Исходные планы «Мастера» сперва предполагали такую фабулу: странствует новоявленный Одиссей под личиной черта по белу свету да набирается наблюдений, и они слагают выставку комедийных фигур. В остаточном виде эта композиционная идея присуща и «нашему» варианту романа. Жулики управдомы, пошляки конферансье или хамы начальники — ее наследие.
«Мастер» исходного замысла обладает, как видим, признаками плутовского романа, которые придавали «готическому» элементу условный, бутафорский оттенок. Низкий «штиль» плутовского романа позже вступит в противоречие с высоким «штилем» христианской притчи, да и притчи вообще. Вот поясняющая эту мысль аналогия: таким же образом приход Дон Кихота в корне изменяет мир рыцарского жанра. Поскольку «штиль» — это человек, «высокая словесность» преобразит мелкого беса, плута в импозантного сатану, который, впрочем, не станет гнушаться своим старым амплуа. А уж о его свите и говорить не приходится: роль пикаро шутовского профиля куда как мила Коровьеву, приблизительно в том же ключе выступает и кот, подражающий гофмановскому Мурру.
Плутовской канон имеет в «Мастере» и глубинные проекции, чему свидетельство — фигура Ивана. За поэтом до последних страниц значится должность обозревателя, традиционно отдаваемая плутам. Иван выступает перед посетителями «дом-грибоедовского» ресторана в качестве распространителя новостей, истинных — но и ложных. Пока он говорит правду — он осуществляет деловое сотрудничество с рассказчиком, тиражирует разделяемую ими обоими информацию. Призывая, чтобы из милиции «послали пять мотоциклетов с пулеметами для поимки иностранного консультанта», он занимается по сути деятельностью мистификаторской. О причастности Ивана Бездомного к жанру пикарески свидетельствует его псевдоним. Плутовской роман отразил в свое время развитие бродяжничества, «бездомности», возведенной в степень социального явления. В своем герое Булгаков усматривает другую бездомность — духовную, — которая, впрочем, столь же категорично предает человека бесприютности, как и самая обыкновенная материальная нищета — удел улицы, трущобы или большой дороги.
Наступает момент, когда свою эстафету наблюдателя Иван передает другому — эта «таинственная фигура, прячущаяся от лунного света», носит вместо имени профессиональную кличку «мастер». Сделаем акцент на образовательной графе его анкеты. Зачитанная наспех, без подчеркиваний, она проскальзывает незамеченной; но стоит задержать на ней взгляд, как скороговорочное бормотание приобретает важную (почти вальяжную) многозначительность: «историк». «Мастер» — это степень, качество, нечто вроде диплома, выданного вселенской аттестационной комиссией. «Историк» — это специализация, отсылка к факультету. «Мастер» — это ответ на вопрос «как»: хорошо ли выполняет свое дело человек? В данном случае ответ означает: блестяще, виртуозно. «Историк» — это эхо другого разговора: «Чем занимаетесь? Что вас в подлунном мире интересует, даже если вы сторонитесь лунного света?» И здесь об однозначности говорить не приходится. «Историк», конечно, числится в подчинении у исторической науки (насколько ее можно считать наукой — особенно в булгаковские-то времена). Как ученый он озабочен выяснением причин и следствий и их порядком, иерархией. Как ученый он ищет; обшаривая своим поиском прошлое, нащупывая своим предвидением будущее, хочет проникнуть в суть вещей, найти механизмы происходящего. Но по плечу ли книжной дисциплине решение столь грандиозной задачи? Только высшее, незапечатленное сознание способно приблизиться вплотную к главным (и, разумеется, сокровенным) тайнам бытия. Может быть, при посредстве интуиции. Может быть, с помощью потусторонней силы. Во всех случаях — иррациональным, сверхчувственным прорывом к истине, не иначе. Но и в этой своей деятельности «историк» предстанет человечеству историком. Ибо другого титула для своих биографов оно не придумало.
Оснований назваться «историком» у мастера не больше, чем у пифии Гомера или евангелиста. Но, пожалуй, не меньше, ибо его сюжеты основываются не только на чувстве, но и на факте, не только на подсознании, но и на знании.
У самозванческой аттестации «историк» имеется второй аспект, тоже вызывающий на размышления. Как мы помним, историком представился Берлиозу и Бездомному еще один персонаж «Мастера». А именно — Воланд. И тотчас же принялся играть словами. Точно так же поступает и мастер: «Извольте-с. История моя, действительно, не совсем обыкновенная...» И строчкою ниже: «...Историк по образованию, он...» Вот здесь и возникает антагонистическая параллель между функциями мастера и Воланда как историков. Оба они, а не один лишь Воланд, «работают» обозревателями, и эпитет «политическими» я опускаю разве что во имя историзма: в тридцатых годах телевидение еще не успело распропагандировать столь популярную ныне профессию политического обозревателя. Если же по сути, то обозревательский взор каждого ориентирован (во многом) на политику с ее актуальными моментами, вплоть до такой злобы дня, как расправа с инакомыслящими или борьба за власть. И оба подходят к этой проблематике «извне», «по-журналистски», «по-наблюдательски». А если в историко-литературных категориях — «по-плутовски».
Будем помнить: главы «вставного» евангелия функционально представляют собой аналог историй, которыми занимали и просвещали собеседников где-нибудь в корчме многознающие путешественники далекого (и не столь уж далекого) прошлого. Кстати, сохранена в «Мастере» даже атмосфера соревнования между двумя — конкурирующими — «сказителями». По принципу: монолог на монолог — дают диалог.
Разумеется, вынужденно ритуальные действия мастера вовсе не обрекают его на жречество в чуждом ему храме. Исполняя некоторые сюжетные обряды плута, этот типичный антиплут никак не становится плутом. Но церемониалов жанра все-таки придерживается.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |