В начале марта в столице Северной Осетии еще зима. Сверкают снежные громады гор, на бульварах снег лежит пышный, нетронутый. Республиканский театр русской драмы стоит в глубине просторной площади — сквера на центральном проспекте города.
Это двухэтажное здание с лирами на фронтоне, длинным балконом и высокими подъездами.
В театре М. Булгакова не знали, и немудрено — прошло 46 лет с тех пор, как писатель работал здесь, а первые издания его произведений появились лишь в последние месяцы.
Режиссер Жанна Плиева назвала мне имена старейших актеров — М.Н. Репиной и В.Н. Дуганского. В тот же день я побывала у Марии Николаевны.
В комнате, слабо освещенной настольной лампой, увидела старушку, сидящую в кресле за старинным письменным столом. Марии Николаевне было 90 лет, но она все еще выступала иногда на детских утренниках с чтением сказок.
— Булгаков? ...Страшно знакомая фамилия... «Братья Турбины»? Ну как же, как же... Очень знакомо... Нет, не помню! Пойдите-ка вы к Владимиру Николаевичу Дуганскому, вот кто вам все расскажет!
Улица Томаева № 2. Небольшой с бельэтажем дом. Две маленькие низкие комнаты со старой мебелью, множество фотографических портретов на стенах.
Владимир Николаевич — бледный седой старик, с красивым лицом. Он очень болен, не встает с постели, а сейчас еще и взволнован, не может собраться с мыслями.
— Да, Булгакова знал, но, если так можно выразиться официально. Он приходил на репетиции... Держался, как бы это сказать, в сторонке... Может быть, скромность...
Владимир Николаевич жалеет, что в силу болезни мало чем может помочь... Он помнит, что в театре ставили «Братьев Турбиных» раз пять. (Он сразу так и называет — «Братья Турбины», а не «Дни Турбиных»). К сожалению, судьба театрального архива сложилась печально, он не разобран, доступа к нему нет.
Я прошу припомнить старожилов города, близких к театру. Привожу эпизод из «Записок на манжетах», ранней автобиографической повести Булгакова, рассказываю о том, как герой с помощником присяжного поверенного писали пьесу во Владикавказе. Владимир Николаевич оживился, говорит, что мне, пожалуй, поможет Михаил Григорьевич Егиков. Он был присяжным поверенным, а покойный брат его Григорий — актером театра. Супруги снабжают меня еще несколькими именами и адресами. Жена Дуганского вспоминает, как после спектаклей провожала артистов группа вооруженных китайцев: «Паути-сан, помнишь, Володя, какой он славный был?...» (М. Булгаков позже в Москве напишет рассказ «Китайская история», где действие частично происходит в южном городе).
В городской библиотеке газеты 1920—1921 годов не сохранились. В свое время немногие разрозненные экземпляры были переданы в Научно-исследовательский институт. В воскресенье институт закрыт. Иду по главной улице. Навстречу — две женщины, старшей — за шестьдесят. Статная, с интеллигентным лицом. Они прошли, а я фантазирую, что, живи она в то время во Владикавказе, могла бы знать Михаила Афанасьевича. Поворачиваюсь, догоняю. Прошу прощенья, представляюсь и вдруг на вопрос о Булгакове, слышу:
— Михаила Афанасьевича? Да, знала.
Людмила Алексеевна Одолламская пригласила меня к себе домой и мы долго беседовали с ней.
Я прожила во Владикавказе десять дней, встречалась со многими старожилами города. Затем переписывалась с Н.А. Дуганской (В.Н. Дуганский умер), П.И. Позизиным, Л.А. Одолламской, Т.Т. Мальсаговой, В 1968 году, будучи в Москве, познакомилась с ранними произведениями М.А. Булгакова, напечатанными в 20-е годы в периодике и работала над архивом писателя в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина. Так сложились эти заметки о начале творческого пути одного из интереснейших писателей нашего времени.
* * *
Шел 1918 год. Жил и работал в Киеве молодой врач, имевший небольшую практику. За спиной доктора были университет, служба в прифронтовых госпиталях и земская больница на Смоленщине.
В городе менялась власть. Вместе с немецкими оккупантами бесчинствовали украинские националисты. Молебны сменялись погромами и расстрелами.
М. Булгаков как врач был мобилизован петлюровцами, затем бежал от них. Потом его мобилизовали деникинцы и отправили на юг.
Киев наполнился разномастными беженцами. «Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов», — писал в автобиографии М. Булгаков.
Необыкновенные события подчас толкают людей на удивительные решения. Что чувствовал Михаил Афанасьевич Булгаков? Зов сердца, зов времени? Какой убежденностью в значимости литературы надо было обладать, чтобы в это время великих потрясений мечтать о творчестве?
В автобиографических заметках Булгакова, написанных рукой его друга П.С. Попова и хранящихся в Отделе рукописей Государственной библиотеки имени В.И. Ленина, есть строки: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». День этот Булгаков пережил во Владикавказе.
Представим себе столицу Терской республики той поры. Более года Северный Кавказ находился в руках белых. Деникинцы доживали последние дни. Жителей, заподозренных в связях с подпольщиками и партизанами, расстреливали. У железнодорожной станции стояли виселицы. В городе свирепствовал тиф. Тем не менее картины былой мирной жизни кое-где сохранялись. На театральных афишах, например, значились фамилии петербургских и московских знаменитостей, статьи в местной газете подписывались журналистами с громкими именами.
Булгаков, едва начав сотрудничать в газете, заболел тифом. Он пролежал в забытьи более месяца, а, выздоровев, узнал, что живет в городе, ставшем советским.
Обстановка для ревкома оказалась сложной. По сути дела в городе надо было заново создавать Советскую власть. Положение усугублялось и многонациональностью края. Нужно было восстанавливать разрушенное народное хозяйство. Наряду с экономическими безотлагательно решались вопросы культурного строительства. Спустя месяц после победы Советской власти во Владикавказе, 24 апреля 1920 года, орган Владикавказского ревкома и комитета РКП «Коммунист» напечатал обширную информацию о работе подотдела искусств. В следующем номере газеты была помещена заметка о митинге-концерте в честь пятидесятилетия В.И. Ленина. Еще три дня спустя газета приглашает лекторов для чтения вступительного слова на концертах и спектаклях, а также «мастеров поэзии и прозы, желающих читать курсы лекций по теории литературы».
Вскоре после этого в подшивке газет, пожелтевшей от времени, впервые встречается имя Булгакова. Очевидно Булгаков откликнулся на приглашение незамедлительно. Уже на первомайском митинге-концерте он читает вступительное слово. Вот что пишет об этом рецензент «Коммуниста»: «...В общем, все артисты, все зрители и все ораторы были вполне довольны друг другом, не исключая и писателя Булгакова, который тоже был доволен удачно сказанным вступительным словом, где ему удалось избежать щекотливых разговоров о «политике...»
Булгаков пристально наблюдает за окружающим. Наблюдает скептически, недоверчиво: жизнь дает пищу для невеселых размышлений. Во Владикавказе было голодно. Старожилы вспоминают: на рынок шли с полной корзинкой денег, а обратно — с двумя-тремя картофелинами да бурачком. Цена билета в театр доходила до 500.000 рублей, и кассир театра обычно усаживал с собой приятеля-актера, помогавшего считать деньги.
В приказах Терского ревкома я нашла приказ от 24 апреля 1920 года: «В качестве прибавки на дороговизну выдается суточное довольствие в размере 250 рублей в день за все дни работы, не исключая праздничных». Еще печатаются сводки «На Красном фронте». Новые учреждения работают неслаженно. Илья Эренбург, осенью 1920 года побывавший проездом во Владикавказе, писал в своих воспоминаниях: «Город напоминал фронт. Обыватели шли на службу озабоченные, настороженные; они не понимали, что гражданская война идет к концу, и по привычке гадали, кто завтра ворвется в город».
Но жизнь входила в мирное русло. В романе Юрия Слезкина «Столовая гора» дана несколько экзотическая картинка Владикавказа того времени: «В каждом уголке, в каждом укромном закоулке этого города слышится неумолкаемая живая песня Терека, а в воздухе смешаны все запахи, какими только дышат земля, травы, цветы и деревья... Разноязычный говор вместе с пылью, терпким запахом баранины, черемши и брынзы колышется над низкими рядами, камышовыми навесами кебабен и духанов, арбами и корзинами. Ингуши, осетины, терские казаки, татары, персы, армяне, кабардинцы, беженцы-турки, красноармейцы из Ярославской, Тульской, Рязанской губерний продают и покупают, покупают и продают, — меняют одно на другое, торгуются, клянутся, ругаются, призывают в свидетели бога, черта, Аллаха, Джина».
Как жил во Владикавказе Булгаков?
Уроженка Владикавказа Л.А. Одолламская помнит, что встречала Булгакова в доме поэта и художника Н.К. Щуклина. Знал Булгакова и младший брат Людмилы Алексеевны — Д.А. Одолламский. В ту пору шестнадцатилетний юноша, он увлекался поэзией. Летом 1920 года Одолламский был «администратором» цеха поэтов, выполнял разные поручения. Он видел и слышал Булгакова на литературных вечерах в Терском отделении РОСТА, в Летнем театре. Сосредоточенный, в аккуратно отглаженном сером костюме, Булгаков, сидя за столом на сцене, читал короткие остроумные рассказы. Вместе с ним выступали известный уже писатель Юрий Слезкин, Хаджи-Мурат Мугаев, Людмила Беридзе, студенты К. Юст и Г. Астахов.
Имя Юрия Слезкина часто встречалось в хронике «Коммуниста». О Слезкине вспоминает Булгаков в «Записках на манжетах» — автобиографической повести, машинописный экземпляр которой хранится в архиве Булгакова в Государственной библиотеке имени В.И. Ленина. Поэтому, занявшись изучением жизни и творчества Булгакова, я не могла не заинтересоваться произведениями Ю. Слезкина. Обнаружилось, что ранние его книги — почти библиографическая редкость: они не переиздавались после двадцатых годов.1 В библиотеке имени В.И. Ленина я прочла его роман «Столовая гора», выходивший также под названием «Девушка с гор». Каковы же были мое изумление и радость, когда в одном из главных героев романа я узнала черты личности Михаила Афанасьевича Булгакова! «Смех его беззвучен, но красноречив. Он без шляпы, ворот парусиновой блузы расстегнут, обнажены худая шея, кадык и ключицы. Светлые волосы не совсем в порядке — должно быть, растрепаны нервной рукой во время горячих дебатов». И драгоценное свидетельство: «Нет, положительно, Алексей Васильевич не стал бы писать своей автобиографии. Он скромен, он не любит шума вокруг своего имени, он делает свое маленькое дело, не ища славы. Бог с ней — с этой славой. Единственно, что он хотел бы написать, так это роман. И он его напишет, будьте покойны. Роман от него не уйдет... Все эти заметки, фельетоны, рецензии — все это кусок хлеба, не более. Даже столь плодотворное дело, как заведывание ЛИТО и преподавание в студиях... дело первейшей важности, он не спорит, — но все же роман будет написан». Очевидно, первые мысли о романе «Белая гвардия» уже бродили в голове Булгакова во Владикавказе.
Булгаков много и упорно работал. В подотделе он составлял программы литературных концертов, писал доклады о сети литературных студий и воззвания к ингушам и осетинам о сохранении памятников старины. Не забывая своей прошлой профессии, навещал больных знакомых. Идя со службы, заходил на почту справляться, нет ли писем, а дома ночами писал свои первые пьесы. Вечерами он выступал на концертах.
В № 47 «Коммуниста» напечатана рецензия на симфонический концерт из произведений Баха, Гайдна, Моцарта, проходивший в новом рабочем клубе народной связи. Автор рецензии М. Вокс счел вступительное слово Булгакова легковесным и позволил себе назвать лектора писателем в кавычках.
Булгаков не остался в долгу. В следующем выпуске газеты напечатано письмо Михаила Афанасьевича. «В № 47 вашей газеты «рецензент» М. Вокс в рецензии о 2-м историческом концерте поместил следующий перл: «недурно вышел и квартет подотдела Искусств, исполнивший в заключение сонату Моцарта». Ввиду того, что всякий квартет (подотдела ли Искусств или иной какой-нибудь) может исполнить только квартет (в смысле камерного музыкального произведения) и ничто другое, фраза М. Вокса о квартете, сыгравшем сонату, изобличает почтенного музыкального рецензента в абсолютной
безграмотности. Смелость у М. Бокса, несомненно, имеется, но поощрять Воксову смелость не следует».
Здесь уже проглядывает Булгаков-сатирик. Не только личная обида движет им, — штрихом, характеризующим взгляды Бокса, могут служить фразы из очередных рецензий: «...мы против лирической слякоти Чайковского», «бредового нездорового творчества Гоголя».
29 июня в газете было объявление: «Сегодня в 9 ч. вечера в Доме артиста пятый вечер творчества. Оппонентом о Пушкине выступает литератор Булгаков». Очевидно, это был один из литературных вечеров, о которых сам Булгаков рассказал в «Записках на манжетах»:
«...другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском и обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. В одну из июньских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за «камер-юнкерство и холопскую стихию», вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживание за женщинами...
Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей!
— Выступайте оппонентом!
— Не хочется!
— У вас нет гражданского мужества.
— Вот как? Хорошо, я выступлю!
И я выступил, чтобы черти меня взяли! Три дня и три ночи готовился. Сидел у открытого окна, у лампы с красным абажуром. На коленях у меня лежала книга, написанная человеком с огненными глазами.
...Ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума...
Говорил он:
Клевету приемли равнодушно.
Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я кулаком грозил черной ночи.
И показал! Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:
— Дожми его! Дожми!».
Об этом вечере вспоминал и осетинский поэт Андрей Семенович Гутуев. Его имя я нашла в папках приказов Осетинского отдела народного образования за 1920—1921 годы. В ту пору он был заведующим литературно-музыкальной секцией и встречался с Булгаковым. Андрей Семенович помнит, что докладчик был суров и предлагал Пушкина сжечь: если есть в нем крупицы золота, они останутся в золе. Булгаков же говорил о стихах поэта, найденных в изъятых у декабристов бумагах.
Продолжение этой истории мы узнаем из той же городской газеты. 10 июля в «Коммунисте» была помещена статья «Покушение с негодными средствами». Статья выдержана в таком стиле: «Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ (Булгаков и поддерживавший его Беме. — В.Ч.). Однако они, и именно Пушкина, как революционера, и взялись защищать... А потому наш совет гг. оппонентам при следующих выступлениях, для своих прогулок, подальше — от революции — выбирать закоулок».
Этот эпизод прекрасно передает дыхание времени. Порывая с прошлым, иные были готовы откреститься и от классики.
Летом 1920 года Булгаков начал сотрудничать с владикавказским театром.
Русский драматический театр столицы Северной Осетии стоит в глубине просторной современной площади. Перед театром — сквер, в центре его — памятник Ленину. Это сегодня.
В бытность во Владикавказе Булгакова все выглядело иначе.
«Впереди увитая булыжником площадь, на ней полуразвалившаяся водокачка, из которой бежит, бежит, не переставая, вода, образуя топкую лужу, края ее заросли травой, пробившейся между камней. Слева врос в землю приземистый, раздавшийся в стороны дом. Он выкрашен в желтую краску, стены его заклеены афишами, — на фронтоне красное, выцветшее на солнце полотнище: Первый Советский театр».
Однако из хроники «Коммуниста» мы узнаем, что водокачке уже недолго суждено было уродовать площадь: первого мая в городе, омытом с вечера дождем, украшенном красными флагами, шла оживленная работа по благоустройству. На театральной площади «работало 267 человек при 70 подводах «и первое, что они сделали — снесли безобразную водопроводную будку и разобрали мостовую возле театра «с тем, чтобы в будущем разбить здесь небольшой скверик». Так было положено начало новому, сегодняшнему облику площади им. В.И. Ленина.
К преподаванию в драмстудии были привлечены Слезкин, Булгаков, Беме.
Первой пьесой М. Булгакова, поставленной на сцене театра, была одноактная комедия «Самооборона». Мы судим об этом по следующему факту. 16 июля 1920 года в «Коммунисте» было помещено письмо К. Юста следующего содержания: «В местной артистической среде досужими людьми распространена сплетня о том, что я литератора Булгакова обвинил в литературном плагиате.
Настоящим считаю долгом заявить, что подобного мною сказано не было. Смысл моих слов только такой:
«Пьесу «Самооборона» Тройницкого я видел летом 1919 года в Киеве. Литератор Булгаков был в это время в Киеве. Я допускаю мысль, что если Булгаков видел эту пьесу, — то она могла дать ему канву для написания своей пьесы под тем же названием.
«Самооборона» Тройницкого и «Самооборона» Булгакова имеют общую мысль, в этом все их сходство».
Одноактная комедия «Самооборона» была написана Булгаковым второпях, «на злобу дня», для заработка. Впоследствии сам автор уничтожил все пять пьес, созданных во Владикавказе.
Второй пьесой Булгакова стали «Братья Турбины». Благодаря рецензии того же М. Вокса, мы узнаем, что герои пьесы происходят из мелкобуржуазной среды, что в ней действуют революционеры. В пьесе проходили «бытовые эпизоды из революционной весны 1905 года». Герои пьесы носят фамилию Турбиных. Первое действие развертывается в доме Алеши Турбина. Это дает основание предполагать, что было в пьесе нечто родственное и роману «Белая гвардия», законченному писателем в 1924 году, и знаменитой его пьесе «Дни Турбиных», созданной по мотивам романа в 1925 году.
...При втором посещении В.Н. Дуганский вручил мне записку, в которой сообщал дни спектаклей «Братьев Турбиных» и другой пьесы Булгакова «Сыновья муллы». «Братья Турбины» шли 21 и 28 октября и 30 ноября 1920 г., Дуганский был уверен, что спектаклей было больше, потому что пьесы ставили и в официальные дни — после собрания, активов, докладов. Но эти дни не вошли в его журнал.
Далее В.Н. Дуганский писал: «Сыновья муллы» шли в воскресенье 15 мая 1921 года на осетинском языке, перевод сделан Борисом Ивановичем Тотровым... Тотров с первых лет Советской власти пропагандист и популяризатор осетинского драматического искусства, ходатайствовал постоянно об организации профессионального национального театра».
В библиотеке Северо-Осетинского научно-исследовательского института я познакомилась с литературоведом Богданом Ивановичем Кандиевым. Он посоветовал мне написать в Грозный Тамаре Тонтовне Мальсаговой. В 1920 году она играла на сцене местного театра и рассказывала ему о Булгакове. Ныне преподает в Грозненском педагогическом институте.
Я написала Тамаре Тонтовне. Она тотчас же ответила мне. Тамара Тонтовна играла героинь в двух ранних пьесах Михаила Афанасьевича: в одноактной комедии «Самооборона» и трехактной — «Сыновья муллы». Обе пьесы были написаны на тему дня. В «Сыновьях муллы» любовная драма развертывалась на фоне общественной борьбы в ауле, борьбы нового со старым, с его пережитками и традициями. «С этой пьесой выступали в Грозном, где ее ставили в Летнем театре. Народу тьма, публика бурно реагировала, даже в патетический момент в публике раздался выстрел, пришлось закрыть занавес». Пьеса «Сыновья муллы» была обнаружена в архиве ингушского писателя Абдул-Гамида Гойгова.
Т.Т. Мальсагова помнит М. Булгакова как человека с виду сдержанного, рассеянного и в то же время увлекающегося, очень любящего театр. Она утверждает, что Булгаков много помогал осетинской самодеятельности. «Я печатала, по его просьбе, пьесу «Дни Турбиных» (здесь, видимо, ошибка памяти, речь идет о «Братьях Турбиных» — В.Ч.), и он мне говорил: «Вот когда-нибудь она пойдет в столичных театрах, а вы скажете, что были первой ее читательницей и возгордитесь!»
В автобиографической повести Булгаков рассказывает, как, в содружестве с местным присяжным поверенным, была им написана пьеса «из туземного быта». Речь идет о «Сыновьях муллы». Мне захотелось найти соавтора М. Булгакова по этой пьесе. М.Г. Ешков, в прошлом известный владикавказский адвокат, посоветовал мне обратиться к П.И. Позину, тоже адвокату.
Позин рассказывал о старом Владикавказе много и увлеченно. В городе, по его словам, было в то время два присяжных поверенных, пробовавших силы в литературе. Первый — Александр Кубалов — издал небольшую книжечку стихов. Это был человек скромный, необщительный, но очень добрый. (В городском архиве я обнаружила позже пропуск на имя А.З. Кубалова — следователя 1-го и 2-го народных судов Владикавказского округа).
Вторым из названных Позиным адвокатов был Борис Ричардович Беме, шотландец по происхождению, талантливый судейский чиновник, библиофил. Человек уже тогда немолодой, он производил впечатление оригинала, не лишенного литературных способностей. В начале двадцатых годов принимал участие в литературных диспутах, написал роман, который читал в рукописи своим знакомым. Беме был яростным поклонником Пушкина. Это именно он вместе с Булгаковым вызвал гнев автора «Покушения с негодными средствами». Как давний житель Владикавказа — в городе до сих пор легко указывают бывший дом Беме, — он, несомненно, должен был знать жизнь и обычаи горцев.
Я побывала в доме Беме. Это красивый двухэтажный особняк. Широкие, закругленные ступени ведут к крыльцу, небольшой холл, затем двери на лестницу с изящной решеткой перил. На площадке лестницы между двумя этажами — венецианское окно, в полукружии под ним деревянный диван с медными гвоздями. В комнате первого этажа, бывшей кабинетом адвоката, во всю стену до потолка черный книжный шкаф. Часть его застеклена, часть — деревянные дверцы. Одна из них служит потайной дверью в соседнюю комнату. К сожалению, никто из новых жильцов дома не знал его бывшего хозяина.
Хотелось думать, что М. Булгаков бывал в этом доме, что Беме был соавтором писателя в работе над пьесой «Сыновья муллы».
Однако, позже, в июне 1971 года, на мой вопрос о соавторе Булгакова Т.Т. Мальсагова ответила довольно определенно: «Писал пьесу он с дагестанцем, юристом Пейзулаевым». Сам Михаил Афанасьевич в «Записках на манжетах» вспоминал о пьесе «Сыновья муллы» весьма иронически:
«С того вечера мы стали писать. У него была круглая жаркая печка. Его жена развешивала белье на веревке в комнате, а затем давала нам винегрет с постным маслом и чай с сахарином. Он называл мне характерные имена, рассказывал обычаи, а я сочинял фабулу. Он тоже. И жена подсаживалась и давала советы. Тут же я убедился, что они оба гораздо более меня способны к литературе. Но я не испытывал зависти, потому что твердо решил про себя, что эта пьеса будет последним, что я пишу...
И мы писали.
Он нежился у печки и говорил:
— Люблю творить!
Я скрежетал пером...
Через семь дней трехактная пьеса была готова. Когда я перечитал ее у себя, в нетопленной комнате, ночью, я, не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное... Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной чудесной ясностью, сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить!».
Так впервые прозвучали в творчестве Булгакова слова, которым суждено было стать пророческими и для его литературной судьбы: «Написанное нельзя уничтожить!» Спустя много лет Булгаков с гордой убежденностью повторит: «Рукописи не горят».
18 марта 1921 года очередной номер «Коммуниста» был посвящен дню Парижской Коммуны. Большая передовая статья М. Вокса, стихи Н. Щуклина. А несколькими днями позже в газете помещена рецензия М. Вокса на новую пьесу М. Булгакова, которой театр отметил пятидесятилетие Парижской Коммуны. Здесь появляются новые нотки в стиле критика: отмечается, что автор «Парижских коммунаров» — новичок в драматургии и что наряду с рядом слабых сторон («сцены насыщены литературщиной в ущерб живому разговору и динамике»), «кое-что в пьесе, особенно первые сценки последнего акта, — удачны, театральны и художественны». В игре актеров отмечены Ларина в роли Анатоля и Никольская в роли Целестины.
Интересно, что «Парижские коммунары» несколько выделены были и самим автором. В письме сестре Н. Земской он писал: «Пойду завтра смотреть моего мальчика Анатоля Шоннара. Изумительно его играет здесь молодая актриса Ларина...»
В мае 1921 года в «Коммунисте» напечатана заметка «Парижские коммунары» в Москве». В ней сообщалось, что пьеса Булгакова рассмотрена в Москве театральным отделом Главполитпросвета и намечена к постановке. Однако сведения эти ничем не подтверждены.
Пятая пьеса, написанная во Владикавказе Булгаковым, называлась «Вероломный папаша» («Глиняные женихи»), К сожалению, никаких упоминаний о ее содержании мы нигде не нашли. Это тем более обидно, что сам автор отзывался о ней хорошо. Он пишет сестре: «Я жалею, что не могу послать Вам мои пьесы. Во-первых, громоздко, во-вторых, они не напечатаны, а идут в машинных (рукописях) списках, а в-третьих, они чушь.
...Лучшей моей пьесой подлинного жанра я считаю 3-х актную комедию-буфф салонного типа «Вероломный папаша» («Глиняные женихи»). И как раз она не идет, да и не пойдет, несмотря на то, что комиссия, слушавшая ее, хохотала в продолжении всех трех актов. Салонная! Салонная! Понимаешь. Эх, хотя бы увидеться нам когда-нибудь всем. Я прочел бы Вам что-нибудь смешное».
Итак, во Владикавказе Булгаков делает заявку на право быть драматургом: здесь написаны первые пять пьес. Спустя несколько лет за письменный стол сядет автор «Дней Турбиных» — не новичок в драматургии, а человек, на опыте усвоивший сложность драматургического мастерства, знакомый с театром не только как дилетант — поклонник оперного искусства, но и как человек, знающий сцену и артистический мир. В родном Киеве родилась неистребимая любовь Булгакова к театру. Однако только во Владикавказе он узнал людей театра. Уже в статье Булгакова в «Коммунисте», посвященной тридцатипятилетнему юбилею актера владикавказского театра С.П. Аксенова, звучит глубокое уважение к нелегкой, в дореволюционной действительности, деятельности актера, любовь к талантливому человеку.
Пусть, если верить Булгакову, пьесы, написанные им во Владикавказе, были художественно слабы, — хотя полностью полагаться на авторскую оценку здесь трудно, ибо большой писатель Булгаков судил, может быть, об этих своих ранних произведениях излишне строго. Важно другое. Эти пьесы были нужны молодому советскому театру. Отражая реальный быт реальной эпохи, они активно противостояли чисто развлекательным пьесам и спектаклям, заполонившим предреволюционный театр.
Примечания
1. Ныне издан: Юрий Слезкин. Шахматный ход. М., «Советский писатель», 1981.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |