Сопоставление опыта немецкого романтика с принципами характерологии в булгаковских произведениях приобретает особую значимость. Его актуальность усиливается особенностями современной (безгеройной) прозы, активными поисками писателей построения характера как в прошлом, так и в настоящее время. Путь трансформации героя немецкой прозы от гофмановских персонажей до «Человека без свойств» Р. Музиля представляет собой своеобразную модель развития характера в европейской литературе.
Однако подобная эволюция гофмановского героя не является единственной. И в этом отношении сопоставительное изучение героев Гофмана и Булгакова становится чрезвычайно показательно. В качестве обоснования исследования характерологических принципов в творчестве Гофмана и Булгакова мы исходим из следующего.
Краеугольной для романтической литературы является проблема индивидуалистического сознания, «гипертрофия личности»1. Гофман создает особый тип героя, для которого самопознание себя как индивида является необходимым условием существования. Он всегда обеспокоен сохранением своего «я», акцентированием собственной значимости и для себя, и в глазах окружающих.
В литературоведении существует устойчивое понятие гофмановского героя2. Прежде всего, это индивидуалист с обостренным чувством собственного достоинства. В качестве отличительной черты его характера выделяется исключительность, привилегированность вследствие особой дерзости пуха, индивидуального бунтарства. Подобная исключительность определяет двойственность романтика. Герой стремится к великому свершению, героическому, прежде всего духовному усилию, с помощью которых он пытается уйти от парализующей его действительности (причем подобное стремление не обязательно сочетается с активностью, а может быть достигнуто и через созерцательность, внутреннюю сосредоточенность). Вместе с тем он осознает свою неустойчивость, бессилие перед опасностями со стороны окружающего мира.
Гофмановский герой, несомненно, гордится своим «я», которое отличает и выделяет его из окружения. Поэтому ему присущи чувство собственного достоинства, гордость и самолюбие, иногда перерастающее у него в эгоизм и надменность. Но в то же время он ощущает глубокое несоответствие между своим внутренним потенциалом и внешней средой, которое начинает тяготить его. И тогда взволнованная и сумрачная сосредоточенность, замкнутость, отрешенность, тревожное одиночество, меланхолия и иронический скепсис становятся неизменными спутниками героя, постепенно трансформируясь в черты его характера.
Создавая своего героя, немецкий писатель представляет его с различных сторон, что во многом предопределяет его разнохарактерность, сообщает ему универсальность. Благодаря этому гофмановский герой сохраняет свою актуальность и художественно-эстетическую значимость для других периодов развития литературного процесса.
Таким образом, в качестве основания для соотнесения гофмановских и булгаковских героев мы выделяем идею романтического индивидуализма, пафосом которой становится утверждение о неисчерпаемости личности, её сложности и многогранности.
Г.В.Ф. Гегель, исследуя природу романтического характера, пишет, что «она непреклонно опирается на самое себя; проявляя твердость, она либо осуществляет себя, либо гибнет. Такая самостоятельность характера может обнаружиться лишь там, где небожественное, человеческое по преимуществу, достигает своей полной значимости»3.
У русского писателя индивидуализм как неотъемлемая черта сознания героя является важным критерием его бытия и мира в целом. И в этом смысле Булгаков органично продолжает магистральную для европейской литературы XIX—XX веков идею личностного самоопределения.
А.В. Карельский пишет, что «если попробовать охватить мысленным взором всю европейскую литературу последних двух столетий в главных линиях её движения, то смыслом этого движения окажется непрестанная, снова и снова возобновляемая отчаянная борьба за свободу человека, за неотъемлемость его прав как личности. И речь в данном случае идет ...о протесте против всякого угнетения... о защите не просто личности и не просто ее свободы, а её самости, её самоценной единичности. Ни в какую другую предшествующую эпоху не вставала так остро проблема защиты прав личности, никакая другая эпоха не осознавала положение личности столь трагически угрожающим... личность... в начала XIX века... обнаруживает свою фатальную незащищенность, ощущает себя один на один с враждебным её социумом и — шире — миропорядком»4.
В XX веке подобное ощущение приобретает новые дополнительные оттенки, связанные с апокалипсическими настроениями. Аналогичные мотивы пронизывают и все творчество Булгакова, начиная с его ранних публикаций («Москва краснокаменная» (1922 г.), «Сорок сороков» (1923 г), «Киев-город» (1923 г.), «Я убил» (1924 г.) и до последнего, «закатного», по определению самого писателя, романа «Мастер и Маргарита».
Поэтому для современного автора становится особенно важно показать такого героя, который, сохраняя свои индивидуалистические свойства, может противостоять хаосу жизни. Индивидуализм булгаковских героев связан с негативной реакцией человека на окружающую действительность, стремлением противопоставить ей своя и с его правом на собственную реализацию, на утверждение личного бытия.
Проявление индивидуализма в означенном смысле сближается с известной романтической оппозицией человека и враждебной ему реальности, приводящей к замкнутости, обособленности героя. При этом его суверенность становится рефлекторной формой поведения, выполняя защитные функции. Оппозиционность булгаковских героев по отношению к внешнему миру не приобретает характера активных выступлений, открытой борьбы. Она выражается прежде всего в том, что несмотря на всю «чепуху» и «неестественность» реальности, булгаковские герои пытаются жить по своим правилам и в соответствии с теми нормами, которые приемлемы для них, не поддаваясь внешнему давлению. Неслучайно, например, что для героев романа «Белая гвардия» (1924—25 гг.) Турбиных «соблюдать правила турбинской жизни» (1, 330) становится необходимым условием для всех, кто находится рядом с ними. «Правила турбинской жизни» и являются выражением внутренней независимости героев по отношению к враждебному миру. Таким образом, «декларация независимости» была также (и даже прежде всего) «декларацией изолированности»5, что укладывается в традиции романтического мироотношения, ведь индивидуалистический бунт романтических героев также оборачивается их отчужденностью от мира, желанием жить по своим внутренним законам. И это сближает булгаковских героев с романтическими образами Гофмана — Странствующего Энтузиаста, отшельника Серапиона, Крейслера.
Отчуждение героя, рассматриваемое Булгаковым как результат конфликта между внутренним миром и внешней, как пишет автор, «невсамделишной», «зыбкой» и «фантастической» действительностью, при всем своеобразии обнаруживает присутствие гофмановского начала. Наиболее четко это прослеживается при анализе инфернально-фантастических образов, рассмотренных в первом параграфе настоящей главы.
В другом случае, индивидуализм булгаковских героев связан с правом человека на реализацию своего внутреннего творческого потенциала, на утверждение собственных возможностей. Современный автор создает героя, характер которого должен был в высшей степени подтвердить мысль писателя о бесценности человеческой индивидуальности. Булгаков связывает такого героя с образом творческой личности, художника. И это также сближает современного автора с творчеством Гофмана, сосредоточившего свое внимание на творческой индивидуальности.
Концептуальное значение для Булгакова имеет образ рационалистического героя. Его художественное развитие у современного автора соотносится с важнейшей в XX веке идеей научного прогресса, основанного на культе разума и рациональном подходе человека к действительности. Самоутверждение булгаковского героя, основанное на интеллектуальном превосходстве, обнаруживает связь с гофмановскими персонажами, в которых воплощен один из характерных для романтизма конфликт рационального, механистического и эмоционально-чувственного начала. Сопоставительному анализу героев-рационалистов в творчестве обоих авторов посвящен третий параграф.
Женские образы представляют ещё один тип рассматриваемых нами гофмановских и булгаковских героев. Обращаясь к образу идеальной женщины, русский писатель во многом обобщил художественный опыт предшествующих традиций, в том числе и гофмановской. Её актуальность для современного автора состоит в том, что чрезвычайно значимая для XX века идея женской эмансипации нашла художественное воплощение в творчестве немецкого автора. Эволюция женского характера в произведениях Гофмана и Булгакова рассмотрена нами в последнем четвертом параграфе главы.
Примечания
1. Гуляев НА., Карташова И.В. Введение в теорию романтизма. Тверь, ТГУ, 1991. С. 61.
2. Наиболее подробно этот вопрос рассматривается в работах Н.Я. Берковского, Л.В. Славгородской, С.В. Тураева, Ф.П. Федорова, Д.Л. Чавчанидзе и др.
3. Гегель Г.В.Ф. Эстетика в 4 т. Т. 2. М., Искусство, 1969. С. 289.
4. Карельский А.В. От героя к человеку: Два века западноевропейской литературы. М., Сов. писатель, 1990. С. 10—11.
5. Якимович А.Я. «Искусство после катастрофы» Художественная культура советского региона (семантический аспект) // Советское искусствознание. Вып. 27. М., Сов. художник, 1991. С. 8.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |