Михаил Булгаков | Публикации | А.Н. Барков. Роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»: «верно-вечная» любовь или литературная мистификация?

У романов «Евгений Онегин» и «Мастер и Маргарита» идентичная структура: Пушкин и Булгаков использовали образ рассказчика как основное средство композиции.

Альфред Барков

Вынесенная в заголовок главы крылатая фраза как заклинание цитируется в исследованиях, посвященных «верной, вечной» любви Мастера и Маргариты. Но если вчитаться в контекст, в котором появляется в романе этот пламенный призыв «Правдивого Повествователя», и вникнуть в смысл не менее знаменитого сочетания слов «верная, вечная», или хотя бы просто обратить внимание на его стилистическую пародийность, то отношение к роману становится прямо противоположным.

Как-то вошло в традицию делить роман на две составные части — «ершалаимскую» («роман в романе», «евангелие от Воланда»), повествующую о событиях Страстной Недели, и «московскую», описывающую советскую действительность. При этом не делается никаких попыток хоть как-то увязать между собой эти две части романа. Вместе с тем, обе они, подаваемые параллельно, путем чередования глав, не могут не навести на мысль о том, что Булгаков проводит таким образом параллель между казнью Христа и аналогичной по масштабу трагедией: Октябрьским переворотом, символизируемым «балом полнолуния Сатаны», приходом к власти люмпенов и уничтожением культуры. Как оказалось, с точки зрения внутренней структуры роман делится на смысловые части по совершенно другим принципам: в нем несколько различных автономно сосуществующих сюжетов — не считая даже «ершалаимских глав» (это — сюжетная линия, играющая как в целом, так и в своих частях, роль тропа по отношению к «московским» главам).

С точки зрения архитектоники, роман «официально» делится на две «части»: «Часть первая» и «Часть вторая», однако это обстоятельство практически не рассматривается в исследованиях булгаковедов. Оно и понятно: такое деление не несет практически никакой композиционной нагрузки и воспринимается как искусственное.

И.Л. Галинская¹ обратила внимание на характерный для данного романа композиционный прием, который писатель применил на стыках глав в десяти случаях. Он заключается в том, что начало соответствующей главы повторяет дословно концовку предыдущей. Исследовательница комментирует этот прием «повтора-захвата» ссылками на мировую литературу, в основном на литературу средневекового Прованса: «Как видим, стилистически-композиционный прием сцепления глав «coblas capfinidas» Булгаков применяет в местах наиболее сложных «стыковок» текста — при соединении мифологических глав с современными и при переходе от первой части романа ко второй».

Действительно, такие переходы между «ершалаимскими» и «московскими» главами подчеркивают параллелизм повествования, метафорическое их совпадение во времени и в пространстве. Однако в данном случае нас будет интересовать только один из десяти таких переходов, а именно тот, который, как считает И.Л. Галинская, служит целям «стыковки» «при переходе от первой части романа ко второй». Вообще, ее исследование — едва ли не единственный во всем булгаковедении случай, когда, пусть вскользь, но все-таки обращается внимание на деление романа на «первую» и «вторую» части. Вот как комментирует этот вопрос сама И.Л. Галинская: «Концовка главы 18-й (конец первой части романа): «За мной, читатель!». Начало главы 19-й (начало второй части романа): «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?». Заканчивается эта глава в ее книге таким выводом: «Булгаков, возможно, должным образом оценил его [прием] как раз в процессе своего целеустремленного знакомства с «Песней об альбигойском крестовом походе».

Не берусь оценивать вероятность целеустремленности знакомства Булгакова с Песней об альбигойцах — возможно, это так и было (хотя, поскольку «Песня» существует только в виде манускрипта, даже сама Галинская выражала сомнения в том, что Булгаков был знаком с ее текстом). Но возникает вопрос: действительно ли и в данном случае Булгаков применил этот характерный прием только лишь для того, чтобы «состыковать» то, что стыковке, казалось бы, вообще не подлежит? Ведь обе «стыкуемые» таким образом главы — 18-я и 19-я — описывают события в Москве... К тому же, демонстративно «стыкуя» эти главы, Булгаков (пожалуй, и не Булгаков вовсе, а этот пронырливый втируша-Повествователь) не менее демонстративно «расстыковывает» их врезкой «Часть вторая»... Так что же, все-таки, фактически происходит на этом «стыковочном узле» — смысловая стыковка двух глав или архитектоническое разделение романа на две части, причем в таком месте, где такое деление явно неуместно?

Представляется, что за совершенно невероятным совмещением двух служащих противоположным целям приемов просматривается хитроватая ухмылка все того же «Правдивого Повествователя». Настолько «правдивого», что так и подмывает поинтересоваться, чему же это он так ухмыляется... Но, когда приходится иметь дело с такими пронырами, нужно быть всегда начеку. То есть, поинтересоваться теми контекстами, в которые обрамлена его ухмылка.

И.Л. Галинская, вычленив из контекста две стоящие хотя и в разных главах (даже в «разных частях» романа!) идентичные фразы «За мной, читатель!», не обратила внимания на бросающееся в глаза обстоятельство: по какому поводу это было сказано в первом случае (в конце 18-й главы), и по какому — во втором (в начале 19-й).

Итак, глава 18. В ней повествуется о всякой невероятной чертовщине в квартире 50 и за ее пределами: о берете, который вдруг превращается в мерзкого котенка; о большой темной птице, оказавшейся так напугавшей незадачливого буфетчика совой; о предсказании точной даты его смерти от рака печени; о превращении резаной бумаги в червонцы; о танцующем синкопами воробушке; о сестре милосердия с клыком, птичьими лапами и мертвыми глазами... И вот «Правдивый Повествователь» завершает эту главу таким абзацем: «Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной, читатель!»

«Мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем»... Так характерно для манеры «Правдивого Повествователя»... «...Тем более что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования»... Вот оно в чем дело! Так называемая «Часть вторая» «этого правдивого повествования» такая же «правдивая», как и 18-я глава с ее чертовщиной и призывом «За мной, читатель!». И потом: оказывается, Повествователь принимает участие в формировании композиции романа, и открыто заявляет, что это он, а вовсе не Булгаков, делит роман на две «части»! Тем более что его повествование насыщено его собственными оценками... Анализ только этого пассажа (не говоря о многих других) свидетельствует, что в романе «Мастер и Маргарита» позиция рассказчика лирически окрашена, что этот персонаж выполняет функции автора романа; следовательно, роман ни в коем случае не может считаться эпическим произведением — со всеми вытекающими из этого последствиями для постижения его содержания. Ведь «лирическая окраска» повествуемого рассказчиком означает, что все оценки, даваемые этим персонажем (а в такой роли рассказчик — действительно самостоятельный персонаж романа), должны восприниматься нами с поправкой на его позицию (то есть, на характерные особенности психики и интенцию); что такая роль рассказчика исключает беспристрастность ведения сказа, в то время как наличие такой беспристрастности — основная характеристика эпоса как рода литературы.

Поскольку ведущими булгаковедами предпринимаются попытки провести параллель между «Мастером и Маргаритой» и «Евгением Онегиным», следует, пожалуй, процитировать интересные наблюдения, сделанные выдающимся литературоведом Ю.М. Лотманом: «Специфическая структура пушкинского романа в стихах, при которой любое позитивное высказывание автора (допустим пока, что автора; здесь Лотман противоречит сам себе, но об этом — несколько позже — А.Б.) тут же незаметно может быть превращено в ироническое...»². И далее: «Авторское повествование об авторском повествовании. Наличие метаструктурного пласта, внесение в текст романа размышлений о романе решительно меняет функцию авторского повествования... Само рассказывание становится объектом повествования и приобретает полную автономность и осознанность»³.

Таким образом, Ю.М. Лотман отметил наличие в «Евгении Онегине» того же феномена, который имеет место и в «Мастере и Маргарите» — особой позиции рассказчика в отношении им же повествуемого. Однако особый интерес представляет его замечание о наличии в романе «метаструктурного пласта». Действительно, если в романе что-то описывается, то это должно обязательно быть частью фабулы — ведь описываемое может существовать только в рамках фабулы. Однако, с другой стороны, в фабуле сказа (Онегин, дуэль, взаимоотношения с Татьяной, и т. п.) нет места для «авторских» оценок повествуемому («авторских» беру в кавычки, потому что имеется в виду не титульный автор, а рассказчик, от имени которого ведется сказ).

Следовательно, такие действия рассказчиков как в «Евгении Онегине», так и в «Мастере и Маргарите» должны описываться отдельной фабулой; а наличие отдельной фабулы — серьезный, и, кажется, никем пока не поднимавшийся теоретический вопрос, имеющий непосредственное отношение к структуре произведений такого класса.

Итак, по своим структурным характеристикам роман Булгакова идентичен «Евгению Онегину». Что же касается «авторского» повествования, то титульный автор и повествователь — далеко не идентичные фигуры даже для случаев эпоса и лирики, и этот вопрос стал уже достаточно общим местом теории литературы. Поэтому ограничусь пока констатацией того факта, что «Правдивый Повествователь» — вовсе не Булгаков (как и рассказчик в «Евгении Онегине» — ни в коем случае не Пушкин), а самостоятельный персонаж с довольно широкими функциями.

Здесь стоит напомнить, что прием «утверждения с отрицанием», в данном случае — совмещение «стыковки» глав с одновременной «расстыковкой» романа на две части, является одним из наиболее характерных приемов Пушкина при формировании композиции «Евгения Онегина» (этот вопрос детально проработан Ю.М. Лотманом). (Прим. 1999 г.: То, как решил этот вопрос Пушкин, является самостоятельным эстетическим объектом в форме композиции; этот случай описан в «Прогулках», в гл. 34 — нетрудно убедиться, что Булгакову было у кого брать уроки мистификации, и что в своем романе он повторил пушкинский этюд).

Последуем же за «Правдивым Повествователем» («За мной, читатель!»). Если следовать справедливой, но, к сожалению, не завершенной логике И.Л. Галинской, то, видимо, цепь ее силлогизмов должна бы закончиться выводом, что «стилистически-композиционный прием сцепления глав «coblas capfinidas» свидетельствует о том, что повествование о «верной, вечной» любви настолько же правдивое, насколько правдива вся та чертовщина, о которой с таким смаком рассказчик повествует в 18-й главе. Вряд ли стоит цитировать самого себя в отношении оценки ироничной, саркастической, скорее даже — глумливой позиции «Правдивого Повествователя» в отношении этой злополучной «верной, вечной любви» Мастера и Маргариты; все это изложено в соответствующей главе предыдущей книги Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: альтернативное прочтение. Хотя, конечно, стоит отметить некоторые штрихи, не включенные в предыдущую книгу. И не только потому, что эти вопиющие детали остались не отмеченными исследователями; и даже не потому, что они характеризуют довольно-таки ехидную манеру рассказчика обращаться не только с «вверенными ему» образами, но и с читателями романа; а потому, что эти моменты реабилитируют этого гаера именно как правдивого повествователя, который, в общем-то, если по-честному разобраться, читателя ни в чем не обманывает: если где-то о чем-то и умолчит, даже кокетливо заявит, что ему, видите ли, что-то там не известно или он чего-то там недослышал, то уж в другом месте обязательно, пусть так же глумливо, явно издеваясь и над героями романа, и над слишком легковерными исследователями, но правду все-таки скажет. Уж этого у него никак не отнимешь...

Снова пушкинский прием «утверждения-опровержения»? Приведу только один пример того, как, используя его, «Правдивый Повествователь» некрасиво поступает с доверчивыми читателями.

Описывая сцену отравления вином Мастера и Маргариты, он проговаривается: «Лицо покойной посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал ее стал не хищным». Сама форма этого жуткого повествования, маскируемого элементами позитивизма, расслабляет внимание читателя, потворствует его подсознательному стремлению избавиться от возникшего стресса, вызванного описанием смерти. И, хотя оказывается, что незадолго до этого Мастера целовала женщина с хищным оскалом, что этот оскал был у нее всегда, что она стала «светлой» только превратившись в труп, что все описанные до этого «Правдивым Повествователем» ее земные поступки подлежат ретроспективной переоценке, и что только с учетом этого должна формироваться эстетическая форма образа Маргариты, действия рассказчика, умело манипулирующего психологией читателя, дают булгаковедам повод уйти от этого, ограничившись пустой оболочкой «светлого» образа, так и оставшейся объектом многочисленных исследований.

Рассказчик блокирует сознание, не дает исследователю возможности расстаться с импрессивной эстетикой, поставить себя на место Мастера и увидеть, как пристроенное к прекрасному молодому, «светящемуся» телу темное лицо ведьмы с хищным оскалом приближается с поцелуем к его, исследователя, собственному лицу; опутанный по рукам и ногам ложной эстетической формой, он лишен возможности ощутить весь ужас ситуации, который усугубляется тем, что это темное лицо и оскал принадлежат не старухе, на которой они выглядели бы еще не так ужасно, а молодой обнаженной женщине с прекрасным телом, на описание которого «Правдивый Повествователь» перед этим не поскупился. Поэтому для булгаковедов так и остается не понятным, почему Мастер, оставшись с возлюбленной наедине после долгой разлуки, вместо того, чтобы принять ванну, предпочел завалиться спать, а наутро уселся с Маргаритой пить коньяк, даже не потрудившись умыть свое мурло и сменить больничные кальсоны хотя бы на свежую пару.

...«В «Мастере и Маргарите» Булгакову удалось выразить «настоящую, верную, вечную любовь», которая естественным образом проясняет главную мысль романа»⁴... Просто удивительно, что описанная ситуация с проявлением крайнего хамства со стороны Мастера по отношению к своей возлюбленной не вызывает у булгаковедов чувства столь же глубокого возмущения. А ведь это — единственное место в романе, где рассказчик оставляет возлюбленных наедине, предоставляя таким образом читателю самому судить о «правдивости» своей патетики о «верной, вечной»... Уж не относятся ли некоторые булгаковеды к предмету своего исследования точно так же, как Мастер к Маргарите — с брезгливым терпением?..