал «реабилитации» Свидригайлова. Свидригайлова «реабилитировали» и другие русские писатели, например Блок. Однако, по мнению Йовановича, этот аспект остался вне внимания ученых (с. 106—107).

Несмотря на появившиеся многочисленные статьи и исследования о творчестве Булгакова и его романе «Мастер и Маргарита», Йованович полагает, что в произведении русского писателя осталось немало «неясных мест». Он объясняет это тем, что все великие произведения основаны на внутреннем «коде». По мнению Йовановича, некоторые «неясные места» были прояснены в работах Б. Гаспарова и О. Сулейменова³⁰. Однако не разъясненным местом осталась, например, сцена в первой главе романа Булгакова «Мастер и Маргарита», которая связана с «мотивом Меркурия» (с. 109). Эту сцену пытается объяснить Г. Круговой в своей статье «Эмблематика чисел в «Мастере и Маргарите»»³¹. Автор статьи объясняет появление Меркурия астрологическими источниками, поскольку Меркурий являлся «хозяином среды, дня, в который прерывается жизнь Берлиоза». Меркурий в классической мифологии «сопровождает души умерших в царство теней». По мнению Г. Кругового, когда Воланд произносит фразу «Меркурий во втором доме», он подразумевает связь римского бога с «царством теней», с «адом». Мнение Йовановича несколько отличается от мнения Кругового. Он считает, что в мотивной структуре «Мастера и Маргариты» функция Меркурия «этой интерпретацией не исчерпывается, так как этот мотив должен отозваться и в дальнейшем развитии фабулы в последующих главах романа» Мотив Меркурия в романе Булгакова, по мнению Йовановича, «инспирирован и алхимическими источниками, конкретно «Немой книгой», пятнадцать гравюр которой представляют символику так называемого «Великого акта». Интерес Булгакова к алхимии может объясняться его склонностью к «смешению» различных культурных традиций, а в данном случае — трех целей Великого акта (трансмутация металла в золото — в материальном мире, моральное усовершенствование — в мире микрокосмоса, откровение Бога в его Слове — в божественном мире), который представляет «богоединое мифотворение в форме уже существующего христианского мифа»³². Йованович считает, что образ Меркурия введен в повествование романа Булгакова также и «для пародирования некоторых моментов Великого акта» (с. 110).

Помимо того, что Булгаков был мастером пародии, он часто прибегал к иронии в отношении к знанию, которое основано на слишком большом количестве доказательств. Так изобилие записей о евангельском учителе вызывает сомнение в их «аутентичности». По мнению Йовановича, это дало Булгакову возможность предложить «свою версию судьбы личности в повседневности и истории, пропитанную духом «неаутентичности»» (с. 115).

Вторая книга М. Йовановича о творчестве М. Булгакова представляет очень важный вклад автора в общее исследование творчества Булгакова. Она появилась в конце восьмидесятых годов (хотя он ее писал в течение восьмидесятых) и ценна, по крайней мере, по двум причинам. Первая состоит в том, что она является продолжением исследования творчества Булгакова, начатого им в первой книге «Утопия Михаила Булгакова», и новыми данными дополняет и расширяет осмысление проблем. Вторая причина состоит в том, что прошло достаточно много времени с момента появления романа Булгакова «Мастер и Маргарита» и в течение этого времени появились многочисленные работы о Булгакове и его творчестве как на его родине, так и на Западе. В частности, расширяются аспекты исследований, раскрываются возможные влияния писателей и философов на Булгакова, а также выявляются аналогии между предыдущими произведениями автора и его последним романом. В большей степени была исследована «религиозная» и «мистическая» линия в романе, прояснены некоторые «неясные места» романа. Рассмотрено влияние Булгакова на современных писателей на его родине. Все это было учтено Йовановичем в его второй книге, что дало ему возможность поставит ряд проблем, которые еще не затрагивались, а также расширить доказательную базу уже рассматривавшихся другими учеными проблем и выдвинуть по ним ряд своих предположений и гипотез.

Примечания

1. Jovanovič Milivoje. «Mihail Bulgakov — druga knjiga». Beograd, 1989. Далее страницы будут указаны в тексте в скобках.

2. См.: Canadian-Amerikan Slavic Studies. Montreal, 1981. № 2—3. P. 295—311; Wiener Slavistischer Almanach. 1983. № 12. S. 67—70.

3. Чудакова М. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя // Записки Отдела рукописей библиотеки ГБЛ СССР им. В.И. Ленина. Вып. 37. М., 1976.

4. Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Slavica Hierosolymitana. 1978. № 3.

5. Голосовкер Я. Достоевский и Кант. Размышление читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». М., 1963.

6. Гулыга А. Кант. М., 1977.

7. Гулыга А. Ук. соч. С. 120—121.

8. «Феномен» — фил. то же, что явление; в идеалистической философии — субъективное содержание нашего сознания, не отражающее объективной действительности..., в философии Канта противопоставляется «ноумену» // Современный словарь иностранных слов. М., 1993. С. 642.

9. «Ноумен» — философское понятие, которое было введено в неоплатонизме для обозначения мира умопостигаемых сущностей. Понятие Н., которое использовалось в средневековой философии, получило наибольшую известность благодаря трансцендентальному идеализму Канта, который использовал понятие Н. для обозначения сферы, выходящей за пределы чувственного опыта. Традиционная взаимосвязь сущности и явления заменяется у Канта жестким противопоставлением сферы явлений обыденного и научного опыта (феномен) непознаваемому миру «вещи-в-себе» (Н). Если первый подчиняется законам природного детерминизма и может быть познан средствами эмпирического познания, то второй находится за пределами чувственного опыта и является предметом абстрактных спекуляций разума, лишенных содержания. Мир Н., не подчиняющийся законам физического детерминизма, является невидимым двойником как субъекта, так и объекта, а также пристанищем вне опытных понятий, таких как Бог, свобода, вера... // Новейший философский словарь Минск, 1999. С. 474.

10. Гулыга А. Ук. соч. С. 122.

11. Лескисс Г. «Мастер и Маргарита» Булгакова (манера повествования, жанр, микрокомпозиция) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1979. № 1.

12. Соколов Б. К вопросу об источниках романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» // Философские науки. 1987. № 12.

13. Гаспаров Б. Ук. Соч.

14. Там же. С. 214.

15. Kant I. Disput fakulteta 6. S. 338—339. Цитата по: Jovanović M.

16. Чудакова М. Творческая история романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Вопросы литературы. 1976. № 1. С. 236.

17. Имеется ввиду работа Канта под названием «О вечном покое».

18. Гулыга А. Ук. соч.

19. Чудакова М. Условие существования // В мире книг. 1974. № 12. С. 80.

20. Чудакова М. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя // Записки Отдела рукописей ГБЛ СССР им. В.И. Ленина. Вып. 37. М., 1976. С. 131.

21. Beatie B.A., Powell Ph.W. Bulgakov, Dante and Relativity // Canadian-American Slavic Review. Toronto, 1981. V. 15. № 2—3. S. 250—270.

22. Бэлза И. К вопросу о пушкинских традициях в отечественной литературе (на примере произведений М.А. Булгакова) // Контекст. М., 1980. С. 233—234.

23. Бэлза И. Генеалогия «Мастера и Маргариты» // Контекст. М., 1978. С. 159.

24. Утехин Н. «Мастер и Маргарита» М. Булгакова (Об источниках действительных и мнимых) // Русская литератур. 1979. № 4. С. 93—94.

25. Ренан Э. Жизнь Иисуса // Кіевъ, 1905. Собр. соч. Т. 1.

26. Чудакова М. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя. С. 67.

27. Beatie B.A., Powel Ph.W. Story and symbol: notes toward a Structural analysis of Bulgakov's «The Master and Margarita». Russ. lit. triquart. Ann Arbor, 1978. № 15. P. 219—238.

28. Гаспаров Б. Ук. соч. С. 245.

29. Йованович написал специальную работу о Достоевском, в которой рассматривает и вопрос об отношении к нему Булгакова. Йованович М. «Братья Карамазовы» как литературный источник «Мастера и Маргариты»» // Зборник матице српске за славистику. 1982. № 23.

30. Гаспаров Б. Поэтика «Слова о Полку Игореве», Вена, 1984; Сулейменов О. Аз и Я // Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата, 1975.

31. Круговой Г. Эмблематика чисел в «Мастере и Маргарите» // Грани. 1982. № 123. С. 202—204.

32. Рабинович В. Образ мира в зеркале алхимии. От стихий и атомов древних до элементов Бойля. Москва. 1981. С. 127.