Воланд — едва ли не главный герой булгаковского романа — представляет для исследователей наибольшую проблему для истолкования, хотя, казалось бы, никаких особенных тайн в этом персонаже нет. Но это только на первый взгляд. Начнем с имени. Булгакову во что бы то ни стало хотелось назвать дьявола так, чтобы мало кто даже из высокообразованных людей догадался, о ком идет речь. Автор искал имя, не затрепанное временем и литературой, и прекрасно справился с поставленной задачей. На его «удочку» из числа тех, кому он самолично читал свой роман, по свидетельству его супруги, попался кое-кто из знакомых литераторов. 27 апреля 1939 г. состоялось чтение первых глав последней версии романа, о чем Е.С. Булгакова делает следующую запись: «Вчера у нас Файко — оба (драматург А.М. Файко с женой. — Ю.Л.), Марков (завлит МХАТа. — Ю.Л.) и Виленкин (коллега Маркова — Ю.Л.) Миша читал «Мастера и Маргариту» — с начала. ...Миша спросил после чтения — а кто такой Воланд? Виленкин сказал, что догадался, но ни за что не скажет. Я предложила ему написать, я тоже напишу, и мы обменяемся записками. Сделали. Он написал: сатана, я — дьявол. После этого Файко захотел также сыграть. И написал на своей записке: я не знаю. Но я попалась на удочку и написала ему — сатана».
О широкой же читательской аудитории говорить не приходится, для нее имя черта стало подлинным откровением. Впрочем, теперь, когда роман внедрился в массовое сознание, когда герои «Мастера и Маргариты» попали даже в попсовые песенки, а сентенция «Рукописи не горят» превратилась в расхожее общее место, говорить о тайне имени Воланда не приходится: все и так все знают. Тем не менее сказать несколько слов все-таки необходимо.
Имя для своего персонажа Булгаков извлек из своего самого, пожалуй, любимого произведения мировой литературы — гётевского «Фауста, а именно — из сцены Вальпургиевой ночи (Walpurgisnacht). В оригинале это место выглядит так:
Mephistopheles
Was! dort schon hingerissen? Da werd ich Hausrecht brauchen muessen. Platz! Junker Voland kommt. Platz! suesser Poebel, Platz!
Переводчик А. Соколовский в прозаическом переложении «Фауста», изданном в 1902 г., передал приведенный текст следующим образом (стр. 150):
Мефистофель
Вон куда тебя унесло! Вижу, что мне надо пустить в дело мои хозяйские права. Эй, вы! Место! Идет господин Воланд!
И сам же Соколовский комментирует эту пару фраз (примечание 320, стр. 364): «Юнкер значит знатная особа (дворянин), а Воланд было одно из имен черта. Основное слово «Faland» (что значило обманщик, лукавый) употреблялось уже старинными писателями в смысле черта». У Гёте бес шутки ради примеряет на себя кличку «Воланд», потому что ему, собственно говоря, все равно, как зваться, он и без того осознает свои силы и возможности. Булгакову же оказалось не все равно: в «Мастере и Маргарите» посланцы ада называют своего начальника Воландом всерьез, отождествляя это имя непосредственно с сатаной.
Попытаемся разобраться и с мессиром. Messire — почетный титул знатных людей в средневековой Франции и Италии. Так в ту пору обращались к дворянам, адвокатам, врачам, рыцарям и священникам, но никак не к высшей знати и уж тем более не к особам королевской крови. Именно так — мессэре (видоизмененное мессир) — обращаются к Казанове персонажи драматической поэмы Цветаевой «Приключение». Впоследствии французы перешли на monsieur (месье), итальянцы — на signore (сеньор). Однако до сих пор бейлифа Джерси (остров в проливе Ла-Манш, охраняемый британской короной) называют по-французски — messire. Таким образом, титул, употребленный Булгаковым для обращения к Воланду, как-то не очень соответствует сатане: повелителя сил ада его креатура должна была бы величать попочтительней. Впрочем, судя по очень многим признакам, подручные московского гостя из романа Булгакова, по-видимому, сами едва ли намного ниже него в дьявольской табели о рангах.
На мой взгляд, редко употребляющееся по отношению к бесу имя и неважный титул говорят о многом. Во-первых, обращение к сатане — «мессир» — почти до буквы совпадает со словом «мессия» (помазанник Божий, Спаситель), и, возможно, оно понадобилось Булгакову еще и поэтому, ведь Воланд на самом деле спасает мастера и Маргариту, но от чего именно и куда заводит его спасение, мы увидим в дальнейшем. Во-вторых, Воланд, по воле автора, играет в романе не совсем свою роль. Тогда — чью? Чтобы ответить на этот вопрос, сперва поговорим о том, каким образом ангелы преисподней соблазняют, подавляют и, в конечном счете, морально и физически уничтожают свои будущие жертвы.
Во-первых, Воланд со своей камарильей непрерывно лгут. На лживость воландовской натуры указывает его глаза, о которых в романе говорится дважды. В 1-й главе: «Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой». И в 22-й: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней». По ходу романа правый глаз Воланда из черного стал глазом «с золотою искрой на дне»; левый глаз — из зеленого превратился в пустой и черный. Причем здесь Булгаков самым замысловатым сводит воедино свет и бездну. Сравните с известным местом из Евангелия: «И еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19:24). «Игольное ухо», ведущее во тьму вечного ада, в описании Воландовых глаз объединено с «с игольными ушами», через которые заказан путь обеспеченным людям в Царство Небесное. Ошеломляющее сопоставление!
Кстати говоря, зелеными глазами обладает в романе не один Воланд. Во-первых, Гелла: «Красавица Гелла улыбалась, обратив к Маргарите свои с зеленью глаза, не переставая зачерпывать пригоршней мазь и накладывать ее на колено». Во-вторых, череп Берлиоза на балу сатаны: «Тут же покровы головы потемнели и съежились, потом отвалились кусками, глаза исчезли, и вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, на золотой ноге, череп». В третьих, Иван Бездомный, ставший Иваном Николаевичем Поныревым. Но если у Бездомного имелись «бойкие зеленые глаза», то Понырев лишился этой самой бойкости, став попросту «зеленоглазым». Выходит, не случайно он одним из первых испытал на себе негативное влияние нечистой силы.
Но продолжим. Как сказал сам Воланд по поводу истории, рассказанной Бегемотом после бала:
— Интереснее всего в этом вранье то... что оно — вранье от первого до последнего слова.
То же самое можно отнести практически ко всем речам его и его присных. Ни словечка правды под флером правдоподобия, непрерывное искажение истины. Не случайно сатану называют отцом лжи, и Булгаков это блестяще иллюстрирует. Адская компания лжет и обделывает свои грязные делишки с чистой совестью или, что больше соответствует истине, с чистым отсутствием совести. Оставим в стороне мелочи вроде воландовского разговора с Кантом по поводу «шестого доказательства бытия Божия» — это можно отнести на счет безудержной бесовской бравады. Элементарно и то, что одежда из «дамского магазина» исчезает на женщинах, рискнувших ее на себя надеть; рубли, вползающие в портфель Никанора Ивановича Босого, становятся долларами; а «бумажки», выдаваемые Фаготом и Бегемотом за настоящие червонцы, превращаются в «резаную бумагу». Обвиняя несчастного Бенгальского во лжи, воландовская свора сама при этом нагло и подло лжет:
— Это опять-таки случай так называемого вранья, — объявил он (Фагот — Ю.Л.) громким козлиным тенором, — бумажки, граждане, настоящие!
Гораздо важнее сущностная ложь Воланда и его подручных чертей, извращенное ими новозаветное повествование, подмена подлинной правды неприкрытой ложью, их перевернутое с ног на голову самосознание, фальшивая система ценностей, внедряемая в главную героиню — Маргариту, и пр.
Любопытно вчитаться в указанном смысле и в предсказание Воланда относительно предстоящей смерти Берлиоза:
— Кирпич ни с того ни с сего... никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
Иные исследователи подробно трактуют вопрос касательно возможностей дьявола: знал ли он заранее о смерти председателя правления МАССОЛИТа или, по словам Бездомного, «он его нарочно под трамвай пристроил». По-моему, очевидно: бес ведает о дальнейшей судьбе Михаила Александровича и намеренно говорит ему неправду, а сказав полуправду, утаивает от литератора существенную часть правды, ее основную составляющую, ведь «вам отрежут голову» совсем не равно «вас задавит трамваем». Берлиоз резонно спрашивает:
— А кто именно? Враги? Интервенты? — На что получает, как и в первом случае, формально точный, а на деле абсолютно лживый ответ:
— Нет... русская женщина, комсомолка.
Лживый — потому что Берлиоза задавит трамвай. А уж кто будет за его рулем — женщина или мужчина, русская или не русская, комсомолка или не комсомолка, абсолютно неважно. Воланд лжет, чтобы подвигнуть писателя на суетливые поиски и беготню, тем самым «пристроить под трамвай» и, в конце концов, избавиться от него, устранить из будущей «нехорошей квартирки». Берлиоз все равно бы попал под трамвай в то же время того же дня, потому что «Аннушка разлила подсолнечное масло», и это доподлинно известно нечистой силе, действующей строго в рамках предопределения и в данном случае непосредственно исполняющей его предустановление.
Во-вторых, Воланд и его демоны не желают терять даром времени, действуют оперативно и четко, идут к цели путем наименьшего сопротивления, напрямую, не разбирая дороги, экономя силы. Возможно, посланцы от того света, посетившие Москву, имеют приказ решить поставленные перед ними задачи как можно скорее, всего за несколько дней. Они работают по строго намеченной программе, по хорошо продуманному плану, поскольку имеют возможность его составить (см. уже упоминавшийся разговор Воланда с Бездомным и Берлиозом в 1-й главе), и ничто на свете и уж тем более никто из смертных не в силах им помешать его в точности исполнить. Цели и задачи у них были, честно говоря, незатейливые: сжечь торгсин, писательский дом Грибоедова, убить мастера и Маргариту. Валютный магазин и привилегированная писательская организация были недоступны для основной массы столичного населения — вот бесы и пошли навстречу пожеланиям трудящихся. А о том, что чем закончились мытарства мастера и Маргариты, разговор впереди.
В-третьих, воландовцы, резвясь и играя со всеми, кто попадает в сферу их действия, непрестанно болтают, мелют языком, переливают из пустого в порожнее, празднословят, желая всеми правдами, то есть всеми неправдами заморочить голову любому и каждому встретившемуся им человеку. Мало того. Под воздействием бесовской болтовни все столкнувшиеся с сатаной люди тоже начинают празднословить. Нечистые ведут себя почти в соответствии с латинским изречением Verba volant scripta manent — «Слова улетают, написанное остается». (Отметим для памяти практически точное совпадение слова volant и имени Воланд.) Бесы впечатывают свои речи в самый мозг своей очередной жертвы, оплетаемой непрерывным потоком лживых словес. Кое-что из этих пустых речей остается в подкорке несчастных людей навсегда. Не случайно все, спознавшиеся с бесами и выжившие после этого, получают на память от них «беспокойную, исколотую иглами память» (прошу прощения за тавтологию) — настолько сильно врезаются в нее дьявольские письмена, хотя бы только произнесенные.
Взять, скажем, Жоржа Бенгальского. После того как ему оторвали и снова приставили на место голову, «осталась у него... привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать». Мучается в ту же пору и бывший поэт Иван Бездомный, теперь профессор Иван Николаевич Понырев. «Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и потерявшего разум Гестаса». Примерно то же самое с различными нюансами можно сказать и о других персонажах.
Уже в первой главе Воланд без спросу вмешивается в беседу посторонних людей, навязывает им беспредметную, пустопорожнюю, не такую уж сложную для осмысления дискуссию о смертности людского рода и предопределении. Да, род людской смертен, иной раз человек умирает нежданно-негаданно, но разве это когда-нибудь останавливало людей от поступков, дел и свершений? Смертные не знают часа своего ухода из жизни, но силой своего духа дерзают творить и создают то, что силам зла, способным только разрушать, и не снилось. Ars longa, vita brevis — искусство долговечно, жизнь коротка, — хотя бы так мог бы ответить Берлиоз на соблазнительные речи дьявола, если бы тот, произнося их, не был столь напористым и наглым.
Стоит вспомнить и эпизод, когда бес в сердцах набрасывается на Левия Матвея, явившегося к нему от Иешуа. Казалось бы, за 2000 (вернее — за 1900) лет все уже выяснено, все споры разрешены, все точки над i расставлены — так нет же! Черту все неймется. Воланд, почему-то обидевшись на посланца, не пожелавшего с ним поздороваться («Вот скука-то!»), пытается навязать пришедшему ничтожный разговор о добре и зле. Раздражаясь, он ставит перед Левием Матвеем не имеющий ответа вопрос:
— Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей.
Вопрошающий с ходу осуществляет вопиющую подмену понятий. Левий, назвав его «повелителем теней», говорит вовсе не о тенях «от деревьев и от живых существ», как это пытается представить Воланд, а о духах умерших людей, призраках, привидениях, фантомах, выходцев с того света и пр., подвластных духу зла. А ведь читатели в массе своей принимают за великую истину дурацкие разговоры беса о тенях и голом свете. Не отвечает Левий и на оскорбление, но его собеседник всячески желает показать свое мнимое (в романе явное) превосходство над светом и его насельниками. Что он и делает на глазах почтительно молчащей свиты. Может быть, Левий Матвей в самом деле глуп (достаточно вспомнить его слова и поступки, доказывающие это), но сам Воланд не намного умнее.
В-четвертых, сатана и компания постоянно шутят. Для них подлинно нет ничего святого: всякое слово, ситуация, явление, исторический факт и пр. бесы-нигилисты вышучивают, подвергают осмеянию, доводят до абсурда, глумливо унижают, опошляют. И здесь Булгаков как писатель-юморист переходит границы возможного, превосходит самого себя, сообщая своим «злым шуткам» поистине сатанинский юмор. Черти потешаются над законами мирозданием, находясь на его обочине; издеваются над людьми, вымещая на них свою ущербность, беспомощность, творческую несостоятельность; наконец глумятся над Богом, поскольку, во времена оны отложившись от Него, ничего не в силах Ему противопоставить. Но это все замечается читателем не сразу, а порой и вообще не замечается, ибо такова дьявольская сила булгаковского остроумия. Непрерывный глум, насмешка над плотью и духом, растление юмором мешают и персонажам романа, и читателям вдумываться в совершенно чудовищные вещи. Ближе к финалу Маргарита, встречая адского вестника, говорит:
— Простите, Азазелло, что я голая!
На что тот «просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей». Ах, как же это мило, весело и смешно: человек, с которого живьем содрали кожу!
В-пятых, духовно и телесно подавляя людей, ставя их на место, потусторонние гости столицы во главе с Воландом демонстрируют поистине сатанинское высокомерие и гордыню. Им мало одного осознания своей черной власти, им важно поставить человека на колени, унизить его, чтобы тот оказал им едва ли не Божеские почести. Показывая свой дешевый фокус с сожженным романом, черт бросает ныне знаменитое:
— Рукописи не горят.
На что Маргарита заходится в молитвенном экстазе:
— Всесилен, всесилен!
А этого бесу только и надо: подменить нравственные ориентиры, заставить уверовать в чертовщину, отречься от Бога. Камертоном столь нечеловеческого высокомерия являются слова гётевского Мефистофеля — цитата, взятая Булгаковым из «Фауста» в качестве эпиграфа к «Мастеру и Маргарите»: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Или в переводе Н. Холодковского:
Фауст
Чтоб узнать о вашем брате суть,
На имя следует взглянуть.
По специальности прозванье вам даётся:
Дух злобы, демон лжи, коварства — как придётся.
Так кто же ты?Мефистофель
Часть вечной силы я,
Всегда желавший зла, творившей лишь благое.Фауст
Кудряво сказано; а проще — что такое?
Мефистофель
Я отрицаю всё — и в этом суть моя.
Вот именно: суть нечистой силы — исключительно отрицание, поскольку со-вершать — то есть вершить нечто в со-гласии с Богом — она неспособна, а может только раз-вершать, разрушать, раз-венчивать, рас-тлевать.
И, разрушая — внутренний и внешний мир персонажей романа, — адская братва во главе со своим паханом, в-шестых, весьма и весьма напоминает уголовную. На протяжении всего текста, где вообще очень много говорят, черти действуют абсолютно «по понятиям», принятым в люмпен-пролетарских сообществах, а именно — за базар ответишь! Любое слово, сказанное поперек шерсти бесам, или даже просто случайное вырвавшееся словцо вызывает у них более чем адекватную — по зоновским меркам — реакцию. Нечисть не терпит возражений, даже если тот, кто с нею сталкивается в романе, как говорится, ни сном, ни духом. Вести себя в соответствии со своими жизненными установками, если при этом хоть на йоту перечишь черту, персонажам романа категорически запрещено. Расплата за такой грех наступает незамедлительно и порой принимает самые бесчеловечные и кровожадные формы.
Тому же Жоржу Бенгальскому отрывают голову за «ахинею», вполне безобидный «случай так называемого вранья», то есть всего лишь за его работу конферансье, пусть и весьма легковесную. Варенуху за невинный разговор по телефону превращают в вурдалака:
— Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по телефону.
Борзописным критикам, уничтожавшим мастера, громят квартиры, и здесь Булгаков делает более чем недвусмысленный намек: «Совершенно неизвестно, какою темной и гнусной уголовщиной ознаменовался бы этот вечер...». Любовница мастера, ставшая своею на этом адском празднике смерти, тут же перенимает блатные ухватки демонов: «По возвращении из кухни Маргариты в руках у нее оказался тяжелый молоток», — а сама она всячески готова ломать, крушить, бить и даже убивать, если бы автор рискнул придержать ненавистных ему критиканов дома. Но здесь Булгаков оказался куда гуманнее Маргариты, отказавшись предать врагов мастера в руки разъяренной ведьмы, которая, еще будучи не вполне ведьмой, выражала свирепое желание отравить Латунского.
Много веков назад пострадал за неосторожно сказанное слово и один из челядинцев сатаны Коровьев-Фагот, «темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом».
— Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита... у Воланда.
— Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, — ответил Воланд... — И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня... рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
То есть — ответил за базар, в данной ситуации — за «каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме». Игра слов показалась потустороннему пахану не слишком удачной, и он ухватил рыцаря за язык или на блатной фене — толканул на уркагана порожняк.
Нравственные ценности, исповедуемые бесом в законе Воландом и его приближенными урками, целиком и полностью описываются следующей «сводной заповедью» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ) или «тремя арестантскими заповедями» (В. Шаламов. Колымские рассказы): «Не верь, не бойся, не проси». Это очень хорошо показано в том эпизоде романа, где Воланд, хладнокровно помучив Маргариту, ожидающую вознаграждения за то, что была «хозяйкой» у него на балу, говорит:
— Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!
Это и есть антиевангелие, евангелие наоборот, евангелие от Воланда, идущее вразрез с подлинным Евангелием: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят» (Лк. 11:9). Ничего не бояться, как я уже говорил, научил Маргариту Коровьев-Фагот, ничего не просить ее наущает Воланд, а никому и ничему не верить она наущается сама.
В-седьмых. Устраивая разборки с людьми, потусторонние пришельцы придерживаются при этом исключительно примитивной философии, делят мир — древний, современный и инфернальный — надвое, раскрашивают его только двумя красками: черной и белой, без каких-либо полутонов. Систему взглядов Воланда и Ко можно было бы назвать манихейством, если бы их взгляды действительно походили на систему, а не на беспредельную наглость, подлость и безнаказанность распоясавшихся уголовников. Воланд гонит беса (лжет — на блатной фене) и в своей репризе о тенях, потому что сам никаких полутеней не признает.
— Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? — спрашивает сатана у Левия Матвея.
Но на самом деле к этому — только ради голой тьмы — стремятся как раз силы зла. Никаких двойных и тройных смыслов для них нет. Они исповедуют тьму и только тьму, а все, что проблескивает сквозь нее, пытаются осквернить и, по мере возможности, истребить. По крайней мере — в людях, поскольку так гораздо проще овладевать их душой и сердцем. (Так называемый покой, которым заведует дьявол, по сути дела ничем не лучше тьмы, и в этом нам еще предстоит убедиться.) Выходцы с того света развязывают против людей самую настоящую гражданскую войну, преследуют их за убеждения, а тот, кто не сдается им идеологически (Берлиоз), лишается жизни. Казалось бы, с атеистами можно было быть и пообходительнее — но нет, ведь те, не веруя в Бога, отрицают и существование сатаны, не признают возможностей того, в чьей свите имеют честь состоять прибывшие с ним в столицу СССР блатные черти. За что же они так ненавидят род людской? По-видимому, за то, что люди превосходят бесов и в физическом, и в нравственном, и в творческом отношениях, тогда как посланцы ада могут быть всего-навсего вдохновителями, скажем, художественных произведений — со знаком «плюс» либо со знаком «минус». Этого демоны и ведьмы, несмотря на все их загробные возможности, простить людям никак не могут.
Как всегда и везде, зло и в романе активнее, наглее добра, первым наносит удар, почти не находит отпора и побеждает, поскольку досконально знает слабые места своих неискушенных или ничтожных соперников. Но перед кем бряцает своими потусторонними мышцами воландовские пацаны? Кто именно, в каком качестве и в каком количестве противостоит бесам, сражается с ними, хотя бы пытается их остановить? И с изумлением приходится признать — практически никто. Безбожная страна, истребившая священников и разрушившая храмы, народ, искореженный антирелигиозной пропагандой, не в состоянии ничего противопоставить сатане и не выделяет из своей среды никого, кто мог бы дать ему хоть какой-то более-менее значимый отпор.
Впрочем, определенное сопротивление нечистой силе кое-кто оказать пытается. Это писатели Михаил Берлиоз и Иван Бездомный. У Михаила Александровича, бросившегося за милицией, это не получилось вовсе, Иван же Николаевич некоторые шаги к поимке Воланда все-таки предпринял. «Известнейший поэт, — заявившись в грибоедовский ресторан, — был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого... В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу». С какой стати в голове полуобразованного безбожника возник столь сомнительный для невежественного атеиста способ воздействия на нечистую силу, в которой как раз нечистой силы он и не признал, неведомо. Быть может, он что-то почувствовал или в его памяти всплыли детские истории «о Боженьке», рассказанные бабушкой? В общем, приспичило — вот и возник.
При виде черных бесовских коней пробовала оборониться от сатанинского наваждения и кухарка застройщика, но остановилась на полпути, смертельно напуганная демоном. Она «хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
— Отрежу руку!».
Спятив, то есть сойдя с советского ума, вспоминает о сокровенном и председатель жил-товарищества Босой: «Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух... запел какую-то молитву».
Вспоминает полузабытое и буфетчик Варьете Андрей Фокич Соков, получивший вместо своей «шляпочки» «бархатный берет с петушьим потрепанным пером». Заметив на своей голове неправильный берет, «буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину». Животворящий крест, не подкрепленный истинной верой, все-таки действует, но, если можно так сказать, наполовину, не в силах усмирить раздухарившихся бесов.
Борется с последствиями вмешательства нечистой силы, впрочем, сам о том не подозревая, доктор-психоаналитик Стравинский. И ему многое удается сделать, несмотря на происки превосходящих сил противника: восстанавливать рассудок «скорбных главою» — дорогого стоит.
По-прежнему влияет на силы тьмы горластый трубач зари петух, своим чистосердечным «кукареку» разгоняющий ночную нечисть: «С третьим криком петуха...» Гелла «повернулась и вылетела вон. И вслед за нею... выплыл медленно в окно... Варенуха».
