Михаил Булгаков | Публикации | А.Н. Барков. Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «верно-вечная» любовь или литературная мистификация? | Глава VI. «Столько восхищавшая и теперь еще многих восхищающая Татьяна...»

Белинский, Писарев, Достоевский и роман «Мастер и Маргарита»: Булгаков явно знал, что «верная, вечная» любовь восходит к Пушкину и спорам, являются ли Онегин и Татьяна типами русских людей.

Альфред Барков

«Верная, вечная». Просто неудобно вслед за другими в который раз повторять, что эти слова, по данным М.О. Чудаковой, были вписаны в текст романа рукой Елены Сергеевны под диктовку уже безнадежно больного писателя. Тем более неудобно напоминать историкам литературы, что генезис этого сочетания известен сейчас не то что каждому аспиранту, но даже любому абитуриенту Литинститута им. А.М. Горького... Действительно, сочетание этих двух коротких слов, которое отнюдь не является булгаковской новацией, способно разрушить стилистическую стройность любого текста (если только он не носит сатирической направленности), и уже поэтому оно должно быть легко узнаваемо для специалистов в вопросах истории русской литературы. Дело в том, что на протяжении вот уже более ста лет именно это сочетание является своеобразным опознавательным знаком борьбы трех взаимоисключающих концепций подхода к оценке содержания «Евгения Онегина». А если по большому счету, то концепции эти имеют гораздо более глубокую мировоззренческую (значит — этическую) подоплеку.

Впервые сочетание появилось в пушкинском тексте в таком виде: «Но я другому отдана И буду век ему верна». Пусть форма его подачи не носит того вызывающего вида, в котором потом его обыграет Булгаков; но все же демонстративное нарушение поэтического стиля, придающее всему повествованию ироничный контекст, подано достаточно броско. Наличие такого контекста было отмечено еще В.Г. Белинским.

Начать следует, пожалуй, с такого общеизвестного в истории отечественной словесности высказывания: «Несмотря на то, что роман носит на себе имя своего героя, — в романе не один, а два героя: Онегин и Татьяна»¹. Это справедливое замечание В.Г. Белинского сразу же вызывает закономерную ассоциацию с другим романом, где в заглавие вынесены имена обоих героев, Мастера и Маргариты.

Избегая цитирования приведенной Белинским довольно подробной психологической характеристики Татьяны, ограничусь лишь его выводами. Например, таким: «Счастливая жена, Татьяна спокойно, но тем не менее страстно и глубоко любила бы своего мужа, вполне пожертвовала бы собою детям, вся отдалась бы своим материнским обязанностям, но не по рассудку, а опять по страсти, и в этой жертве, в строгом выполнении своих обязанностей нашла бы свое величайшее наслаждение, свое верховное блаженство» (с. 410). Или таким: «Для Татьяны не существовал настоящий Онегин, которого она не могла ни понимать, ни знать; следовательно, ей необходимо было придать ему какое-нибудь значение, напрокат взятое из книги, а не из жизни, потому что жизнь Татьяна тоже не могла ни понимать, ни знать» (с. 411).

Углубляя психологическую характеристику этого образа, Белинский отмечает, что свое письмо Татьяна писала в состоянии «бессознательности», повинуясь душевному порыву и не ведая того, что делает. «После, когда она стала знатною барынею, для нее совершенно исчезла возможность таких наивно-великодушных велений сердца» (с. 416).

И вот, наконец: «Но я другому отдана, и буду век ему верна». Последние стихи удивительны... Вот истинная гордость женской добродетели! Но я другому отдана, — именно отдана, а не отдалась! Вечная верность — кому и в чем? Верность таким отношениям, которые составляют профанацию чувства и чистоты женственности, потому что некоторые отношения, не освященные любовью, в высшей степени безнравственны... [Сравнивая Татьяну с Верой в «Герое нашего времени»]: «Татьяна — портрет во весь рост; Вера — не больше как силуэт. И, несмотря на это, Вера — больше женщина... но зато и больше исключение, тогда как Татьяна — тип русской женщины» (с. 424).

Обобщение негативных качеств Татьяны до типа русской женщины! Вот почему так не любят в литературоведении версию прочтения Белинского — зеркало виновато!

Далее, комментируя сцену встречи в будуаре: «Речь Татьяны начинается упреком, в котором высказывается желание мести за оскорбленное самолюбие. В самом деле, Онегин был виноват перед Татьяною в том, что он не полюбил ее тогда, как она была моложе и лучше и любила его! Ведь для любви только и нужно, что молодость, красота и взаимность! Вот понятия, заимствованные из плохих сентиментальных романов!.. Да это уголовное преступление — не подорожить любовью нравственного эмбриона! (с. 422)... В этих стихах так и слышится трепет за свое доброе имя в большом свете» (с. 423).

А вот сопоставление этого образа с образом Марии («Полтава»), свободно и безотчетно отдавшейся своему чувству: «Что перед нею эта препрославленная и столько восхищавшая всех и теперь еще многих восхищающая Татьяна — это смешение деревенской мечтательности с городским благоразумием?..» (с. 358).

Да, именно в такой свободе заключается, по мнению Белинского, смысл жизни женщины.

«И теперь еще многих восхищающая»... Пожалуй, применительно к «теперь», то есть, концу уже двадцатого столетия, «многих» выглядит явным анахронизмом: в наши времена лучше подошло бы, пожалуй, «всех». Отличная точка зрения была, правда, у Д.И. Писарева, который продемонстрировал великолепную технику анализа. К сожалению, только технику. Пародируя Белинского, он, отождествляя Онегина с автором романа и называя его «вечным и безнадежным эмбрионом»², писал: «Белинский любит Онегина по недоразумению, но со стороны Пушкина тут нет никаких недоразумений» (с. 338). Здесь — первая методологическая ошибка Писарева фундаментального плана: отождествление автора с одним из созданных им героев, что неправомерно (М.М. Бахтин). А вот вторая: «Как бы там ни было, результатом первого, совершенно поверхностного знакомства Татьяны с Онегиным оказалось то знаменитое письмо, которое Пушкин свято бережет и читает с явною тоскою» (с. 340). Местоимение первого лица в единственном числе рассказчика в романе дало основание критику отождествить его с титульным автором, что является грубой ошибкой. Можно понять критика, творившего в эпоху, когда не было еще разработок М.М. Бахтина. Однако к великому сожалению, в прекрасных во всех отношениях работах Ю.М. Лотмана эта принципиальная ошибка также имеет место.

Третья принципиальная ошибка Писарева — предвзятое отношение к личности Пушкина (идеологическая ангажированность), что неизбежно привело к образованию заведомо ложной эстетической формы и не дало ему возможности увидеть реалии романа (напомню, аналогичное явление имеет место и в случае с «Мастером и Маргаритой»). В современной пушкинистике доминирует другая ложная эстетическая форма, но истоки ее восходят к Ф.М. Достоевскому.

В отличие от Белинского и Писарева, Достоевский с сугубо патриотических позиций воспринимал образы Татьяны и Онегина как безусловно позитивные, олицетворяющие истинно русское, «почвенное» начало. Такое мнение явилось не результатом исследовательской работы, а было принято априори, на основании субъективных убеждений. Свое кредо по этому вопросу Достоевский изложил в патриотической речи при открытии И.С. Аксаковым славянофильского общества: «Он первый (именно первый, до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканное. Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи... Это она-то эмбрион, это после письма-то Онегину!

Но я другому отдана
И буду век ему верна.

Высказала она это именно как русская женщина, в том ее апофеоза. Она высказывает правду поэта»³.

Вот, снова: «век верна» — теперь уже у Достоевского. Как можно видеть, эта «вечная верность» еще задолго до Булгакова прочно заняла свою идеологическую нишу в отечественной культуре. О том, что при всех его ссылках на Пушкина и «Онегина» как раз в этом романе Булгаков мог «не знать» о символическом значении «вечной верности», говорить не приходится. Просто нашим исследователям, которые берутся комментировать произведения Булгакова, следовало бы лучше владеть своей специальностью — тем более что любой из них, не исключая и саму М.О. Чудакову, в свое время не только обязательно «проходили», но и «сдавал Белинского»... Меня все не покидает навязчивый вопрос из области психологии: как может тот же В.И. Немцев, читая своим студентам раздел о Белинском и обязательно повторяя тезис о нравственной ущербности «вечной верности», требуя от тех же студентов на экзаменах знания именно такой трактовки, в то же самое время восхищаться «вечной верностью», вышедшей из-под пера булгаковского прохиндея-рассказчика?.. Как могут уживаться в одном мозгу две противоположные концепции, не вызывая при этом неизбежного для любого нормального человека конфликта?..

По характеру своему мнение Достоевского не может обладать статусом научно доказанного факта, а является всего лишь гипотезой, еще нуждающейся в доказательстве. Вместе с тем, именно эта гипотеза закладывается в качестве аксиомы в основу подавляющего большинства построений современной пушкинистики; не обладая финитной структурой (идеологическая посылка с этическим содержанием), она сразу же образует ложную эстетическую форму, которая блокирует любые силлогические построения. Эту гипотезу можно было бы считать доказанной, если бы в рамках чисто научного анализа была доподлинно раскрыта подтверждающая ее авторская интенция (то есть, что хотел нам сказать Пушкин своим романом). Пока же, имея на руках превосходный первичный аналитический материал, ведущие пушкинисты вынуждены ограничиваться утверждением весьма сомнительного свойства о том, что роман имеет бесконечное количество интерпретаций (в частности, Ю.М. Лотман). А это равносильно отсутствию интерпретации вообще — или Пушкин не художник слова.

Мы еще возвратимся к этому вопросу. Пока же следует отметить такой факт: броское сочетание слов «верная, вечная» является отсылкой не только к роману Пушкина, но и к контексту споров вокруг него. Здесь — не просто «аллюзия» или «рефлексия», а, фактически, «цитирование без кавычек» прочно устоявшегося сочетания; прямая, неприкрытая отсылка через легко узнаваемый знак к одному из наиболее острых контекстов, характеризующих идеологические процессы не только в пушкинистике и даже филологии, но, скорее, в российском обществе в целом. Остается только сожалеть, что занимающиеся разбором содержания «Мастера и Маргариты» филологи, получившие прекрасную выучку, обеспечивающую даже самому нерадивому выпускнику наших гуманитарных вузов поразительную энциклопедичность познаний в области истории отечественной литературы, встречая в булгаковском тесте не раз «сданое» и потому давно приевшееся сочетание слов, не могут приложить свою энциклопедичность к достаточно тривиальному процессу анализа. Это — вопрос психологии исследования, характерный не только для нашей пушкинистики или булгаковедения, но и для мировой филологии в целом. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с глубокомысленной околесицей вокруг образа Принца Датского: дошло уже до того, что ведущие филологи с мировыми именами строят свои рассуждения на разборе того, как тот или иной трагический актер интерпретирует образ Гамлета. А это — уже не филология, а искусствоведение. Даже, скорее, театроведение...

Здесь же следует отметить, что слова «скалы — мой приют», которые раздались из телефонной трубки, когда из Варьете звонили в «нехорошую квартиру», — такое же «цитирование без кавычек» пушкинского «Я видел вновь приюты скал...» из «Евгения Онегина» (об увязке им «Дома Грибоедова» с именем Пушкина см. «Альтернативное прочтение»)⁴.

Своею «верной, вечной» Булгаков (вернее, тот, кого он «заставил» вести свое повествование) как минимум подает читателю сигнал о том, что, как и у Пушкина, сказ подается с позиций иронии. Это — как минимум. Вместе с тем, имеются все основания полагать, что одновременно с этим он решает и другую задачу: вкладывает в содержание романа «Мастер и Маргарита» свою версию прочтения «Евгения Онегина». Однако для выяснения этого вопроса придется проделать немалую работу: определить структуру романа «Мастер и Маргарита» и сравнить ее со структурой «Евгения Онегина», которая, как представляется, литературоведением до сих пор не установлена, поскольку бытуют такие авторитетные мнения относительно возможности «бесконечного количества» его интерпретаций. Дело в том, что в случае «Евгения Онегина» такое в принципе невозможно, поскольку, независимо от точек зрения исследователей, на интуитивном уровне роман все-таки воспринимается как высокохудожественное произведение. А это — свидетельство наличия четкой авторской интенции, пусть пока нами не выявленной, но автором не только осознанной, но и строго выдержанной.

Тем не менее, игра стоит свеч. Во всяком случае, пушкинская и околопушкинская тема являлась для Булгакова постоянным предметом обсуждения с друзьями. Например, общеизвестная фраза из его письма П.С. Попову о том, что «Пушкин — не стихи», является прямой отсылкой к утверждению Писарева, что Пушкин — вовсе не поэзия, а «рифмованная болтовня», «только стихи».

Поскольку Булгаков наделил рассказчика своего романа функциями формирования композиции, что, по Лотману, должно привести к образованию «метаструктуры», предстоит выявить эту метаструктуру и установить общие условия ее образования, что необходимо и для анализа «Евгения Онегина», поскольку Лотман ограничился только упоминанием о ней, не дав никаких дополнительных характеристик этого явления.

Надеюсь, что в любом случае читатель уже убедился в том, что «Правдивый Повествователь», обойденный вниманием исследователей, действительно заслуживает того, чтобы с ним разобраться. «За мной, мой читатель, и только за мной!» — что же еще может сказать нам этот выжига и плут, который на протяжении всего повествования так и лезет нагло в глаза читателю?.. Что ж — последуем за ним...