Мастер — имя нарицательное

Вопрос об отношении к литературе классиков сводится к вопросу о мастерстве. Всякая работа требует мастера.

А.М. Горький¹

Слово «мастер» обозначает лицо, достигшее высокой степени в овладении каким-нибудь искусством, а также (в древности) — магистра, причастного высшей власти и тайне. Булгаковский Мастер отвечает обоим этим требованиям.

Г.А. Лесскис²

Появление мастерства как такового, самого по себе, означает шерть для художника.

П. Горелов³

От внимания исследователей и комментаторов романа как-то ускользнуло то обстоятельство, что слово «мастер», заменяющее имя (или кличку?) центрального персонажа романа, Булгаков везде пишет со строчной буквы. Конечно, вместо объяснения можно в очередной раз списать все на «специфику жанра» и на этом поставить точку. Но все же нелишним будет разобраться, какой смысл вкладывался в понятие «мастер» в контексте обстановки тридцатых годов.

Зловещий смысл его становится очевидным, если учесть, что Система подразумевала под ним писателей, готовых «наступить на горло своей песне» и создавать угодные ей творения. Теперь как-то забылось, что на рубеже двадцатых-тридцатых годов Системой осуществлялась целенаправленная кампания по внедрению этого понятия в сознание, причем во главе ее стояли такие яркие личности как Бухарин и Луначарский. Особое звучание это понятие приобрело после ареста в мае 1934 года сочинившего сатирическое стихотворение о «кремлевском горце» О. Мандельштама. В ставшем широко известном телефонном разговоре в июне того же года Сталин спрашивал Б. Пастернака о Мандельштаме: «Но ведь он же мастер, мастер?»⁴. Известно, что этот термин впервые был введен Булгаковым в текст романа осенью 1934 года⁵.

Канонизация понятия «Мастер» применительно к Горькому отмечена выше. К этому следует добавить такой факт: проходивший в феврале 1936 года в Минске 3-й пленум правления ССП СССР направил Сталину приветствие, в котором содержались слова: «Вы — лучший мастер жизни, товарищ Сталин». И если при этом учесть, что за полтора года до этого, на первом съезде советских писателей Горький был подобострастно объявлен «Сталиным советской литературы», то естественно образующаяся ассоциативная цепочка «мастер — Сталин-мастер — Горький-Сталин — Горький-мастер» способна лишь скомпрометировать это понятие, но никак не вдохновить такого писателя, как Михаил Афанасьевич Булгаков, на добровольное присвоение себе такого одиозного имечка.

О том, что Булгаков вкладывал в понятие «мастер» именно одиозный смысл, свидетельствует то обстоятельство, что при попытке создать заказную, явно хвалебную пьесу о Сталине «Батум» он в качестве одного из вариантов названия предусмотрел и такое, как «Мастер».

Не вызывает сомнений, что именно под таким углом зрения следует рассматривать образ центрального героя романа. Более того, сопоставление приведенных выше дат (в мае 1934 года арест Мандельштама, в июне — употребление Сталиным понятия «мастер») с введением Булгаковым осенью того же года этого термина в текст романа дает основание полагать, что оно было вызвано именно предшествовавшими событиями. О том, что при работе над романом Булгаков чутко реагировал на происходившее вокруг него, свидетельствует и тот факт, что после ареста сочинившего сатирические басни Н. Эрдмана он уничтожил часть рукописи романа.

Впервые употребленное в тексте в 1934 году, это наименование в последующем стало занимать все большее место в романе, а в окончательной редакции (1938 год) вошло в его название. Следует отметить, что этому предшествовало и другое событие, связанное с опальным Мандельштамом. О нем свидетельствует скупая запись от 19 апреля 1937 года в дневнике Елены Сергеевны, третьей жены Булгакова: «В мое отсутствие к М.А. заходила жена поэта Мандельштама. Он выслан, она в очень тяжелом положении, без работы»⁶. Изданные недавно воспоминания жены поэта предоставляют нам возможность если не реконструировать содержание всей ее беседы с Булгаковым, то по крайней мере с большой степенью достоверности предположить, что речь не могла не идти о противопоставлении двух понятий — «мастер» и «поэт».

Вот как описывает Надежда Яковлевна состояние мужа, попытавшегося против своей юли написать хвалебную оду о Сталине: «Начало 37 года прошло у О.М. в диком эксперименте над самим собой. Взвинчивая и настраивая себя для «Оды», он сам разрушал свою психику. «Теперь я понимаю, — сказал он Анне Андреевне (Ахматовой — А.Б.), — это была болезнь» [...]

Ради «Оды» он решил изменить свои привычки, и нам пришлось отныне обедать на краешке стола, а то и на подоконнике. Каждое утро О.М. садился к столу и брат в руки карандаш: писатель как писатель. Просто Федин какой-то... Я еще ждала, что он скажет: «Каждый день хоть одну строчку», но этого, слава Богу, не случилось... Посидев с полчаса в писательской позе, О.М. вдруг вскакивал и начинал проклинать себя за отсутствие мастерства: «Вот Асеев — мастер. Он бы не задумался и сразу написал». Он не сумел затушить собственные стихи, и они, вырвавшись, победили рогатую нечисть. Попытка насилия над собой упорно не давалась. Искусственно задуманное стихотворение, в которое О.М. решил вложить весь бушующий в нем материал, стало матрицей целого цикла противоположно направленных, враждебных ему стихов»⁷.

Итак, с точки зрения истинного поэта Мандельштама, понятие «мастер» стоит в одном ряду с «рогатой нечистью»... Во всяком случае, противопоставление Мандельштамом истинной поэзии «мастерству» как ремесленничеству просматривается здесь весьма четко. Готового умения у поэта нет, считал он — так записано в воспоминаниях Надежды Яковлевны. Более того, «О.М. всю жизнь открещивался от литературы и литературного труда, будь то перевод, редактура, заседание в Доме Герцена или какое-нибудь высказывание, которого добивалась эпоха»⁸. Если при этом учесть, что описанное Надеждой Яковлевной происходило непосредственно перед ее встречей с Булгаковым, то вряд ли будет ошибкой предположить, что в силу своей особой этической значимости и эмоциональной насыщенности (ведь недаром же сам Мандельштам обсуждал эту тему с Ахматовой) оно не могло не быть предметом их разговора и не повлиять на идейную направленность создававшегося романа.

Как можно видеть, в тридцатые годы понятие «мастер», по крайней мере в ближайшем окружении Булгакова, наряду с общепринятым, возвышенным, имело и прямо противоположный, негативный смысл. О том, что в романе оно употребляется именно в таком контексте, писатель подает сигнал бросающейся в глаза манерой его написания — через строчную букву, что придает ему уничижительный оттенок.

Вынесенное в эпиграф мнение Г.А. Лесскиса, отражающее типичную для булгаковедов точку зрения, диаметрально расходится с предлагаемой здесь трактовкой, вынуждающей пересмотреть концепцию прочтения романа в целом. Поэтому понятна отрицательная реакция специалистов из одного российского регионального литературного журнала, утверждавших, что такая трактовка Альфреда Н. Баркова (с намеком что-де только инородец мог такую ахинею выдумать) «отказывает Булгакову в исторической памяти».

В подкрепление своей точки зрения могу сослаться на мнение Б. Сарнова⁹, сделавшего на материалах Н.Я. Мандельштам аналогичный вывод об одиозности понятия «мастер». О том, что восприятие «мастерства» применительно к вопросам творческого процесса не так однозначно, как его трактуют апологеты «достижения высокой степени в овладении каким-нибудь искусством», свидетельствует хотя бы выдержка из статьи, ни в коей мере не затрагивающей связанные с творчеством М.А. Булгакова вопросы: «Для твердых ориентаций нам необходимо постоянное честное различение творчества и ремесла. Художественность и мастерство, по заповеди Пушкина, — Моцарт и Сальери. Мастерство предполагает повторимость, творчество — уникально. Художник создает, а не мастерит. Он — творец, мастер — делатель. Для художника его творчество — это жизненная задача, жизнь во всей ее полноте; для мастера — это работа над произведением, а жизнь — лишь «подножие» искусству [...] Для мастера вопрос «как?» обособляется в самостоятельную задачу. Для художника он не существует вообще. Заостряя, можно бы сказать, что появление мастерства как такового, самого по себе, означает смерть для художника»¹⁰.

Итак, мастерство — смерть для художника... Но это сказано в наши дни, и к Булгакову отношения не имеет — примерно так могут возразить оппоненты, добавив что-либо относительно «исторической памяти». Хорошо; давайте вспомним, как считали современники Булгакова — художники близкого к булгаковскому склада мышления: «Количество пишущих, количество профессионалов, а не прирожденных художников все растет, и читатель питается уже мастеровщиной, либеральной лживостью, обязательным, неизменным народолюбчеством, трафаретом...» Это — мнение не рядового литератора, а будущего Нобелевского лауреата в области литературы И.А. Бунина¹¹.

О том, что оно не было одиночным, говорит приведенный в 1936 году Буниным же относящийся к самому началу века касающийся Горького факт: «Всем известно, как, подражая ему в «народности» одежды, Андреев, Скиталец и прочие «Подмаксимки» тоже стали носить сапоги с голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо»¹². О «подмаксимках» писали также П. Пильский¹³, М. Алданов¹⁴.

Здесь очевидно, что при образовании неологизма «подмаксимка» в качестве кальки использовано слово «подмастерье». Иными словами, понятие «мастер» еще в начале века употреблялось с ироническим оттенком; причем уже тогда — применительно к Горькому. И уж если вести разговор об исторической памяти Булгакова, то этот факт не мог быть не известным ему¹⁵; поэтому к толкованию этого неоднозначного понятия применительно к содержанию романа «Мастер и Маргарита» вряд ли можно подходить только с общепринятых позиций. К тому же, если возвратиться к знаменитой фразе «Я — мастер», то следует посмотреть, в каком контексте она включена в роман. Вспомним: Мастер отвечает на вполне естественный вопрос Бездомного «Вы писатель?». Уже в самом ответе Мастера «Я — мастер» содержится противопоставление понятий «писатель» и «мастер». Более того, это противопоставление усиливается реакцией Мастера (в общем-то неожиданной; уж во всяком случае она никак не вписывается в общепринятое толкование этого места в романе): он не только «потемнел лицом» и «сделался суров», но и «погрозил Ивану кулаком».

Для того, чтобы внести окончательную ясность в вопрос о концепции мастерства в литературе, возвратимся к вынесенной в эпиграф выдержке из статьи, где Горький высказывает принятую сталинской Системой «официозную» точку зрения.

Одним из главных идеологов этой концепции, взятой исследователями творчества Булгакова за основу, был не кто иной, как интеллигентнейший А.В. Луначарский. Чтобы уяснить, что же именно берут за основу современные апологеты «светлых образов» в творчестве Булгакова, не грех ознакомиться с содержанием его работы «Мысли о мастере», опубликованной в «Литературной газете» 11 июня 1933 года, то есть, незадолго до знаменитого телефонного разговора Сталина с Пастернаком. И незадолго до того, как Булгаков впервые употребил в своем закатном романе нарицательное имечко «мастер». Это необходимо сделать по двум причинам.

Во-первых, А.В. Луначарский был не просто адептом пресловутого метода социалистического реализма, а первым литератором, заложившим его идеологический фундамент. Ведь еще в 1906 году, когда Горький и «пролетарским писателем» не был, а только писал свою «Мать», Луначарский ввел в обиход такое понятие как «пролетарский реализм». К двадцатым годам, применительно к этому понятию он стал употреблять термин «новый социальный реализм», а в начале тридцатых посвятил «динамичному и насквозь активному социалистическому реализму», «термину хорошему, содержательному, могущему интересно раскрываться при правильном анализе», цикл программно-теоретических статей, которые публиковались в «Известиях». Поэтому разработка им концепции о мастере, прерванная его смертью («Вся система мыслей о мастерстве, так сказать, теория мастерства, есть задача огромной важности... У меня лично имеется несравненно больше мыслей о мастерстве, чем то количество, которое я сейчас высказал. Мы еще непременно вернемся поэтому к этой теме»), была частью более широкой работы по созданию идеологической основы будущего «министерства литературы», в миру известного как Союз Советских Писателей, а в романе Булгакова показанного под названием «Массолит».

Несмотря на то, что безвременная кончина не позволила А.В. Луначарскому выполнить свое обещание возвратиться к данной теме, все же о главных моментах его концепции судить вполне можно. По его мнению, мастеров «можно назвать также вождями... Все, что выше сказано, является необходимой предпосылкой для того, чтобы быть учителем, вождем, мастером. Для политического вождя, и особенно крупнейшего калибра, то есть такого, который должен быть вместе с тем и теоретиком общественной жизни, — это само собой разумеется. Всякий понимает, что Маркс, Энгельс, Ленин прежде всего потому вожди, потому мастера широчайшего жизненного творчестве), что они обладают этим четким миропониманием...» Да, не дожил нарком просвещения Страны Советов до того дня, когда его теоретические построения ярко воплотились в жизнь во фразе «вы — мастер жизни, товарищ Сталин». Воплоти он свою теорию хоть чуточку в практику, хоть бы одним словом, ну например: «Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин прежде всего потому вожди, потому мастера...» (далее по тексту), и как знать, может и дожил бы до первого съезда Министерства Литературы, и доклад бы делал на нем...

Вот видите, читатель, в какую компанию современный Массолит зачислил Михаила Афанасьевича Булгакова. Да еще и утверждает, что это-де сам писатель выбрал себе тепленькое местечко рядом с вождями мирового пролетариата. Если верить их трелям о причастности к «высшей власти и тайне», то выходит, что Булгаков либо на необитаемом острове жил и газет не читал, либо вообще бы лишен той самой «исторической памяти».

Другая причина для более пристального интереса к этой работе Луначарского состоит в том, что именно в ней концепция мастерства четко противопоставляется взглядам, выразителем которых были Бунин и Мандельштам. Третий раздел работы озаглавлен «Об учениках и подмастерьях». Вынужден разочаровать тех, кто усмотрит в слове «подмастерье» какой-то иронический смысл, намек на ремесленничество как антитезу подлинному творчеству. Ничуть не бывало: «Не всякий становится мастером, — так начинается этот раздел, — но всякий, прежде чем стать мастером, должен быть учеником и подмастерьем... Счастливейшая эпоха — это та, когда подмастерья в искусстве творят почти как мастера (так и написано: «подмастерья творят» — А.Б.). Такую эпоху приходится признавать классической». Или вот такая максима: «Мастерское произведение становится образцовым». Простите, образцовым для чего — для подражания? Для копирования? Тогда пусть кто-нибудь объяснит, что же в таком случае должно считаться уникальным, шедевром, именно продуктом творчества, то есть тем, что ни подражанию, ни копированию ни в коем случае не подлежит? Выходит, что один из основоположников о мастере в литературе, полагая, что шедевры не творятся, а делаются, и могут даже тиражироваться подмастерьями, вообще отказывал в существовании творческому, эвристическому началу, когда автор шедевра сам не может ни понять, ни объяснить, как у него все это получилось. И дай-то Бог, чтобы мы никогда этого так и не поняли, потому что тогда наступит конец творчеству.

Итак, уважаемый читатель, мы с Вами получили возможность убедиться в том, что советский «китч», эта наша с Вами «масскультура», возникла не сама по себе, как грибы посреди асфальта. У этого подлинно пролетарского течения есть, оказывается, своя идейно-теоретическая база. И свои верные последователи...

Таким образом, задача по данному разделу сводится к выбору ответа на вопрос: чью точку зрения разделял автор романа «Мастер и Маргарита» — Ивана Бунина и Осипа Мандельшта-ма, или основоположников метода социалистического реализма?

Для тех, кому доводы по данному разделу покажутся недостаточно убедительными, три маленьких домашних задания:

Первое. «Погрозил кулаком»... Выходит, Мастер оскорбился, когда Бездомный назвал его писателем?

Задание — найти в истории отечественной литературы факты, когда понятию «писатель» придается такой же негативный смысл, как и бунинской «мастеровщине».

Кстати: вспомните, как оскорбился Бездомный, когда Воланд буквально ни за что обозвал его «интеллигентом».

Второе. Вопреки Булгакову, исследователи его творчества, «подправляя» его, упорно выводят своим стилом слово «Мастер» с заглавной буквы.

Задание — из двух единственно возможных вариантов ответа выбрать один:

— Булгаков систематически допускает досадную описку;

— Булгаков вкладывает в это понятие несколько иной смысл, нежели исследователи его творчества.

Третье. Автор данной работы склонен расшифровывать булгаковскую аббревиатуру МАССОЛИТ как «МАСтера СОциалистической ЛИТературы», расценивая ее как раскрывающую отношение писателя к Союзу Советских Писателей (31 мая 1960 года Лидия Корнеевна Чуковская внесла в свой дневник такую запись: «Союз Профессиональных Убийц», так называл Союз писателей Булгаков»¹⁶).

Задание: доказать, что аббревиатура «Комсомол» образована не от слов «Коммунистический СОюз МОЛодежи».

Исполать вам, неверующие! Дерзайте...

Но эти задания — только для Массолита, который все никак не разберется с «исторической памятью» Михаила Афанасьевича и продолжает упорно вешать на него оскорбительный ярлык мастера. Вам же, уважаемый читатель, даю другое задание: пока мы будем вместе с Вами разбирать в следующих главах некоторые вопросы, без выяснения которых приступать к определению прототипа образа Мастера рановато, все-таки прикидывайте тем временем, кого же конкретно мог иметь в виду Михаил Афанасьевич, создавая образ Мастера. С учетом работы Луначарского, разумеется: ведь он ярко раскрыл этот булгаковский образ еще до того, как сам Булгаков его ввел в свой роман Иными словами: если Вы действительно убедились в том, что Булгаков не мог дополнить своей персоной предложенный Луначарским ряд мастеров (Маркс, Энгельс, Ленин), то кого из современных писателей он мог бы предложить туда... Только чур: ответ не подсматривать, читать все подряд (сноски тоже).

Примечания

1. А.М. Горький. Рабочий класс должен воспитать своих мастеров культуры. «Известия», 25 июля 1929.

2. Г.А. Лесскис. Комментарии к роману «Мастер и Маргарита», в «М.А. Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах» — М., «Художественная литература», том 5, с. 650.

3. П. Горелов. Одиночный замер, или Возвращение Варлаама Шаламова. «Литературная газета», 16.01.91, с. 2.

4. Н.Я. Мандельштам. Воспоминания. М., «Книга», 1989, с. 137.

5. М.О. Чудакова. «Памяти Елены Сергеевны Булгаковой. Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя» — Записки ОР ГБЛ — вып. 37, 1976, с. 95, 112.

6. Елена Булгакова. Дневник Елены Булгаковой. М., «Книжная палата», 1990, с. 139.

7. Н.Я. Мандельштам. Указ. соч., с. 195—197.

8. Там же, с. 140.

9. Б. Сарнов. «Заложник вечности (Случай Мандельштама)» — «Огонек», № 47—1988.

10. П. Горелов. Указ. соч.

11. И.А. Бунин. Великий дурман. Из лекции, прочитанной в 1919 году в Одессе. «Литературная газета», 18.09.91, с. 9.

12. И.А. Бунин. Воспоминания. «Наш современник», № 11, 1990, с. 182.

13. Петр Пильский. Затуманившийся мир. «Грамату Драугс», Рига, 1929.

14. М. Алданов. Из иконоборца он стал советской иконой. Статья написана в эмиграции, ее текст опубликован в «Литературной газете» от 24 марта 1993 г., с. 6.

15. В.В. Вересаев, с которым Булгаков тесно общался в период создания романа, в начале века поддерживал контакты с Горьким и окружающими его писателями; о том, что имя Горького неоднократно фигурировало в беседах Булгакова и Вересаева, свидетельствует их переписка.

16. Л.К. Чуковская. Отрывки из дневника. В сборнике: «Воспоминания о Б. Пастернаке». М., «Слово — Slovo», 1993, с. 438.

Т.А. Рогозовская, научный работник Музея М.А. Булгакова в Киеве, любезно откликнулась на просьбу автора об уточнении происхождения этой записи. Связавшись с Лидией Корнеевной (ноябрь 1994 года), она выяснила, что эта булгаковская фраза была занесена ею в дневник со слов Елены Сергеевны Булгаковой.