В булгаковском СССР, повторяю, вступиться за людей, атакуемых агрессивным злом некому, а сами они, не имея четкой нравственной опоры, лишенные веры в Бога, утратили способность отражать эти атаки. В обществе такого типа спасения от дьявола нет.
Но не все так уж безнадежно — и это самый удивительный в концептуальном плане мотив романа. На арену борьбы со злом выходят... органы: милиция и ОГПУ. Если верить ведомственным байкам ветеранов-особистов, указанная аббревиатура расшифровывалась двояко: «О Господи, помоги убежать!» — и в обратную сторону. «Убежишь — поймаем, голову оторвем». И в романе они принимаются ловить. Адская кодла творит деяния, описываемые Уголовным Кодексом СССР, они получают широкий общественный резонанс, поэтому в дело сперва вступает милиция, затем чекисты. И как же уважительно относится автор «Мастера и Маргариты» к своим безымянным персонажам из внутренних органов! Те упоминаются на страницах романа довольно часто и всякий раз исключительно в положительном контексте. Вот, к примеру, слова мастера о них в разговоре с Бездомным:
— Вы знаете, что такое — застройщики? — спросил гость у Ивана и тут же пояснил: — Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве.
Стало быть, с преступностью в Москве, шире — в СССР в общем и целом покончено, остались только мошенники, причастные к не совсем честному решению все того же квартирного вопроса.
Но самое выразительный и показательный эпизод, отражающий романное отношение Булгакова к московским органам правопорядка и безопасности, происходит ближе к финалу книги, когда особисты безуспешно пытаются изловить возмутителей столичного спокойствия.
— А что это за шаги такие на лестнице? — спросил Коровьев, поигрывая ложечкой в чашке с черным кофе.
— А это нас арестовывать идут, — ответил Азазелло и выпил стопочку коньяку.
— А, ну-ну, — ответил на это Коровьев.
Войдя в квартиру, чекисты принимаются стрелять в кота, тот начинает отстреливаться, «но длилась эта стрельба очень недолго и сама собою стала затихать... Никто не оказался не только убит, но даже ранен. ...Кот покачивался в люстре... дуя зачем-то в дуло браунинга и плюя себе на лапу». Все понятно: кот дует в ствол, чтобы не причинить ущерба пришедшим, а плюет себе на лапу, устраняя причиненный ими ущерб. Нечистая сила явно не желает вредить органам, печется о том, чтобы ни единый волосок не упал с их головы. Так-то: иные москвичи пострадали от дьявольского отродья за неосторожно сказанное слово, а гепеушников Бегемот почему-то щадит за попытку недвусмысленно исполнить свои служебные обязанности. По-видимому, сатана видит в них родственные души, готовит их к будущим подвигам, ведь ни о каких массовых репрессиях, как я уже говорил, в романе и речи не идет, а партийных и советских органов словно не существует в природе.
Зачем понадобилось Булгакову облагораживать, чуть ли не обожествлять органы, у которых всю жизнь находился «под колпаком», непонятно. Но следы этого облагораживания или обожествления слишком видны в тексте романа, чтобы от них отмахнуться. Дело, по-видимому, в том, что писатель страстно хотел напечатать роман при жизни, и, быть может, поэтому создал образ идеального ершалаимского чекиста Афрания. Такую догадку высказывают иные ученые и литераторы, и она не лишена оснований. Но я полагаю, роман «не пропустили» бы в любом виде: слишком уж он выходил за рамки тогдашнего литературного потока, чтобы обрести право на жизнь и на читающую публику. И для понимания этого вовсе не надо быть всезнающим Алоизием Могарычем. Но надежда — понятие невесомое и возникает в человеке вопреки всякой логике.
Исходя из текста, враги дьявола (я уже это говорил) — писатели, поэты, шире — творческая, но бездарная интеллигенция (талантливой, кроме мастера, Булгакова и умерших писателей, роман не располагает), театральные деятели, чиновники от театра и те, от кого так или иначе зависит распределение жилплощади. Друзья князя тьмы, — говоря по-современному, силовые структуры или правоохранители. В преисподней канцелярии дьявол также проходит по силовому ведомству, ориентированному в противоположную сторону от небес. Дело Афрания расцвело в СССР пышным цветом, но если тот велел зарезать одного Иуду, то органам предписано истребить многих. Многих иуд? Ну, если и не иуд, то предателей, как об этом понимает главный герой Булгакова — черт; предателей, отвергающих вместе с силами света и силы тьмы.
Подведем некоторые итоги касательно Воланда. Бес часто разглагольствует по ходу текста, в результате чего болтовня становится своеобразным лейтмотивом романа, в котором практически все персонажи лживы и склонны к безудержному словоизвержению. Черт то и дело демонстрирует свою силу, кичится своими невероятными для обитателей подлунного мира возможностями, постоянно подчеркивает свое умственное, интеллектуальное и магическое превосходство над людьми, оказывающееся порой не столько действительным превосходством, сколько на порядок большей информированностью. Воланд периодически обижается, не желая или скорее всего не умея скрыть своего раздражения: то на современных людей (тех же Берлиоза и Бездомного), то на Левия Матвея (в том же разговоре о тенях); делает неверные выводы, допустим, об умственных способностях Маргариты (я отмечал это, касаясь ее пустословия в сцене знакомства с главным демоном). Воланд непрерывно лжет, и это понятно: отцу лжи подобает быть патологическим лгуном. В некотором отношении его подручные «гаеры» выглядят в романе значительно сдержаннее и достойнее. Это относится ко всем без исключения слугам Воланда, даже к Коровьеву-Фаготу и коту Бегемоту, несмотря на всю их развязность и наглость. Они-то ведут себя так, как это им предписано, как это обусловлено их «должностями и обязанностями». Владыка преисподней, каковым хочет казаться людям Воланд, весьма расстраивается, еще и когда глава МАССОЛИТа Берлиоз с поэтом Бездомным отказываются признать историчность Иисуса Христа и существование дьявола, хотя, казалось бы, какое ему дело до Иисуса! Писатели задели как персональное, так и авторское самолюбие незваного собеседника: он из кожи вон лезет, дабы казаться чертом самого высшего разряда, он так славно все придумал с Иешуа (воплощал задуманное — мастер), а эти бездари не верят. Как говорится, не вынесла душа поэта, в результате чего и произошли воспоследовавшие события.
Резюмирую. Поведение и речи главчерта показывают, что он вряд ли вхож в высшее бесовское общество. На мой взгляд, Воланд вовсе не является собственно князем тьмы, сатаной, дьяволом, лукавым, то есть романический мессир — бес более мелкого ранга, нежели владыка преисподней. Не такая, конечно, мелочь, как «надувало Фагот» и «наглый котяра Бегемот», но и не враг рода человеческого самолично. С моей точки зрения, скажем, Абадонна или даже Азазелло ничуть не ниже Воланда в дьявольском иерархическом ряду. На не слишком значительное положение прибывшего в Москву руководителя делегации с того света указывают множество деталей, разбросанных по всей книге. Не только его имя, и обращение к нему его подчиненных, но, повторяю, и его поведение, ухватки и привычки, обиды и раздражения, ничтожные кунштюки с исчезающими деньгами и одеждой, и даже цель его появления в Москве, выраженная им в «нехорошей квартирке» после «сеанса черной магии с полным ее разоблачением»:
— Мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре.
Воланд, конечно же, шутит, но о своих подлинных намерениях, я бы даже сказал, о своем поручении предпочитает помалкивать: не велено. Судите сами. Врагу рода человеческого, дьяволу, сатане, лукавому в общем-то незачем самому трудиться, выезжая на место будущих происшествий. Ведь он же, хотя и злой, но все-таки дух. Жалкий, с точки зрения подлинного сатаны, воландовский глобус, коим бес хвастается перед Маргаритой, дьяволу ни к чему: он видит все, вся и всех своим духовным взором или, на худой конец, с помощью командированных чертей, каковой, собственно говоря, и является преисподняя клика, посетившая Москву.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |