Сравнением лексики и стиля установлено, что повествование в романе «Мастер и Маргарита» ведет рассказчик Коровьев — Фагот («Правдивый Повествователь»), которому Булгаков поручил формирование композиции.
Альфред Барков
Вопрос об этой фигуре в романе «Мастер и Маргарита» практически никем из исследователей не поднимался, за исключением В.И. Немцева, который в своей монографии утверждает, что в романе действуют три повествователя1. Хотя это утверждение не доказано и ничем не обосновано даже в качестве гипотезы, а сферы действия предполагаемых повествователей не разграничены, все же необходимо отметить, что такое утверждение, в корне противоречащее эстетической теории М.М. Бахтина, являются следствием возникновения ложной эстетической формы, диктующей необходимость смоделировать композицию, хоть как-то этой форме соответствующую.
Для внесения ясности в этот вопрос осуществлен анализ лексики ремарок рассказчика, а также его отношения к повествуемым событиям; установлено, что во всем поле романа действует, конечно же, единственный рассказчик, по-ернически именующий себя «правдивым повествователем». Кроме выполнения основной функции (имеется в виду функция эпического повествователя), он проявляет себя еще и следующим образом:
а) он открыто выражает собственную этическую позицию в отношении описываемых им событий, допускает самохарактеристики типа «правдивый повествователь, но посторонний человек»; то есть, совершает конкретные поступки, а это неизбежно создает соответствующую эстетическую форму в виде художественного образа;
б) следовательно, образ рассказчика не может не быть частью системы образов романа, и в таком качестве он должен каким-то образом влиять на формирование завершающей эстетической формы;
в) со своей стороны, рассказчик неоднократно проговаривается в том, что целенаправленно формирует систему образов, архитектонику, композицию и структуру всего романа в целом; то есть, в этой ипостаси он как бы является «подлинным автором» того, о чем повествуется (то есть, Булгаков «передал свое перо» этому персонажу);
г) образ рассказчика как «соавтора» Булгакова не входит в систему образов сказа: рассказчик совершает перечисленные в пп. «а» и «б» действия вне рамок его фабулы; с другой стороны, эти действия обязательно должны описываться какой-то фабулой; следовательно, этот образ формируется в рамках особой фабулы, описывающей действия рассказчика по ведению повествования, а также его характеристики.
Сам факт наличия отмеченных функций рассказчика требует во избежание путаницы внесения с самого начала четких определений, без чего весь результат может носить ошибочный характер.
Совершенно очевидно, что в данном случае речь идет не о «повествователе» как одной из внелитературных, эстетических категорий, используемых, например, в рамках системной эстетики М.М. Бахтина (автор произведения — «автор-творец» — «повествователь» — «идеальный читатель» — «автор-созерцатель»), и к которой понятие «художественный образ» (как часть системы образов) неприменимо. Здесь мы имеем дело с рассказчиком как полноправным персонажем, которому соответствует конкретный художественный образ, и который называет себя «правдивым повествователем». В дальнейшем, говоря о рассказчике романа, буду иметь в виду только это действующее лицо (как чисто литературную категорию), а не понятие «повествователь» из приведенного выше семантического ряда; это — совершенно различные эстетические категории.
Отмеченная в п. «в» функция формирования рассказчиком системы образов и композиции свидетельствует о наличии элемента детерминированности в его действиях, то есть, той особой этической позиции, которая обычно ограничена сферой деятельности автора произведения. Если при этом учесть отмеченную в п. «а» собственную этическую позицию рассказчика по отношению к описываемым им событиям (следовательно, и к остальным персонажам), то из этого вытекает следующее:
— поскольку этическая позиция всегда субъективна, т. к. формируется с участием иррациональных, подсознательных факторов, описываемых понятием «психология», то психологические характеристики рассказчика как персонажа должны вносить свою собственную акцентуализацию во все элементы художественной структуры романа;
— отсюда, одним из основных ключевых моментов для постижения завершающей эстетической формы романа являются психологические характеристики рассказчика, которые играют особую композиционную роль;
— вопрос выявления психологических характеристик ставит задачу точного определения места рассказчика в романном поле: к кому из других персонажей он ближе всего стоит психологически — то есть, чью позицию выражает (или чье выполняет задание).
Следует отметить, что в практике мировой литературы художественный прием использования психологических характеристик рассказчика в формировании скрытых элементов структуры произведения известен (Н.В. Гоголь); роль выявления психологического портрета рассказчика в постижении авторского замысла и содержания романа в целом можно показать на примере романа Айрис Мэрдок «Черный принц».
Лексика рассказчика и стиль изложения
Для выявления элементов психологической характеристики рассказчика и характера его отношения к описываемым событиям достаточно ограничиться лишь отдельными его собственными высказываниями, такими как, например: «Дурацкие речи про подсолнечное масло и Аннушку»; «Занявшись паскудным котом»; «Регент его надул, ничего не крикнул»; «Качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотел»; «Иван Николаевич грохнулся и разбил колено»; «Омерзительный переулок был совершенно пуст»; «Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал...»
Этот ряд можно продолжить; но уже ясно, что сами эти жаргонные выражения характеризуют по-своему образную и выразительную речь, свидетельствующую о неординарности этого опустившегося в самые низы общества персонажа. Именно опустившегося, о чем, кроме своеобразной выразительности его речи, свидетельствуют словесные штампы из прошлой, более «возвышенной» жизни: человек, проживший с самого рождения в обстановке, для которой характерна такая развязная манера речи, вряд ли мог сказать «был не вовсе тупицей». Об этом же свидетельствует и следующая фраза: «Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, коими (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж». «Невольно», «индивидуальными», «коими» — вся эта лексика — из той, другой, более благополучной жизни, причем архаичное словечко «коими» явно свидетельствует об использовавшихся когда-то рассказчиком и еще не совсем им забытых эпистолярных штампах. С этой точки зрения интересна последовавшая за этим выражением расшифровка к нему «(фотографиями)»: оказывается, рассказчик все еще помнит, что с точки зрения стилистики «коими» должно стоять после определяемого слова, а не после «МАССОЛИТа»; его рудиментарное чувство стиля побуждает его исправить положение, и он делает это, но самым примитивным путем — введением разъяснения в скобках; стилистически получилось шероховато, но с позиций среды последнего обитания Повествователя — советского общества — это оказывается для него вполне допустимым.
Погрешности в стиле изложения рассказчиком событий бросаются в глаза при описании беседы Мастера с Бездомным: там три последовательных абзаца начинаются практически одинаково: «Ивану стало известным, что Мастер и незнакомка...»; «Иван узнал, что гость и его тайная жена...»; «Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные». В данном случае такой трафарет можно отнести только к «зоне стиля» самого рассказчика; если бы такой стилистический сбой исходил от самого Булгакова, то это было бы художественной катастрофой.
Другая группа характерных признаков речи рассказчика — граничащая с ерничанием демонстративная самоотстраненность от повествуемых событий, перемежаемая теми же жаргонными выражениями: «Те наклонились к нему с обеих сторон, и он сказал, но уже без всякого акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал, то появлялся»; «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном»; «Но какую телеграмму, спросим мы, и куда?»; «Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том, что спросить-то было некому»; «Дом назывался «Домом Грибоедова» на том основании, что будто бы некогда им владела тетка писателя — Александра Сергеевича Грибоедова. Ну владела или не владела — мы точно не знаем. Помнится даже, что, кажется, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было... Один московский врун рассказывал, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из «Горя от ума» этой самой тетке, раскинувшейся на софе. А впрочем, черт его знает, может быть, и не читал, не важно это!» («мысль овладела», «полагает», «на том основании» — тоже отмеченные выше отпечатки из «прошлой» жизни рассказчика).
Нетрудно определить, что в романе есть только один персонаж, к «зоне языка» которого может относиться такая стилистически окрашенная речь, — тот, которого сам рассказчик в свойственной ему манере называет «попрошайкой и ломакой регентом», «отставным втирушей-регентом», «более чем сомнительным регентом», членом «злодейской шайки» — Коровьев-Фагот. Действительно, до того, как он опустился до роли лакея сатаны, этот персонаж занимал пусть и не высокое, но достаточно уважаемое в обществе положение регента; лексика и стиль его речи совершенно идентичны отмеченным моментам в речи рассказчика.
Таким образом, ерничающим рассказчиком является «втируша-регент» собственной персоной. Следовательно, ракурс ведения повествования определяется позицией Коровьева, и это привносит решающую для определения эстетической формы романа этическую акцентуализацию; оценка этой этической составляющей должна осуществляться с учетом психологических характеристик и манеры поведения Коровьева: глумливого иносказания, ехидных провокаций, сопровождаемых целенаправленной виртуозной игрой на низменных чертах характера своих жертв. В данном случае — в ипостаси рассказчика — своими жертвами Коровьев сделал не незадачливых персонажей своего сказа, а уже представителей того самого Массолита, которых он почему-то очень не любит. Фактически, ему удалось подсунуть Массолиту «куклу» под видом романа о «верной, вечной любви». Поскольку эта пустышка до сих пор воспринимается литературоведами именно так, то можно говорить о том, что Коровьев, сойдя со страниц романа в реальную советскую (теперь уже — и постсоветскую) жизнь, продолжает глумиться над своими противниками из того самого «Дома Грибоедова».
Примечания
1. Немцев, В.И. Михаил Булгаков: становление романиста. Издательство Саратовского университета, Самарский филиал, 1991, с. 31.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |