В науке основной вопрос — этика исследования. Филология (критика, в том числе булгаковедение) — пока еще не наука: отсутствует методология, которую должна определять философия (философская эстетика).
Альфред Барков
Действительность, входя в науку, сбрасывает с себя все ценностные одежды, чтобы стать голой и чистой действительностью познания, где суверенно только единство истины [...] Есть единый мир науки, единая действительность познания, вне которой ничто не может стать познавательно значимым.
М.М. Бахтин1
Таким образом, для решения поставленной задачи важно уяснить значение двух фундаментальных достижений философской мысли: от идеи об абсолютном она пришла к выводу о том, что абсолютной является только относительность; второе достижение — разработка надежных методов оперирования относительными категориями на уровне формальной логики.
На значении последней из приведенных выше фраз в оценке места филологии в едином мире науки, то есть, в философии, останавливаться, надеюсь, нет необходимости. Стоит только добавить, что известный своими работами в области аксиологии профессор Тартуского университета философ Л.Н. Столович в одной из последних своих книг2, полностью посвященной этой науке, и предисловие к которой было составлено профессором филологии Ю.М. Лотманом (об авторитете которого напоминать литературоведам вряд ли стоит), дает высокую оценку работам Бахтина именно как философским.
Что же касается первой фразы из приведенного высказывания М.М. Бахтина, то на ее значении стоит остановиться отдельно — применительно к этике ученого. И не только потому, что из всех затронутых в этой книге вопросов этические являются основными — так уж получилось, от этого никуда не уйдешь; при оценке позиции ученых-булгаковедов, то есть, субъективных причин, вследствие которых стало возможным на протяжении вот уже тридцати лет извращенное толкование содержания главного произведения Булгакова, невозможно обойти вниманием ту методологию, которая используется в литературоведении.
Если рассмотреть содержание понятия «исследователь», то нетрудно обнаружить, что оно включает в себя значительную этическую составляющую (хотя здесь я допускаю тавтологию, поскольку само понятие «исследование» является сугубо этическим, эти основополагающие моменты следует акцентировать особо, пусть даже таким способом); поэтому при определении отношения к рассматриваемому вопросу оперировать в первую очередь следует не эстетическими, как на это туманно намекают мои оппоненты, а все-таки этическими категориями. Поясню этот тезис.
Понятие «исследователь» в его общем виде используется некоторыми в литературоведении для того, чтобы уйти от ответа на фундаментальный этический вопрос — о самоидентификации субъекта исследования. То есть, конкретизации, к какой именно категории исследователей причисляет себя тот или иной литературовед. Булгаковедением в основном занимаются исследователи двух категорий — публицисты (включая критиков) и ученые (то есть, формально — обладающие учеными степенями или стремящиеся получить таковые). Принято считать, что если в заголовке статьи при фамилии автора стоит титул «к. ф. н.» или «д. ф. н.», то это — ученый, т. е., исследователь как бы высшей категории. Если не стоит — то просто исследователь. Впрочем, произвести такое разграничение ни по содержанию и качеству материалов, ни по используемой авторами методике зачастую бывает невозможно, и единственным ориентиром в таких случаях является использование авторами местоимения первого лица во множественном числе. Нередко только по этому местоимению «мы» и можно определить, что автор причисляет свою работу к разряду научных.
Публицист в своих построениях вправе оперировать любыми этическими категориями, руководствуясь при этом своими сугубо личными воззрениями (ценностными понятиями). Мы не в праве упрекнуть его за то, что в основу своих построений он закладывает принципы, которые мы можем не разделять, а также что в качестве рабочего инструмента им привлекаются такие категории, как сомнительного свойства аллюзии, туманные рефлексии, собственные эмоции, фантазии, различного рода допущения, галлюцинации и даже сновидения — то есть, категории чисто интуитивного, а не познавательного происхождения. В этом плане публицист обладает такой же полнотой свободы, как писатель или поэт; в принципе, его творчество может отличаться от писательского только наличием явно выраженной дидактики. Мы можем не соглашаться с методикой такого исследователя, можем не разделять воззрения автора, которые являются исключительно вопросом его совести; это — наше право. Но мы должны признать правомочность наличия субъективизма в построениях публицистов как их неотъемлемого гуманитарного права, терпимо и уважительно относиться к их работам (не считая, правда, их интерпретации доказательствами, поскольку понятие «интуиция» определяется как «выход за пределы логики»), тем более что именно в них нередко содержатся очень интересные эвристические находки. Что же касается ученых, то все перечисленные выше и подобные вольности субъективного характера в их методологическом арсенале недопустимы.
Поскольку литературоведение причисляет себя к Большой Науке — Натурфилософии, то соискатели ученых степеней должны пользоваться общими нормами, обязательными для любой отрасли науки. При Советах в этом просто не было необходимости, поскольку научная этика и методология подменялись т. н. «классовым сознанием», и соискатель должен был доказать его наличие при сдаче кандидатского минимума по марксистско-ленинской философии, которая до сих пор надежно занимает чужое место (по крайней мере, в сознании и в практике). А принципы научной этики довольно аскетичны: установление фактов и только фактов; такие этические категории, как личная убежденность, вера, понятие о гуманизме и справедливости, совесть, наконец, — должны быть исключены из методологического арсенала; основными инструментами научной методологии являются такие не содержащие ценностных элементов категории, как логика и диалектика. Иными словами, научная методология должна находиться вне морали, а ученый, входя в науку — оставить собственную совесть за ее порогом, отказаться от своих личных убеждений, заменив их верой только в факт (в «голую действительность познания», если по Бахтину) и в действенность только строгих научных методов. Во всех отраслях науки без исключения. В том числе и в литературоведении.
Наверное, на этом месте не один «остепененный» булгаковед торжествующе воскликнет: «Как! Такая гуманитарная наука, как литературоведение — вне этики и морали?! Бред!!» Подчеркиваю: речь идет о методологии, которая действительно должна быть вне идеологии. Этика, мораль в гуманитарных науках присутствуют обязательно, но только в постулатах и доказанных на их основе теориях. Подчеркиваю: в строго научно доказанных теориях, подтверждающих правомерность применения конкретного этического постулата, и обладающих фактологической структурой. Ценностными категориями, не прошедшими апробацию от низшего уровня — постулата — до уровня строго доказанной теории, оперировать как аргументом в научной работе нельзя, поскольку эти категории относительны и могут давать в различных ситуациях противоположный результат. В романе Булгакова вопрос такой этической относительности поднимается, в частности, в эпизодах с милосердием. Что же касается реальной жизни, то случаев, когда добро превращается в свою противоположность, сколько угодно; другое дело, что мы не всегда придаем этому должное значение.
Что же касается совести исследователя, с которой он должен расстаться во имя науки, то, чтобы читателя и литературоведа не пугала сама формулировка вопроса, снова сошлюсь на практику права. Вряд ли найдется прокурор любого ранга, который бы не поспешил с гордостью заявить вам, что у него есть все, кроме совести! Когда я, услышав такое впервые, не смог скрыть замешательства, поскольку расценил это заявление как не приличествующий официальной обстановке цинизм, мой собеседник жизнерадостно сообщил, что совесть свою он оставил за порогом, ее заменяет ему Закон, и что он обязан служить ему, даже если это не согласуется с его личными убеждениями. Напомню, что речь идет о профессии, оперирующей исключительно ценностными понятиями. Кстати, представитель именно этой профессии недавно преподал всем нам урок истинного благородства, когда, наступив на горло собственной совести, отказался выполнить вполне справедливое (но противоречащее закону) требование главы государства и, исполнив закон (который ему самому явно не нравился), сразу же подал в отставку. И снова вопрос об относительности и предвзятости: Пилат, занимая аналогичную должность, поступил точно так же, как и Казанник, то есть, исполнил Закон вопреки своей совести; но его почему-то принято осуждать, а к Казаннику все мы испытываем явную симпатию и сожалеем, что ему пришлось оставить свой пост. Стоит ли говорить о том, что этика ученого в принципе ничем не отличается от профессиональной этики стража закона?
Итак: четко сформулированные постулаты, с которых должно начинаться любое научное исследование, плюс факты; на их основе строится гипотеза (то есть, первичное, интуитивное предположение о том, что должно получиться в результате построений при наложении принятого постулата на уже известные факты), которая прорабатывается с привлечением общепризнанных аксиом, строго доказанных научных теорий и апробированных законов, установленных фактов (в том числе и научно доказанных теорий, по сути своей обладающих фактологической структурой), а также принятого в науке строго ограниченного набора методологических приемов — но без привлечения каких-либо ценностных категорий (та ценностная категория, которая включена в постулат, будет при этом работать как объект с квазифинитной структурой). То есть, доказательство должно вестись финитным способом — без привлечения к аргументации объектов, не имеющих конечного построения (нуждающихся в доказательстве); иными словами, истинность аргументов не должна обосновываться в самом доказательстве, а должна каким-либо образом устанавливаться заранее.
Использование таких характерных для публицистического жанра аргументов, как «на наш взгляд», «не исключено», «можно полагать», и т. п., в научных построениях совершенно недопустимо. К сожалению, ни одна из научных статей, монографий и диссертаций, посвященных булгаковской тематике, и с которыми мне довелось ознакомиться, не свободна от таких допущений (в частности, ими изобилует докторская диссертация Б.В. Соколова и особенно монография В.И. Немцева). Следует иметь в виду, что сразу же после первого случая привлечения к построению любого из таких допущений вся остальная часть работы уже не может считаться доказательством — в таких случаях речь идет даже не столько о правомерности использования ценностных категорий, сколько о волюнтаристском привлечении к процессу доказательства субъективного суждения исследователя.
Наконец, только в том случае, если все относящиеся к данному вопросу известные факты не противоречат полученным выводам, и если с привлечением использованного материала невозможно доказать обратное, становится возможным рассматривать первичную гипотезу как теорию, а включенную в постулат ценностную категорию — как прошедшую апробацию. В науке принято завершать построение теории сформулированными на ее основе прогнозами, и только в случае их подтверждения теория может считаться полностью доказанной и подтвержденной практикой (иногда, правда, условно); то есть, она получает статус научного факта и в качестве такового вместе с вошедшим в нее через постулат ценностным понятием может использоваться как аргумент с фактологической структурой при построении других теорий.
Поскольку в последующих главах придется прибегнуть к сравнению методик, применяемых в рамках общепринятой концепции прочтения романа «Мастер и Маргарита» и предложенной мною, привожу принятый в науке принцип сравнения: из двух теорий или концепций более завершенной считается та, которая предоставляет более широкие объяснительно-предсказательные возможности по отношению к сфере реальности; в конечном счете такая сравнительная оценка связана с выявлением преимуществ объяснительно-предсказательных возможностей одной из них.
Таким образом, в литературоведении как ни в какой другой науке фундаментальным этическим вопросом должно являться отношение исследователя к предмету своей деятельности. То есть, определение с самого начала, к кому фактически он себя причисляет — к ученым или к публицистам.
Особое место в исследовательской иерархии занимает критика. С одной стороны, она официально отнесена к сфере науки, занимая свою нишу в литературоведении рядом с теорией литературы и историей литературы. С другой, творчество самих критиков со временем становится объектом изучения историков литературы, то есть, получает тот же статус, что и художественные произведения. Такая двойственность позиции придает двусмысленность методологии критики: причастность к официальной науке должна бы безусловно налагать на нее строгие ограничения, характерные для деятельности ученых; причастность к творческой профессии дает критикам право использовать в своей работе субъективизм, без которого художественное творчество немыслимо. Такое совмещение взаимоисключающих требований должно было бы вызвать в сознании критиков внутренний конфликт, но этого почему-то не происходит: сидя одновременно на двух стульях, критики тем не менее чувствуют себя весьма комфортно.
Теперь, если посмотреть на ситуацию с позиции «чистых» ученых... Если критике, которая пользуется в филологии таким же статусом, как поэтика и история литературы, позволено использовать в своих работах недопустимые в науке приемы, то чем хуже специалисты этих направлений? Конечно, здесь появляется почва для этических сомнений, но и среди этой части литературоведческого корпуса они не возникают. Потому что о существовании в науке запрещенных приемов просто никто не знает. Никого из нас этому никогда не учили. Наоборот, всячески уводили в сторону от этих вопросов, навешивая на них ярлык «метафизики» и прочих пугал из арсенала советской пропаганды. Потому что нужна была не наука, а заменяющий ее суррогат с классовым подходом в виде метода социалистического реализма, о котором самые именитые литераторы и литературоведы до сих пор толком не могут сказать, что же это значит на самом деле. Существующая в этой науке методологическая неразбериха вполне устраивала власти, потому что такое положение при любых исходных данных неизменно обеспечивало предписанный сверху идеологический результат. Поточно штамповавшаяся «красная профессура», сменившая расстрелянную и загнанную в лагеря интеллигенцию, быстро усвоила правила игры, которые позволяли не слишком изнашивать мозговые клетки и открывали зеленый свет любой наукообразной халтуре, лишь бы она имела форму «оптимистической трагедии», а ее выводы совпадали с «линией партии». А каким путем эти выводы получены, никого не волновало. И, по всему видно, не волнует по сей день...
В своей «Интеллектуальной автобиографии» Карл Поппер объясняет, почему многие ученые избегают оперировать ценностными понятиями: «Причина простая — разговоры о ценностях слишком накаляют атмосферу»3. Соглашаясь с мнением этого сторонника позитивизма в философии в той части, что причина «накаливания атмосферы» носит исключительно субъективный характер, осмелюсь добавить, что на данном этапе развития науки вопрос заключается не столько в накале страстей, сколько в настоятельной потребности возвратить на свое законное место в науке то, что находилось у нас под запретом на протяжении последних шестидесяти пяти лет. То есть, саму науку, которая все еще нередко подменяется не отвечающими требованиям философской методологии рассуждениями.
Примечания
1. Бахтин, М.М. Литературно-критические статьи. М., «Художественная литература», 1986, с. 47.
2. Столович, Л.Н. Красота, добро, истина. Очерк истории эстетической аксиологии. М., «Республика», 1994, с. 432—444.
3. Popper, K.: Unended quest: an intellectual authobiography. Glasgow, Fontana/Collins, 1976, p. 193.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |