«Мастер» настоятельно заявляет о своей принадлежности к мировой традиции. И — одновременно — о своей нетрадиционности. Нужны беспредельные познания, чтобы раскрыть литературные связи романа, который — умышленно и неумышленно — порождает множество ассоциаций. В значительной мере эта работа уже проделана.
В любом случае — при индуктивном ли подходе к «Мастеру» (с набором фактов) или при дедуктивном («от» абстрактных моделей) — начинать приходится с «Фауста». Эпиграф к «Мастеру» — достаточное на то основание, не говоря уже о совпадающей ситуации диалога между человеком и сатаной, а также о повторенном у Булгакова имени главной героини. Но признать взаимодействие двух произведений — еще не значит определить специфику этого взаимодействия. Обратимся же к самим произведениям.
У Гете между всевышним и, так сказать, наинижайшим (имея в виду дислокацию нечистой силы на религиозных схемах) происходит в «Прологе на небесах» дискуссия, завершаемая элементарным пари: способен ли человек устоять против козней сатаны и остаться человеком или же обречен на падение — такова тема криминалистического опыта, который задуман под конкретного исполнителя; ставки сделаны на Фауста, олицетворяющего высокие качества рода людского. Герои и обстоятельства с самого начала избраны идеальные; условия «игры» (как выражается Мефистофель) склоняют, даже подталкивают «персонал» к философствованию в лицах; результатом такого художественного решения должна стать теория человеческого бытия. Любопытно, что Фауст готов «общаться» с Мефистофелем на равных: не оскорбляя отрицанием дух отрицания, не подвергая сомнению демона сомнений — и лишь беззлобно ворчит в традициях бюрократа-кадровика:
По специальности прозванье вам дается:
Дух злобы, демон лжи, коварства — как придется.
Мефистофель, не склонный чиниться, выкладывает все как есть («часть вечной силы я, всегда желавший зла, творивший лишь благое» и далее: «я отрицаю все — и в этом суть моя»). Противники выходят друг на друга с поднятыми забралами, и турнир начинается тотчас же! — под благосклонными взорами властей, занимающих почетные места на зрительской трибуне.
Вот уж чего в «Мастере» нет: никакой зрительской трибуны. И никакой театральной механики напоказ. Зато — много пунктира, обозначающего мерцающими звездочками своих многоточий обширные области «за кулисами». Встреча человека с нечистой силой подается в смешливо-спокойной дегероизирующей тональности. Ну, что ж, мол: банальный сюжет, ничего такого, что выламывалось бы из рамок привычного. Знакомы литературе любовные дуэты. Знакомы поединки непримиримых недругов. Частенько сходятся в схватке и потустороннее с земным. Эка невидаль!
В спектре булгаковского отношения к фаустовской теме есть и пиетет, поклоны и полупоклоны, расточаемые перед августейшими персонами скромным дворянином. Но есть и усталость от сознания: сколько раз уже разыгрывалась эта мизансцена на подмостках мировой литературы? Прикидываться, будто не знаешь этого, — смехотворно; повторять старые фабулы с незатейливыми вариациями — скучно. Что же делать?! А делать то, что само собой делается...
С самого начала видно: «Фауст» — трагедия (если принять за аксиому гетевское определение). «Фауст» — эпическая поэма (если исходить из инерционных представлений о жанре «Одиссеи»). «Фауст» — роман в стихах (если идти от просветительской и готической прозы; ведь байроновский «Дон Жуан» или пушкинский «Евгений Онегин» тоже ведут отсчет своей специфики от прозаического романа, характерного для «их» эпохи).
Вообще, проблема жанрового самоопределения для инфернальной литературы наиважнейшая (сатана привередлив при выборе сцены). Данте ошеломляет нас уже на титульном листе своей лебединой песни (тоже, между прочим, жанр!) парадоксальной комбинацией понятий: «Божественная комедия». А Байрон в «Каине» придает жанру значение обязательства перед героями, которое подкреплено конкретной программой.
«В старину драмы на подобные сюжеты носили название «мистерий»... Автор старался, чтобы каждое действующее лицо мистерии говорило соответствующим ему языком, и когда он брал что-нибудь из Священного писания... сохранял, насколько позволял стих, подлинные слова библейского текста... Что касается языка Люцифера, то, конечно, он говорит не как пастор о подобных сюжетах...»
Во всяком случае, церемониал вручения верительных грамот Люцифер соблюдает неукоснительно и на вопрос Каина: «А ты с твоим могуществом — кто ты?» — отвечает с прямотой, которую, право же, не грех назвать уклончивостью:
Тот, кто дерзал с твоим творцом равняться
И кто тебя таким не сотворил бы.
Сколь суверенным ни рисовался бы автору его жанр, мистерия прямо избирает каноническую форму нравственно-богословского диалога, выясняющего, кто есть кто в иерархии правящих миром инстанций и соответственно — что есть что на ярмарке определяющих человеческих ценностей, начиная с таких, прямо скажем, важных, как жизнь и смерть.
Помнил ли Булгаков «Каина», когда работал над «Мастером и Маргаритой», или не помнил? В любом случае у него перед глазами маячил все тот же сценарий средневекового диспута о боге, дьяволе и человеке — праформа, которая, как генетический код, заложена в структуру инфернальных жанров и которой следуют не для проформы. А по эстетической необходимости...
Из динамика доносится: во встрече Каспарова с Карповым снова повторилась защита Грюнфельда. Партия отложена с перевесом у Каспарова. Столько-то ходов полностью совпали с развитием такой-то партии прошлого матча, столько-то ходов — еще и с позапрошлым! Лишь на четырнадцатом (или пятнадцатом) ходу чемпион (или экс-чемпион) сыграл по-новому. Тогда только — подумал я — началась самостоятельная партия, сопоставимая с художественным произведением. Любой другой нюанс на том же четырнадцатом ходу повлек бы за собой непредсказуемые последствия: по-иному сложился бы сюжет борьбы на доске, иным оказался бы спортивный результат. А в итоге — кто знает? — по-иному сложились бы судьбы игроков... Но останемся в рамках шестидесяти четырех клеток творчества. И растянем партии на годы. Естественно, с годами претерпит трансформацию замысел. «Новые» куски вступят в полемические отношения со «старыми»...
Булгаковский текст для меня — процесс. С ускорениями, замедлениями, непрокрученными глыбами породы, дымящимися ручейками пламени, откуда, подмигивая, выглядывают маленькие бойкие саламандры... И Байрон выглядывает, и Гете. Ничуть не кокетничая своей неповторимостью. Они, как и другие предшественники «Мастера», заявляют о себе опосредованно, через жанр, через булгаковский специфический принцип: инфернальное — в банальном!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |