Маргарита... остается... идеалом вечной, непреходящей любви.
Б.В. Соколов1
— Ты бы брюки надел, сукин сын.
Маргарита
Основной чертой булгаковской Маргариты является чувство высокой, всепоглощающей любви. Такое благородство, цельность и сила чувства русской женщины породили многие пленительные образы русской литературы.
И.Ф. Бэлза2
Образ Маргариты продолжает славную плеяду русских женщин, изображенных... Пушкиным, Тургеневым, Толстым.
В.В. Петелин3
Ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке...
— Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита, — и все забудешь.
Из ранней редакции романа4
С чьей-то легкой руки укоренилось мнение о Маргарите как «ангеле-хранителе» Мастера, или, по определению Л.М. Яновской, «прекрасном, обобщенном и поэтическом образе Женщины, которая Любит»5. Однако содержание романа показывает, что автор вкладывает в этот образ нечто иное.
Парадоксальность глав, повествующих об идиллической любви этих персонажей, бросается в глаза при сравнении хотя бы этих двух отрывков:
«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат», и:
«Маргарита Николаевна никогда не нуждалась в деньгах. Маргарита Николаевна могла купить все, что ей понравится. Среди знакомых ее мужа попадались интересные люди. Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире».
При их сравнении читатель, не знакомый с романом, наверняка стал бы утверждать, что они принадлежат перу разных авторов — настолько они отличаются по стилю. И, осмелюсь добавить, и по уровню владения пером. Действительно, первый, охотно цитируемый исследователями отрывок, является образцом высокохудожественной прозы, его достоинства не раз становились предметом восхищенного анализа специалистов. Видимо, именно его имела в виду Л.М. Яновская, когда писала: «По музыкальности проза «Мастера и Маргариты» на уровне самой высокой поэзии»6.
Второму же явно не повезло — не обнаружив в нем «прозы на уровне самой высокой поэзии», исследователи упорно обходят его вниманием, как бы великодушно прощая Булгакову неровную манеру письма, пассаж, достойный разве что весьма нерадивого третьеклассника. Примечательно, что этот отрывок был вставлен Булгаковым уже на заключительной стадии работы над романом — во всяком случае, во второй полной рукописной редакции, с которой роман летом 1938 года диктовался на машинку, он отсутствует.
Давайте все-таки вдумаемся, что Булгаков мог иметь в виду, — ведь авторская небрежность здесь явно исключена. Вывод может быть только один: он преднамеренно избирает в этой части стиль, своей нарочитой примитивностью сигнализирующий о неправдоподобности того, что открыто декларируется в этих главах.
Действительно, при чтении этого и других пассажей о Маргарите обращает на себя внимание откровенно пародийный, комический стиль повествования, явное присутствие авторской иронии. Причем «правдивый повествователь», от имени которого ведется в этой части романа рассказ, не является откровенно комическим лицом, каким был бы рассказчик в манере Щедрина; нет, он в традициях гоголевских повествователей разыгрывает роль простачка и в простодушной манере чрезмерно расхваливает свою героиню. И в этом наигранно наивном рассказе как бы помимо воли «правдивого повествователя, но постороннего человека» вдруг проскальзывает «момент истины». Давайте присмотримся повнимательнее, как это делается.
Начать хотя бы с того, с чего начал сам Булгаков — с первых строк, где в фабулу романа впервые вводится образ Маргариты: «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» Выделенные здесь слова были продиктованы, по данным М.О. Чудаковой, смертельно больным писателем в январе 1940 года Елене Сергеевне7. Вряд ли у кого-то возникнут сомнения, что такая доработка велась явно в направлении придания этой части романа еще более подчеркнутой ироничности — здесь ирония явно присутствует и в наигранной патетике, и в подборе лексики, не говоря уже о совершенно невероятном нагромождении эпитетов «настоящей, верной, вечной» любви.
Описывая (опять же от лица «правдивого повествователя, но постороннего человека») чувства Маргариты перед арестом Мастера, Булгаков своей иронией подтверждает уже возникшие у читателя сомнения: «Маргарита, когда пришла на другой день в домик мастера, по счастью (!? — выделено мною — А.Б.), не успев переговорить с мужем,.. узнала, что мастера уже нет». Здесь слова «по счастью» никак не вяжутся с представлением о беззаветной любви. Да и какое это, простите, «счастье», когда арестовывают возлюбленного? Ведь «Женщины, которые Любят) в подобных ситуациях либо следуют за мужьями в Сибирь, либо кончают жизнь под колесами паровозов. А тут, видите ли, вдруг какое-то неуместное счастье! Нет, «правдивый повествователь» явно имеет в виду что-то другое...
Кстати, о следовании за мужьями в Сибирь, — поскольку уж зашел разговор о «славной плеяде русских женщин», в число которых В.В. Петелин поспешил рекрутировать Маргариту: «Она сделала все, чтобы разузнать что-нибудь о нем, и, конечно (извините, снова выделено мною — А.Б.), не узнала ровно ничего... вернулась в особняк и зажила на прежнем месте».
Почему «конечно»? Разве любящие русские женщины из «славной плеяды» так вот просто сдаются в самом начале испытаний и возвращаются в особняки жить-поживать, да с постылыми мужьями добра наживать?! Жесткая ирония просматривается и в таких словах «правдивого повествователя»: «Что изменилось бы, если б она в ту ночь осталась у мастера? Разве она спасла бы его? Смешно! — воскликнули бы мы, но мы этого не сделаем перед доведенной до отчаяния женщиной».
Действительно, смешно... Да и то сказать — что изменилось бы, если бы Низа действительно пришла в ту пасхальную ночь в Гефсиманский сад на встречу с Иудой? Разве она предотвратила бы его убийство, исполнительницей которого сама же и была? Или сравнение «пленительного образа» с язычницей, работавшей на римскую охранку, оскорбляет чьи-то чувства? Но, уважаемые литературоведы, берясь толковать содержание романа, до отказа нашпигованного всякой чертовщиной, следует быть готовыми к проявлению этой самой чертовщины в любой, самой неожиданной и коварной форме. Как, например, здесь: вы случайно или умышленно не заметили параллели «прогулок» Маргариты, которую ночами где-то «ждали», с двумя древнейшими профессиями Низы?8 Или такого вот совпадения: в ночь расправы с Иудой муж Низы совершенно случайно оказался в отъезде, о чем прекрасно был осведомлен Афраний, иначе он не пошел бы так вот прямо к ней в жилище; в ночь ареста Мастера мужа Маргариты тоже вдруг совершенно случайно вызвали на производство. Якобы на аварию, если верить «официальной версии» «правдивого повествователя»... Но Маргарита почему-то была совершенно уверена, что раньше утра муж не возвратится... Ну сплошные «рояли в кустах», да и только.
В ряде исследований (И.Ф. Бэлза и др.) заостряется внимание на том обстоятельстве, что эпиграф к роману намекает-де на связь образа главной героини с Маргаритой Гете. В то же время, многочисленные штрихи, которыми характеризует свою героиню Булгаков, полностью развеивают тот флер вокруг этого образа, который ему приписывается.
Уже с первых строк, посвященных героине, Булгаков решительно противопоставляет свое создание Гретхен-Маргарите: «Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонек, что нужно было этой косящей на один глаз ведьме?.. Не знаю. Мне неизвестно. Очевидно, она говорила правду, ей нужен был он, мастер, а вовсе не готический особняк, и не отдельный сад, и не деньги. Она любила его, она говорила правду».
Очень информативный пассаж! Во-первых, оказывается, что якобы «временное» ведьмино косоглазие, которое исчезло после смерти Маргариты, вовсе не временное: оно появилось еще до ее первой встречи с Мастером, и роль ведьмы эта женщина приняла на себя еще до наступления описываемых в романе событий.
Во-вторых, трижды подряд, буквально залпом повторенные «правдивым повествователем» элементы сомнения: «Не знаю», «Мне неизвестно», «Очевидно, она говорила правду...». И уже буквально через несколько абзацев Булгаков показывает, что Маргарита не верна не только своему мужу, но и Мастеру (правда, в помыслах, но это не меняет сути): «Почему, собственно, я прогнала этого мужчину? Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного, разве что только глупое слово «определенно»? Почему я сижу, как сова, под стеной одна? Почему я выключилась из жизни?».
После такого описания как-то не очень верится ни в душевный порыв со стороны подруги Мастера, ни в заверения «правдивого повествователя» о «верной, вечной» любви, поскольку помыслы «Женщины, которая Любит» вряд ли наполняются вожделением при первой встрече с незнакомым «ловеласом».
И, наконец, оно не оставляет никаких сомнений в отсутствии у Маргариты той кротости, которая ассоциируется с образом героини Гете. Ведь кротость никак не совместима ни с «длинным непечатным ругательством» в ее лексиконе, ни с выражениями попроще: «Пошел ты к чертовой матери», «Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в разговор...» и т. п. Обращенная к коту Бегемоту, последняя фраза, да и сами манеры Маргариты не остались не отмеченными; при появлении Мастера кот воспользовался случаем и прокомментировал их с неприкрытой ехидцей: «Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта».
Более того, эти сомнения тут же усиливаются повтором о желтой мимозе, о чем читатель уже знает из рассказа Мастера Бездомному. В том описании мимоза сочеталась с фоном черного пальто Маргариты; во второй полной рукописной редакции этот момент был более усилен словами Мастера (в беседе с Бездомным): «Она несла свой желтый знак». Тогда, при первой встрече, когда Мастер сказал, что ему не нравятся эти цветы, Маргарита выбросила их. Но, как оказалось, это зловещее сочетание — желтое с черным, ассоциируемое с неверностью, изменой — было не случайным; более того, Маргарита от своей геральдики не только не отказалась, но и сшила Мастеру ту самую черную шапочку с желтой буквой «М».
Что касается целомудрия Маргариты, то в это понятие никак не укладывается ее эксгибиционизм. Можно допустить, да и то весьма условно, что на балу это выглядело как вынужденный акт самопожертвования; но навязчивая демонстрация своей наготы соседу, заявления типа «Мне нравится быстрота и нагота», «Плевала я на это» (в ответ на предупреждение Мастера «Ты хоть запахнись» перед появлением Азазелло) показывают, что стыдливостью Маргарита не страдала.
О том, что главная героиня романа изначально замышлялась Булгаковым как воплощение порочных начал, свидетельствуют опубликованные недавно ранние редакция романа. Так, во второй полной редакции в сцене натирания кремом была такая характеризующая героиню фраза: «Сверкая распутными глазами»9. А вот выдержка из описания того, что в первоначальном замысле происходило на шабаше у Воланда (собственно, в окончательной редакции описано то же, только в более завуалированном виде):
«Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его. и он ожил в ее руке. Заливаясь хохотом и отплевываясь, Маргарита отдернула руку. Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый, с горящими глазами, прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой — фрачник — привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию. Девчонка уселась на корточки перед Маргаритой, начала целовать ее колени.
— Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита, — и все забудешь. Молчите, болван! — говорила она тому, который шептал, и зажимала ему горячий рот, но в то же время сама подставляла ухо».
Надеюсь, мастера отечественной словесности улавливают разницу между «плеваться» и «отплевываться»? Или их целомудрие не позволяет задуматься над разницей в оттенках?
Да, очень яркий пассаж. Но при чтении его не покидает чувство удивления — как можно после такого красочного описания поведения шлюхи продолжать цепляться за версию о том, что под Маргаритой Булгаков подразумевал свою собственную жену, даже если она когда-то и давала для этого повод (если верить В.Я. Лакшину10. Ведь русский человек может поставить жене синяк под глазом, может глаз выбить; может, наконец, выгнать ее в ночной сорочке на мороз; но изобразить ее в таком виде письменно... Нет, на такое он не способен. Тем более — деликатнейший Булгаков.
Как бы там ни было, интерпретация образа Маргариты в ключе таких понятий как «светлая королева», «Женщина, которая Любит» не выдерживает никакой критики.
Вот как выглядит в окончательной редакции романа практически аналогичный эпизод: Маргарита не упускает момент и кокетничает даже в совершенно экстраординарных обстоятельствах, в квартире номер 50: «Не желала бы я встретиться с вами, когда у вас в руках револьвер, — кокетливо поглядывая на Азазелло, сказала Маргарита». При этом то обстоятельство, что бал закончился и уже нет необходимости оставаться в совершенно обнаженном виде, ее абсолютно не смущает.
Кстати, о «Светлой королеве Марго» — именно так озаглавил целый раздел в своей работе И.Ф. Бэлза. Поскольку в романе такое определение фигурирует единственный раз (в сцене встречи с подгулявшим мужчиной при полете на шабаш), это место стоит процитировать:
«— Пошел ты к чертовой матери. Какая я тебе Клодина? Ты смотри, с кем разговариваешь, — и, подумав мгновение, она прибавила к своей речи длинное непечатное ругательство...
— Ой!.. Простите великодушно, светлая королева Марго! Я обознался...
— Ты бы брюки надел, сукин сын, — сказала, смягчаясь, Маргарита».
Это — то самое место, на основании которого один из мэтров булгаковедения построил свои выкладки, в результате чего и появился вывод о «пленительных образах русской литературы»11. Но может ли вообще идти речь о чем-то «пленительном», если обращение к «светлой королеве» исходит от связанного с нечистой силой «сукиного сына», который, к тому же, простите, без брюк? И какова цена этого «пленительного», если героиня, «смягчаясь» (!), снисходит до почти ласкового (если сравнивать с «длинным непечатным ругательством») обращения «сукин сын»?..
Нет, на балу к Маргарите обращаются как к «черной королеве Марго», а не к «светлой». И Булгаков настойчивым повторением не только о сходстве, но и полной идентичности своей героини с эгоистичной в любви «вамп-женщиной» (такой, по крайней мере, предстает в одноименном романе Л. Дюма королева Марго) снимает последние остатки романтики вокруг и этого персонажа. Ведь на балу Воланда среди гостей-преступников не названа королева Марго, — она там была собственной персоной. Только прибыла не в гробу из камина, как все остальные грешники, а как подлинная королева — через парадный ход, в сопровождении свиты самого Воланда. Это ее приветствовали преступники как свою, черную королеву, первую среди равных. Действительно, в облике Маргариты бал правила подлинная преступная королева, передавшая героине романа через крем Азазелло свои черты. Вспомним: при натирании тела крем источал тот же болотный запах, который исходил от вампира Геллы. Шрам на шее Геллы принято толковать как доказательство ее идентичности с подругой гетевского Фауста, казненной на плахе; но королева Марго (в романе Дюма!) тоже была обезглавлена. Чтобы избежать путаницы, Булгаков вносит ясность эпизодом в импровизированном магазине во время сеанса магии в Варьете: там Гелла совершенно свободно и естественно перешла на французский язык. К тому же, в сохранившемся архиве писателя, в подборке материалов для романа имеется описание именно той королевы, которая послужила прототипом для героини романа А. Дюма.
Во второй полной рукописной редакции романа, с которой в 1938 году диктовался на машинку окончательный вариант, физическая идентичность Маргариты с королевой Марго отмечается открыто, без какой-либо зашифровки. В сцене «бала весеннего полнолуния» Воланд представляет Маргарите демона-убийцу Абадонну, реакция которого вносит полную ясность в этот вопрос: «Я знаком с королевой [...], правда, при весьма прискорбных обстоятельствах. Я был в Париже в кровавую ночь 1572-го года»12. При диктовке Булгаков опустил эту подробность, но суть ясна и без этого.
Там же Коровьев говорит Маргарите: «Вы сами королевской крови [...] тут вопрос переселения душ... В шестнадцатом веке вы были королевой французской... Воспользуюсь случаем принести вам сожаления о том, что знаменитая свадьба ваша ознаменовалась столь великим кровопролитием...»13.
Важно не упустить такой момент: еще до бала Маргарита четко сознавала свою идентичность с королевой-преступницей, что проявилось в процитированном эпизоде с «сукиным сыном». Но не менее важно другое: Мастер знал о том, что его возлюбленная воплощает в себе дух порочной королевы; об этом свидетельствует то обстоятельство, что, обращаясь к ней, он каждый раз использовал только одно имя — «Марго».
Ознакомились, читатель, с фактами и только фактами? А теперь посмотрите, как их трактует доктор филологических наук В.В. Петелин:
«В романе действуют два героя, которые выражают положительную программу Булгакова... В образах Мастера и Маргариты Булгаков создал русских людей (полноте, Виктор Васильевич, побойтесь Бога, — это Он создал нас с Вами, а не Булгаков) со всеми особенностями их национального характера. Мастер и Маргарита продолжают галерею русских людей (по всей видимости, В.В. Петелин имеет в виду галерею образов русских людей?), идущих от XIX века (похоже, имеется в виду «идущую»?). Чтобы понять Булгакова, нужно поставить их рядом с пушкинской Татьяной, с тургеневскими женщинами, с героями Достоевского и Толстого, жизнь которых переполнена поисками, сомнениями, свойства и качество которых передают лучшие черты и особенности русского национального характера».
Нет, как-то не укладывается в голове ситуация, в которой пушкинская Татьяна и тургеневские женщины «отплевывались» бы как булгаковская Маргарита...
Примечания
1. Б.В. Соколов. Указ. соч., с. 36.
2. И.Ф. Бэлза. Генеалогия «Мастера и Маргариты». В сборнике «Контекст — 78», изд. «Наука», глава «Светлая королева Марго».
3. В.В. Петелин. Указ. соч., с. 479.
4. «Слово», № 7 — 1991, с. 72.
5. Л.М. Яновская. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983.
6. Л.М. Яновская. Треугольник Воланда. Киев, «Либідь», 1992, с. 90.
7. М.О. Чудакова. Архив Булгакова, с. 18.
8. «Второй древнейшей» является, пожалуй, не журналистика, а политический сыск.
9. Князь тьмы. В: «Неизвестный Булгаков». М., «Книжная палата», 1993 г., с. 171.
10. В.Я. Лакшин. Булгакиада. Киев, «Радянська Україна», 1991, с. 6: «Это была веселая, кокетливая, небезупречного вкуса особа, которая на какой-то вечеринке лазила под стол и которую звали Ленка-боцман. Несомненно, это сущая правда...».
11. Дело не только в этом. Главный исходный тезис И.Ф. Бэлзы — положительное, по его мнению, влияние на развитие творческого процесса Постановления ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций».
12. Главы из второй полной рукописной редакции (1937—1938 гг.) — Великий канцлер. Черновые редакции романа «Мастер и Маргарита». М., «Новости», 1992, с. 369.
13. Там же, с. 365.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |