Кто-то спросит: почему разговор об этих персонажах — убитом и убийце — сведен в одну главу. Между тем все ясно. На это указывает сам роман, а если быть точным, — роман в романе:
— Мы теперь будем всегда вместе, — пророчески говорит Иешуа Га-Ноцри, приснившийся Понтию Пилату в ту самую ночь, когда зарезали Иуду из Кириафа. — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя!
Проигнорировать указания исходного текста невозможно, поэтому начнем с Понтия Пилата, главного героя написанной мастером книги, префекта Иудеи, коего историки Тацит и Иосиф Флавий называют прокуратором. Пилат — лицо историческое, не вымышленное, сведения о нем разбросаны в трудах древних авторов и систематизированы в работах исследователей, изучающих раннее христианство. Все писатели того времени, характеризуя римского прокуратора (буду называть его в соответствии с булгаковским текстом), сходятся в одном: Понтий Пилат чрезвычайно жесток, кровожаден, повинен в массовых казнях иудеев, произведенных без суда и следствия, и никогда не считался с местными жителями относительно того, что было для них свято. Так, он вошел в Иерусалим со своим легионом, развернув изображения императора, и это сразу вызвало смуту, ибо изображать кого бы то ни было в ту пору в Иудее считалось едва ли не смертным грехом. Пилат построил в Иерусалиме водопровод, но совершил сей важный коммунальный шаг, выпотрошив казну Соломонова храма, чем опять же оскорбил религиозные чувства иудеев. А когда один местный проповедник собрал вокруг себя огромную толпу в несколько тысяч человек, прокуратор велел коннице растоптать слушавших, что и было неукоснительно исполнено. Исторический Пилат регулярно заливал кровью массовые волнения иудеев, возмущенных его жестокостью и произволом. Вспомним многочисленные в ту пору восстания зелотов (приверженцев иудейских религиозных ценностей) и их радикального крыла — сикариев (кинжальщиков). Зелотом или сикарием, вероятно, был и булгаковский Вар-равван, ведь «мало того, что он позволил себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его». Согласно источникам того времени именно прокуратор Иудеи отправил на казнь Иисуса Христа и никогда не терзался сомнениями по этому поводу. Думаю, этот вопрос перед реальным Пилатом и не стоял (мало ли иудеев он распял?), по крайней мере, в старинных манускриптах об этом не говорится. Не случайно в рассказе французского писателя А. Франса «Прокуратор Иудеи» на вопрос давнего знакомца прокуратора Элия Ламии об Иисусе Христе:
— Он называл себя Иисусом Назареем и впоследствии был распят за какое-то преступление. Понтий, ты не помнишь этого человека? — Понтий Пилат «нахмурил брови и потер рукою лоб, пробегая мыслию минувшее. Немного помолчав, он прошептал»:
— Иисус? Назарей? Не помню.
Примерно так и должен был бы реагировать на поставленный выше вопрос реальный всадник Понтийский, чье прокураторство в Иудее закончилась в 36 году н. э. отстранением от должности и отзывом в метрополию.
Евангельского Пилата в отличие от исторического вроде как заинтересовал представший перед ним Иисус Христос; прокуратор вступает с арестованным в беседу, хотя не столько слушает его, сколько говорит сам.
— Что есть истина? — задает Христу знаменитый риторический вопрос Понтий Пилат в Евангелии от Иоанна и выходит к иудеям, не стремясь узнать мнение собеседника.
Похоже, ответы на подобные вопросы ему не слишком любопытны, да и отвечающий, по римским понятиям, низкий раб и варвар, недостойный рассуждать о таких глубокомысленных вещах. Пилат даже пытается отвести от Иисуса казнь, назначенную Синедрионом, но ему этого не дает сделать обезумевший охлос, ревущий: «Кровь его на нас и на детях наших» (Мф.
27:25). Наконец, прокуратор Иудеи умывает руки и под давлением толпы отправляет на крест Сына Человеческого.
Ученые, однако, предполагают, что данное место в Евангелии от Матфея является позднейшей вставкой какого-нибудь благонамеренного церковного иерарха тех лет или покорного исполнителя его воли. Даже относительная лояльность правителя Понтия Пилата к безвестному в ту пору Иисусу не соответствует не только истории, но и Священному Писанию. Когда новейшее религиозное учение принялось распространяться по Римской империи, руководители христианских общин сочли за благо заретушировать трагическую роль, сыгранную римлянином Пилатом в жизни иудея Христа. Чтобы добиться расположения властей, следовало свалить вину за смерть Спасителя на иудеев, отмежеваться от них, в массе своей не принявших христианства, хотя прозелитами новой веры были как раз они, получившие в соответствующей литературе название иудеохристиан.
Проблему с Пилатом ощутил, к слову сказать, еще Данте. Римский прокуратор упоминается в «Божественной комедии» только однажды, да и то не сам по себе, а для характеристики короля Филиппа Прекрасного, предавшего римского папу. В подлиннике: «Veggio il novo Pilato si crudele» (Purg. XX, 91): «Вижу нового Пилата, такого жестокого». Или в передаче М.Л. Лозинского, блистательного переводчика, тоже, кстати говоря, булгаковского современника:
Я вижу — это все не утолило
Новейшего Пилата; осмелев,
Он в храм вторгает хищные ветрила.
Непостижимо! Новый Пилат у Данте имеется — именно в связи с предательством, а старого нет и в помине. Тем самый великий флорентиец косвенно признает, что с прокуратором Иудеи не все так гладко, как хотелось бы. Впрочем, устранить из Нового Завета все эпизоды, изображающие римлян с негативной точки зрения, древним редакторам не удалось: все-таки Христа распинают римские легионеры, а не иудейская чернь, кричавшая «Распни!».
Булгаковский же Пилат качественно отличается не только от своего реального прототипа, но и от его слегка смягченной евангельской версии. Автор романа пять раз поминает его кровожадность, причем однажды устами самого Пилата:
— В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно (глава 2).
— Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата! — бросает Пилату в лицо первосвященник Каифа (глава 2).
«Жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне» (глава 26).
«Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (глава 32).
«До следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат» (Эпилог).
Однако настойчивость, с какою мастер говорит о свирепости своего героя, заставляет насторожиться. На самом деле романный прокуратор Иудеи не столь ужасен. Он умен, хитер, образован, знает, кроме, естественно, латыни, греческий и арамейский (возможно, и другие) языки, склонен к самокопаниям и интеллигентским разговорам. Пилат пускается с арестованным Га-Ноцри в философские споры. Например, о висящей на волоске жизни Иешуа.
— Я могу перерезать этот волосок, — заявляет Пилат.
Арестованный возражает, а по сути дела дерзит прокуратору и тем самым, «светло улыбаясь», действительно напоминает юродивого:
— Ты ошибаешься, — говорит он, — согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
Несколькими минутами ранее Пилат вопрошает:
— Что такое истина? — и сразу же принимается мысленно рефлектировать: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше...».
Засим следует пространный, не относящийся к делу, ответ Иешуа, и об этом мы еще успеем поговорить.
Словом, прокуратор ведет себя не совсем так, как это подобает верховному правителю. Судя по его словам и поступкам, трудно даже поверить в его воинскую доблесть, описанную им в разговоре с Иешуа:
— Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, — тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем.
А после распятия Иешуа говорит Афранию:
— Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего кровопролития.
Неприятнейшего?! Свидетелем?! А разве не активным участником? Это ли речь воина и тем более военачальника? Прокуратор даже не выглядит личностью, самостоятельно принимающей решения по ключевым вопросам. Однажды он пошел на попятную, сняв из-за иудеев «со стен щиты с вензелями императора». Собирался построить для отсталых иудейских аборигенов водопровод, но почему-то не осуществил своего намерения:
— И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!
Как я сказал выше, реальный Пилат все-таки построил водопровод в Иерусалиме.
— Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! — обращаясь к Пилату, говорит Каифа, то есть, если верить тексту, прокуратор только собирается причинить иудейскому народу «много мучений», но пока еще не сделал этого по неизвестным причинам.
В их числе, приходится признать, как интеллигентская мягкотелость Пилата, так и непрерывные доносы Каифы императору Тиверию о возможных действиях прокуратора, который, как мы узнаем в дальнейшем, ради карьеры готов на все. Иначе бы рефлектирующий всадник Понтийский не перенес бы наглых, по меркам римлянина, выходок иудейского первосвященника и не подчинился бы его неукротимому желанию казнить Иешуа.
Подчеркивая сущностное расхождение с Евангелиями, автор романа в романе не позволяет Пилату сказать знаменитую фразу насчет умывания рук и вообще изображает его каким-то неврастеником, не умеющим вести себя на людях. Беседуя с Иешуа, прокуратор «передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их». А чуть ранее он, забывшись в присутствии арестованного, «водил рукой по воздуху... как будто хотел погладить» свою верную собаку Банту. Гемикрания гемикранией, но римский прокуратор как человек взрослый, ответственный и наделенный немалыми полномочиями должен уметь держать себя в руках. А однажды Пилат выдал нечто, приведшее, я полагаю, в изумление Марка Крысобоя:
— И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк, — говорит он кентуриону. — Солдат вы калечите...
Совсем это не похоже на верховного правителя Иудеи.
Сложно сказать, зачем было прокуратору раздувать историю из слов Иешуа, сказанных Иуде:
— Всякая власть является насилием над людьми и... настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
Возможно, это прозвучало диковато для античного уха, но ответ прокуратора никак нельзя считать адекватным в сложившейся ситуации:
— На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!
Понятие о сменяемости власти было известно в Риме с давних времен, тем более что до Тиверия (Тиберия Юлия Цезаря Августа) были Гай Юлий Цезарь и Гай Юлий Цезарь Октавиан Август. Прокуратор мог бы и не придавать столь явный антигосударственный смысл утопическим речам Га-Ноцри, списав их на юродивость арестованного, отсылать секретаря и конвой, и кричать на весь Ершалаим, «выкликая слова так, чтобы их слышали в саду:
— Преступник! Преступник! Преступник!».
Смалодушничав, Пилат угодил в вырытую им самим яму, и совершил, даже как правитель, не стесняющийся в методах и средствах для достижения своих целей, немыслимую подлость.
Самое невероятное в истории, поведанной мастером о Пилате, это, конечно же, его месть Иуде из Кириафа. До этого не додумался бы не только исторический персонаж, но и его новозаветный двойник. Причем непонятно, когда и каким образом сын «короля-звездочета и дочери мельника» приходит к мысли о таком повороте исторических, как он предчувствует, событий. «Всадник Золотое Копье», герой боя «при Идиставизо, в Долине Дев» сознательно посылает на мучительную смерть ни в чем не повинного «философа с его мирною проповедью», ведь в романе мастера он мог и не утвердить приговор Малого Синедриона, а когда утвердил, опасаясь императорской немилости, то практически сразу решает отомстить — но кому и за что? Какому-то ничтожному Иуде из Кириафа — за то, что тот предал Иешуа Га-Ноцри и тем самым поставил прокуратора Иудеи перед тяжелейшим нравственным выбором, заставив римлянина проявить редчайшее малодушие? Хотя сам Иуда из Кириафа, предавая Иешуа, естественно, не ведал о грядущих муках совести Пилата Понтийского. Выходит, прокуратор мстит Иуде не столько за преданного им Га-Ноцри, сколько за то, что предатель заставил прокуратора струсить, вынудил поступить наперекор собственной воле да при этом еще и убить невинного, повторяю, и абсолютного безвредного человека. Пилат явно заботится о своей шкуре, ведь впоследствии, когда открыли бы архивы ершалаимского КГБ, тайна доноса Иуды могла бы выйти на свет.
То, каким образом Пилат осуществил свою «месть», тоже выдает в нем двуличного и подлого интригана. Он ни слова не говорит Афранию о своем намерении отомстить Иуде, зато несколько раз навязчиво убеждает начальника тайной полиции учредить защиту предателю. При этом прокуратор четко указывает, как и каким образом Иуда будет зарезан — именно зарезан! — и кому будут подброшены «тридцать тетрадрахм», вырученных этим «добрым и любознательным человеком» за предательство Иешуа. Самое любопытное — Афраний прекрасно понимает своего хозяина: видимо, подобные поручения с двойным дном и ранее исходили от патрона и были для его подчиненного не в диковинку. Большего вероломства и душевной низости ожидать от правителя трудно, даже если тот отправляет власть среди враждебного ему народа, не только не понимающего и не принимающего исконных ценностей римского мира, но и, чуть чего, хватающегося за ножи ради восстановления социальной, исторической или религиозной справедливости. Совсем не случайно именно Афраний, знающий всю подноготную своего босса, устами Иешуа по сути дела бросает в лицо прокуратору обвинение в трусости:
— Единственное, что он (Иешуа Га-Ноцри — Ю.Л.) сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
И «добрый человек» Понтий Пилат, отправляющий в Иудее «власть императора Тиверия», покорно принимает этот суровый, но справедливый упрек, разве что его душевные терзания выражаются в треснувшем голосе, которым он продолжает расспрашивать Афрания о казни «бродячего философа».
После казни Иешуа наместник Рима, чувствуя свою вину, унижается перед безвестным иудеем Левием Матвеем, единственным вопреки Евангелиям учеником Иешуа. Пилат сносит даже такие жестокие, но исключительно правдивые слова, произнесенные Левием:
— Ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.
Жалкие попытки Пилата оправдаться не вызывают никаких чувств, кроме брезгливости. Обращаясь к Левию, он говорит:
— Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь.
И верх подлости, ничтожности и душевной низости, вершина морального падения:
— Он перед смертью сказал, что он никого не винит, — Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось.
Но ведь если жертва ни в чем не винит своего палача, палач не перестает быть убийцей своей жертвы!
И такого-то ничтожного во всех смыслах человека, труса и подлеца, оправдывает мастер в своем романе?! Непостижимо!
Перейдем к Иешуа Га-Ноцри. Говорить о несоответствии этого образа евангельскому Иисусу Христу, значит, ломиться в открытую дверь. Порой исследователи ограничиваются одной только констатацией данного факта, не считая нужным детально рассматривать этот очевидный, с их точки зрения, вопрос. Примерно так рассуждал по поводу булгаковского «пророка» покойный отец А. Мень, отвечая на вопросы касательно «Мастера и Маргариты»: «Никакое это не Евангелие! Это роман, в котором есть лишь намеки на евангельскую историю, там нет Христа, и Пилат там не Пилат, просто взяты некоторые черты. ...Видимо, Булгаков сделал это сознательно. ...Это лишает нас возможности говорить о Иешуа Га-Ноцри как о Христе. ...Где это в Евангелии можно найти такое, например, обращение, как «добрый человек», столь любезное Га-Ноцри? Это ни в коем случае не Христос Евангелия...».
Даже Берлиоз, человек все-таки образованный, замечает Воланду:
— Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами.
Но, несмотря на бесспорность указанного расхождения между подлинными Евангелиями и евангелием от Воланда, мне думается, сказать несколько слов по этому поводу все-таки необходимо.
Практически все читатели принимают Иешуа Га-Ноцри за Иисуса Христа. На самом же деле это совершенно разные лица, даже если воспринимать их в качестве литературных персонажей. Подмена имен явно указывает на подмену образов, персон, личностей. С одной стороны, автор вроде бы не отменяет сходства между Иисусом и Иешуа, с другой, делает явный намек читателю: осторожно, это — не Он, не Сам, не Сын Человеческий, не Спаситель, не Тот, Кто смертью смерть попрал. А кто? С этим и хотелось бы разобраться.
Иешу́а — исторически правильное произношение древнееврейского имени, а Иисус — русская транслитерация греческой формы (Ιησούς) того же имени. Это имя, правда, в виде Йешу га-Ноцри упоминается в Иерусалимском Талмуде в двух местах, и оба раза в негативном контексте. По поводу истолкования прозвища Га-Ноцри существует несколько версий:
1. выходец из Назарета;
2. назорей — посвященный Богу человек, отказывающийся употреблять виноград и вино, стричь волосы и прикасаться к умершим;
3. производное от др. евр. слова «нацар» («нацер», «нецер»), означающее «отрасль», «ветвь»: «И произойдет отрасль от корня Иессеева (сына царя Давида — Ю.Л.), и ветвь произрастет от корня его» (Ис. 11:1). Речь здесь идет о грядущем Мессии, то есть об Иисусе Христе.
4. «страж», «пастух» от др. евр. слова «нацер» («ноцер»).
Как утверждают исследователи, Булгаков взял имя Иешуа Га-Ноцри из атеистической пьесы Сергея Чевкина «Иешуа Ганоцри. Беспристрастное открытие истины», опубликованной в Симбирске в 1922 г. и резко раскритикованной поэтом и писателем Сергеем Городецким в следующем году. Таким образом, принятое в христианстве и православии имя Иисус Христос было подменено Булгаковым или, по его воле, мастером — автором романа о Понтии Пилате — на талмудическое Иешуа Га-Ноцри. Хотя бы поэтому отождествлять Иисуса и Иешуа никоим образом нельзя. Но не только поэтому.
В 1-й главе романа «иностранец» Воланд, услыхав, что речь между Берлиозом и Бездомным, «как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе», привязался к литераторам, поскольку с точки зрения того, кто «лично присутствовал при всем этом», они оба несли несусветную чушь:
— Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.
В конце той же главы мессир на возражение Берлиоза, имеющего отличную от сатаны точку зрения на Иисуса, заявляет:
— А не надо никаких точек зрения... просто он существовал, и больше ничего.
— Но требуется же какое-нибудь доказательство... — начал Берлиоз.
— И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: — Все просто: в белом плаще...
Сатана все же предъявляет свое «доказательство» — во 2-й главе булгаковского романа (позже выяснится, что это роман мастера), — совершая при этом, как всегда, ловкий подлог, поскольку вместо Иисуса рассказывает писателям об Иешуа Га-Ноцри. Это при том, что прочие новозаветные персонажи — Пилат, Иуда — остаются при своих именах. Примерно то же самое можно сказать и о Левии Матвее, если отождествлять его с учеником Иисуса Христа и предположительно автором одного из канонических Евангелий. Однако небольшой номинативный сдвиг имеется и здесь: автор романа в романе вместо принятого в русской библеистике имени Матфей — с литерой «ф» — употребляет имя Матвей — с литерой «в». И мы понимаем: Левий Матвей тоже не совсем похож на евангелиста Матфея, а если вспомнить кощунственные речи Левия, то и совсем не похож. Но это в духе автора книги о Пилате, кем бы он, автор, на самом деле ни был. Показательно также, что если Берлиоз и Бездомный говорили действительно об Иисусе Христе, то Воланд, рассуждает исключительно об Иисусе, не прибавляя к имени Спасителя эпитет Христос, означающий принадлежность к Святому Духу. То есть Воланд начинает рассказывать о простом человеке, а не о помазаннике Божием, который на деле оказывается Иешуа Га-Ноцри. Низложение Христа или даже низведение Его во ад ложного истолкования просто поразительное.
Итак, во 2-й главе на сцену выходит Иешуа Га-Ноцри, говоря точнее, его выводят римские солдаты: «Двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. ...Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора».
А дальше продолжается фальсификация новозаветного текста. «Прозвище есть», спрашивает Пилат у Иешуа, на что тот отвечает:
— Га-Ноцри.
— Откуда ты родом?
— Из города Гамалы, — ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
— Кто ты по крови?
— Я точно не знаю, — живо ответил арестованный, — я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
Это при том, что родители евангельского Иисуса Христа — Иосиф и Мария — были вовсе не сирийцами, а иудеями, выходцами из города Вифлеема, Сам Он родился там же («Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском...» — Мф. 2:1), после чего Святое семейство перебралось в город Назарет («Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского» — Мф. 21:11). Тогда как город Гамала не встречается во всем Священном Писании ни разу. Во время иудейских войн (восстания иудеев против власти римлян) Гамала являлась форпостом мятежников и была осаждена, взята и разрушена в 67 г. н. э. тремя римскими легионами. Упоминание о Гамале как о родине Иешуа, возможно, указывает на то, что мятежником является и он сам, по крайней мере, в духовной сфере. Кроме всего прочего, в романе указан и неверный, с точки зрения традиции, возраст Христа: вместо 33 лет — 27. Словом, подмена происходит полная, всеохватная, по всем статьям.
Ничего героического в образе Иешуа нет. Обычный человек, отличающийся разве что особой разговорчивостью и в самом деле похожий на юродивого, ибо только скорбному главою пришла бы мысль обратиться к прокуратору Иудеи «добрый человек». «Тревожное любопытство», с каковым «приведенный» смотрит на Понтия Пилата, тоже присуще обыкновенным людям и совсем не подобает тому, кто знает или догадывается о своей высокой и трагической миссии, как это было в случае с евангельским Иисусом Христом. Дальше — больше. Иешуа выражает раболепную «готовность отвечать толково, не вызывать более гнева», разражается ни с чем несообразным пассажем о больной голове прокуратора, воспоследовавшим на вопрос об истине. Как я уже говорил, в Евангелии от Иоанна вопрос римлянина остался без ответа — и как же молчаливый ответ Христа далек от болтовни, вложенной мастером в уста Га-Ноцри! Молчание Иисуса исполнено высокого достоинства и смысла, ибо Истина — в христианском понимании — находилась непосредственно перед историческим Пилатом, однако Иисус не счел нужным сказать: «Я есть Истина!». Это все равно не убедило бы Пилата, и вообще, чтобы постичь эту истину, античному миру потребовалось немалое, по земным меркам, время. В отличие от своей романической подделки, Иисус Христос решителен и смел. Кому угодно потребовалось бы немало мужества, чтобы выгнать торговцев из храме, перевернуть их лавки и вообще наделать там много шума перед изумленными согражданами. И Христос обладал таким мужеством. Так же, как и сокровенным знанием того, что нет безгрешных людей, иначе говоря, далеко не все они «добрые» и что каждому придется пройти очень долгий и трудный пусть самосовершенствования, чтобы обрести спасение. И ради этих грешных людей Он позволил себя распять, облекшись в земную плоть и кровь.
Досужие же разглагольствования арестованного Га-Ноцри о подвешенной на волоске жизни иначе, как словонедержанием, назвать нельзя. Об этом Иешуа никто не спрашивает, он сам лезет поперед батьки в пекло со своими ненужными словесами, усугубляя свое и без того шаткое положение:
— А ты бы меня отпустил, игемон, — неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, — я вижу, что меня хотят убить.
Наконец-то догадался, скажу я и снова замечу, насколько это далеко от достойного поведения подлинного Иисуса Христа, не произносящего на суде Пилата и вообще на протяжении всех четырех канонических Евангелий ни единого лишнего слова (помалкивает, когда его не спрашивают, Иисус и в апокрифических текстах). Впрочем, ничего удивительного в этом нет. В евангелии от сатаны образ Христа не мог не быть всячески искажен и унижен, и на это обстоятельство явно указывает Булгаков как автор романа «Мастер и Маргарита».
— Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой, — говорит Афраний Пилату, повествуя о последних часах жизни Иешуа.
Это евангельский Иисус-то Христос, Спаситель рода человеческого, стал бы униженно заглядывать в глаза кому бы то ни было и при этом растерянно улыбаться?! Немыслимо!
От такой трактовки образа Христа не мог уклониться мастер, связавшийся с нечистой силой хотя бы тем обстоятельством, что вознамерился оправдать предателя Понтия Пилата, умыть ему руки, очистить его совесть. Подобное намерение ничем иным, как внушением злого духа, искушением дьявола объяснить невозможно. Мастер поддался ему и поплатился, о чем мы еще поразмыслим. Мало того. Автор ершалаимских глав романа вольно или невольно следует принципу: если уж извращать, то извращать все. Приведу два примера. В Евангелии от Матфея сказано: «Распявшие же Его делили одежды его, бросая жребий» (Мф. 27:35). И еще (там же): «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: «Или, Или! лама савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46).
Возражая в своей версии этим новозаветным эпизодам мастер (или Булгаков) пишет: «Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:
— За мною!».
И чуть ниже по тексту:
— Славь великодушного игемона! — торжественно шепнул он (палач — Ю.Л.) и тихонько кольнул Иешуа в сердце. Тот дрогнул, шепнул:
— Игемон...
Иными словами, в «Мастере и Маргарите» распявшие и одежды распятого отвергают, и сам он славит прокуратора Иудеи (!) вместо воззвания к Господу. Большего надругательства над текстом Священного Писания помыслить трудно. Но все это как бы сходит с рук мастеру благодаря нечеловеческой силе его таланта. Впрочем, не сходит. Но чтобы в этом убедиться, надо добраться до конца наших заметок.
В итоге Иешуа у Булгакова (или мастера) получился совсем другим, не таким, каким был на самом деле подлинный Иисус Христос (его историчность не признают разве что самые твердолобые из атеистов-ученых). Иешуа Га-Ноцри — действительно юродивый, болтливый, заискивающий, философствующий, считающий всех добрыми людьми, полагающий, что он своими словами может их переделать. Славно он переделал, скажем, того же Иуду из Кириафа! Мог ли такой Иешуа сказать: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (Мф. 10:34—35). Или: «И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня» (Мф. 10:36—38). Вопрос опять же риторический, стало быть, отвечать на него вовсе не обязательно.
Именно такой Иешуа — в интерпретации мастера — и был нужен Воланду. Тот Иисус Христос, каким Он предстает в Новом завете, черту не годится. Именно такой Га-Ноцри — юродивый, суесловящий, ничтожный — будет впоследствии сотрудничать с нечистой силой и даже подпадет, как я это постараюсь показать, под ее погибельное влияние. В такого «пророка» — глумления ради — готов уверовать даже сатана.
Интересно, что в статье «критика Аримана», вышедшей после публикации отрывка из романа о Пилате, «говорилось, что» мастер, «пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа». Критик ничего не понял. Никаким Иисусом Христом в произведении мастера и не пахнет, а если автору и досталось от оппонентов, то прежде всего за то, что у него Иешуа Га-Ноцри «получился ну совершенно как живой». А этого антирелигиозно настроенные литераторы допустить никак не могли.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |