«Извлечение мастера» — так называется глава двадцать четвертая «Мастера». Но так бы могла называться и вторая глава. Потому что Левий Матвей, самый неприметный ее персонаж, может считаться и самым главным. Ему принадлежит, как известно, житие Христово — и в этом смысле он литератор, мастер. Так что евангельские главы «Мастера» — как бы экскурс (и экскурсия) в творческую лабораторию Левия Матвея. Реальный ряд романа, разумеется, вымысел, но он противостоит Новому завету, как правда — мифу. То есть провозглашает вымыслом Новый завет. Если одно из двух произведений достоверно, значит, другое — ошибочно или лживо. Если одно — история, значит, другое — пародия... Надо ли удивляться карикатурной обрисовке Левия Матвея на страницах «Мастера»? Пародисты неизменно осмешняют пародируемого автора (ежели берут его самого в пародию)...
Это ведь и впрямь любопытно: «Мастер», начиная с самой завязки, — рассказ о рассказчиках. Рассказчики — Иван Бездомный и Берлиоз. И рассказывать оба пытаются все ту же давнюю легенду о Христе. Рассказчик — Воланд. В рассказчики метит даже Иешуа. Наконец, Левий Матвей на глазах у всего человечества принимает на себя миссию рассказчика. Коли остричь под ту же гребенку Пилата: причислить его к рассказчикам, — тогда не останется в первых двух главах практически ни одного персонажа, не состоящего в этом цехе. Прямо Пенклуб какой-то! Слава богу, есть Пилат... Наверное, чтобы рассказчикам было о ком рассказывать и кому: аудитория тоже ведь в этой ситуации нужна. Сколько бы он слов ни произносил, Пилат — единственное действующее лицо завязки. Остальные — говорят, говорят, говорят. Причем в своих разговорах обязательно упоминают его, Пилата, как бы давая кому-то о нем показания в связи с известным происшествием прошлого — делом Иешуа. Так выясняется, что Пилат, выступавший тогда в ролях следователя, прокурора, судьи, адвоката (по нынешним штатным расписаниям), стал теперь не то подсудимым, не то подследственным. На заседаниях «разбросанного», заочного круглого стола (говорят порознь и в разных местах, но об одном и том же) дискутируется вина Пилата. С этой точки зрения весь «Мастер» — судебный роман, посвященный Пилату и Христу. Некий аналог драматургии в жанре «не выходя из комнаты»: пьес и сценариев, где производится умозрительное изучение некой миновавшей ситуации ее былыми участниками.
Несколько рассказчиков — несколько миров, каждый со своей осью. Один вращается, допустим, вокруг Воланда с его сатирико-философской задачей постичь человечество. Другой — вокруг любовной истории мастера. «Песнь песней», да и только. Третий погружен в евангельское прошлое, а четвертый выделяет крупным шрифтом основного текста сатирические оценки послеоктябрьской действительности. Но что такое рассказчик? Рассказчиком называют всякого, кто берется воспроизвести, что было. В таком смысле рассказчиком время от времени оказывается каждый из нас. Рассказчиком называют подставное лицо, коему творец отдает свое произведение. Он — тот, от чьего имени ведется повествование. Он совпадает с литератором имярек до полного слияния, как в «Исповеди» Руссо. Или, напротив, имеет с ним мало общего, как сказовая маска «Сентиментальных повестей» М. Зощенко. Рассказчик — это еще и точка зрения. Точка зрения, выраженная в рассказе от «я». Или спрятанная в чужом рассказе. В отличие от многочисленных случайных, мимолетных позиций, кои появляются и пропадают в связном повествовании на каждом шагу, такая точка зрения обладает всеми свойствами живого восприятия. Она наделена симпатиями и антипатиями, мыслями и чувствами. Она радуется и тоскует, возмущается и устает. И она последовательна. Наконец, точка зрения, затаившаяся в рассказчике (или рассказчик, замаскировавшийся под точку зрения), способна принять на себя роль мыслителя, философа, моралиста, пользуясь для этой цели речью автора или героя. Несколько рассказчиков «Мастера» — сложная изобразительная система. Несколько точек зрения. Несколько зеркал, скрестивших свои отражения. И несколько философий.
Рассказчикам подлинным, знающим нужны рассказчики-путаники, всезнайкам — простаки (вольтеровские и «простые»), которых следует наставлять, поправлять. Иван и является таким путаником и простаком. Кем же еще прикажете считать автора поэмы об Иисусе, не встречавшегося прежде с именами Иосифа Флавия или Тацита? Впрочем, сомнительный рассказчик — тоже рассказчик. И вдобавок полезное для других рассказчиков обстоятельство: живой Провокационный Повод. Объект возражений... Само это имя — Иван — наводит на фольклорные ассоциации, и небезосновательные. С Ивана начинается каждая вторая сказка. Без Ивана, без апелляций к нему, раз начавшись, ни одна сказка не обходится. В диалогической схватке с непослушным Иваном развивается ее фабула. И усаживает сказка под конец своего героя за праздничный стол, разделяя с ним победную трапезу. И беря у него интервью.
Берлиоз в функции рассказчика — вот блеск и нищета вторичной информации. Апофеоз талмудизма, начетничества, цитатного мышления и библиографии. Сколь много он знает — и разглагольствует — о религии! А на поверку ровнехонько ничего не знает. Развенчание книжного знания принимает в романе преимущественно иронические формы:
«Дело в том... — тут профессор пугливо оглянулся и заговорил шепотом, — что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полнейший секрет!.. Тсс!»
Совершеннейшая буффонада! И смысл ее — в коллизии «книжная осведомленность — реальная жизнь». Или, вернее, в конфликте более высоких материй (если в этом идеалистическом контексте уместно столь материалистическое слово). А именно: мнимой реальности, как она отражается в человеческих документах, и духовного бытия. Фарс преодолевается по старой схеме: «Через тернии — к звездам». Но бывает ли, может ли быть бескровным этот путь? «Трамвай накрыл Берлиоза». Культовая жертва принесена на алтарь иронии...
Так кто же, кто рвется к звездам? Уж конечно не Берлиоз, до чертиков заземленный. И не Воланд с его опрокинутой астрономией. Остается кандидатура третьего, такого, казалось бы, лишнего: Иван Бездомный. Отрешась от функций рассказчика говорящего, поэт закрепляется в рассказчиках молчаливых. Тех, кто опускается (или возвышается) до Точки Зрения. Только вот чьей?! Пока эхо нашего праздного вопроса разносится над Патриаршими, перелистаем Воландовы мемуары. Опять Пилат. Опять этот внутренний крик: «Яду мне, яду!» Нет, не рассказчик. Он прокуратор, он прокурор! Это — да! Но не рассказчик. Позади осталось почти все каноническое Евангелие (с Воландовыми поправками). А он, Пилат, соучаствовал в этой истории на скромных правах шахматного короля, но отнюдь не игрока. В этой же роли — и Иешуа. Дающий показания, допрашиваемый. Пешка, которая может выйти в ферзи, если удачно сложатся обстоятельства. Но — не игрок. И — вроде бы — не кандидат в игроки. Рассказ из-под палки, особая повествовательная форма, векторы коей смотрят вовнутрь, «в субъект». Эпос, обращаемый некоей центростремительной силой в лирику.
Булгаковский роман с глубокой (и припрятанной) эмоциональностью формирует обычную для инфернальной прозы загадку: от чьего имени пойдет рассказ? Чьими глазами мы увидим изображаемое? Манипуляции возможными точками зрения принимают, по первому впечатлению, характер некоей самодовлеющей игры. Вот, однако, возникает тема Христа, заявляет себя нравственным критерием — и ристалище вероятностей подавляется диктатурой сюжетной логики... Выбор рассказчика становится напряженнейшим авантюрным действом, высоким эквивалентом «крутого» триллера.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |