Как и обещал Булгаков, роман «Мастер и Маргарита» принес сюрпризы. Критика и литературоведение не раскрыли его содержания. Потребовалась теория литературы, в основу которой заложена эстетика Бахтина.
Альфред Барков
Вообще должно сказать, что эстетика словесного творчества много бы выиграла, если бы более ориентировалась на общую философскую эстетику, чем на квазинаучные генетические обобщения истории литературы
М.М. Бахтин1
Можно почти говорить уже и о другой крайности — о моде на научность, о поверхностном наукообразии, о скороспелом и самоуверенном тоне научности.
М.М. Бахтин2
Суждения о том, что строгие доказательства в литературоведении в принципе не возможны ввиду относительного характера понятий, которыми оперирует эта отрасль науки, распространены довольно широко. Считается, что нельзя подходить к оценке деятельности литературоведов со строгими мерками методологии «точных» наук, оперирующих в рамках формальной логики. Поскольку рано или поздно спор относительно концепции прочтения романа «Мастер и Маргарита» должен перейти в эту плоскость, то следует разобраться, что говорит наука о построениях, в которых участвуют относительные категории, и есть ли принципиальная разница между «точными» и гуманитарными науками; если действительно есть, то в чем она заключается. Конкретно — носит ли противопоставление литературоведения «серьезным» наукам объективный характер, или оно объясняется какими-то субъективными причинами.
Действительно, всякий раз, когда необходимо решать практическую проблему, приходится оперировать ценностными категориями, которые невозможно непосредственно заменить рациональными соображениями типа «за» и «против». Литературоведение (если не вся филология в целом; с характеристикой языкознания как безоценочной науки согласиться едва ли можно) оперирует ценностными категориями, охватываемыми этикой, эстетикой и гносеологией; то есть, теми разделами философии, в отношении которых используется общее наименование «аксиология». Прежде чем говорить о возможности использования методологии «строгих» доказательств, следует четко уяснить, какие способы доказательства используются в литературоведении.
Науке известно два метода доказательства — индуктивный и дедуктивный. Индуктивный метод, которым пользуется филология, основан на нашем жизненном опыте и здравом смысле, а эти категории — чисто интуитивного свойства. Британский философ Бертран Рассел, посвятивший значительную часть своих работ проблемам доказательства такого типа, отмечал, что они в принципе никогда не могут дать стопроцентную гарантию истинности выводов. Тем не менее, по крайней мере то подразделение литературоведения, которое известно у нас как «критика»3, оперирует исключительно индуктивными методами, точности которых вполне хватает для анализа содержания подавляющего большинства художественных произведений. К сожалению, этой же методологией пользуются и «научные» подразделения филологии («теория литературы» и «история литературы»); и опять-таки, для большинства художественных произведений (весь эпос, вся лирика и вся драма) этой методологии вполне достаточно.
Представляется, что необходимость в привлечении строгой системы дедуктивных доказательств, дающих выводы на уровне однозначно установленного факта, возникает только на одном из этапов анализа структуры мениппей, которые представляют собой совершенно особый класс завершенных высказываний, в которых синтезированы свойства эпоса, лирики и драмы. Поскольку структура мениппеи до настоящего времени теорией литературы не установлена, такие произведения относят к эпосу, либо к драме, и все недоразумения с трактовкой содержания «Мастера и Маргариты», «Евгения Онегина», «Кабалы святош», а также якобы «драматических» произведений Шекспира возникают из-за этого.
Психологически дедуктивные методы доказательства связывают с математикой и другими «точными» науками. Неудивительно поэтому, что в утверждениях многих литературоведов проскальзывают пессимистические нотки в отношении действенности «строгих» научных подходов вообще. Вполне согласен, что в филологии возникают те же проблемы относительности, что и в других отраслях науки, оперирующих ценностными категориями. Но ведь там они решаются. Как? И насколько строго? По этому поводу можно сказать следующее.
Во-первых, разработка строго научного методологического аппарата внутри филологии, ее собственными методами, принципиально невозможна. Требуется, пользуясь выражением М.М. Бахтина, соблюдение принципа «вненаходимости», то есть, выход на «метанауку» с ее методологией. Такой метанаукой для всех подразделений науки без исключения является философия — это в ее рамках на основании общих законов природы разрабатываются методики и для математики, и для поэтики.
Во-вторых, такие категории, как бытие (качественная и количественная мера), сущность (основание, явление, действительность, субстанция, причина и взаимодействие) и понятие (объект, субъект, абсолютная идея), Гегель относил к чисто логическим. В соответствии с философией логического анализа (в развитии которой большую роль сыграл Бертран Рассел, известный у нас, скорее, как общественный деятель периода борьбы за мир во всем мире), любая научно осмысленная философская проблема есть, по существу, формально логическая проблема. В рамках позитивистской философии Рассел доказал, что любую философскую проблему можно решить, используя только чисто логические (формальные) приемы. Нетрудно видеть, что, разрабатывая свою строгую методику анализа, М.М. Бахтин фактически использовал как раз эти принципы.
Положения его методики свидетельствуют, что данная задача решаема применительно к любым аспектам филологических наук. В частности, им выявлены и описаны объективные характеристики процесса эстетического восприятия, в котором оперирование ценностными категориями имеет место только на завершающем этапе — при диалектической оценке совокупности фактологической и этической составляющих, то есть, при определении завершающей эстетической формы. То, что такая оценка, неизбежно субъективная и всегда иррациональная, производится не в цепи силлогических построений, а на завершающей стадии, придает выводам объективный, фактологический характер, придавая результируещему образу свойства знака. Содержание известных к настоящему времени работ М.М. Бахтина во всей их совокупности дает основание утверждать, что методологический прием, позволяющий оперировать ценностными категориями как фактами, то есть, каким-то образом нейтрализующий в дедуктивном процессе их философскую неоднозначность, возможен.
В-третьих, аксиология является тем разделом философии, который оперирует ценностными, то есть, по своей сути относительными, категориями. В принципе, все без исключения философские категории и понятия являются относительными (в связи с чем, собственно, и имеется потребность в современной философии с ее диалектическим методом познания, единственно приспособленным к рассмотрению относительных категорий в их взаимодействии). Все попытки философов найти абсолютную истину не увенчались успехом и завершились доказательством И. Кантом в его «Критике чистого разума» принципиальной невозможности существования такой истины. Когда благодаря Лобачевскому и Риману рухнула «абсолютная» Пятая аксиома Евклида, а вместе с ней и «абсолютный» характер декартовой системы и классической механики Ньютона, и когда в 1905 и в 1916 гг. Эйнштейн фактически довершил этот процесс, то с точки зрения философии это означало подтверждение на практике чисто умозрительных выводов И. Канта строго формальными, силлогическими выводами Лобачевского и Римана. То есть, с того самого времени, когда основные философские посылки предложенного ими математического аппарата были использованы при создании Общей теории относительности и нашли через нее свое подтверждение (через опыт!), противопоставление любых отраслей познания по принципу «относительности» и «абсолютности» является принципиально некорректным (даже математическая — казалось бы, сугубо формальная — логика представляет собой довольно серьезную задачу для философии именно вследствие относительности своих принципов). А при переводе в плоскость рассматриваемых здесь вопросов это означает, что любые попытки обособить и как-то вывести литературоведение из когорты т. н. «точных» наук являются необоснованными, и что причины, по которым такое обособление имеет место де-факто, носят исключительно субъективный характер.
В-четвертых, по относительному характеру вопросов аксиологического характера, с которыми приходится иметь дело такой гуманитарной науке, как правоведение, она нисколько не отличается от филологии: там все построения осуществляются на основании тех же категорий Истины, Добра, Красоты. Но в правовой науке царит точность формулировок и выводов, строгость доказательства и решений, вплоть до «от восьми до пятнадцати, с конфискацией или без таковой», и ни один соискатель ученой степени в сфере права не жалуется на то, что наука эта относится к разряду гуманитарных и «неточных». Примечательно, что в этой отрасли науки способы находить строго доказанные решения при исходных данных ценностного (относительного) характера были отработаны более двух тысяч лет назад, и Римское право до настоящего времени закладывается в основу юриспруденции всех демократических обществ. И мы как потребители юриспруденции можем разве что поворчать на неисполнение законов, но никак не на сами законы и на ту науку, которая этими вопросами занимается. Филология не вышла на этот уровень понимания проблем не потому, что такое объективно невозможно, а потому хотя бы, что сформировалась она как отрасль науки относительно недавно; потому еще, что точность доказательств в филологии пока не ощущается обществом настолько же насущной, как в вопросах права; и, наконец, потому, что в нашей стране в начале тридцатых годов философия была фактически устранена из научного обихода и заменена суррогатами.
Парадокс создавшейся ситуации заключается в том, что филологи успешно пользуются относительными категориями каждодневно, ежечасно — когда решают вопросы, связанные с авторским правом, трудовыми договорами, гонорарами, взаимоотношениями с администрацией и издательствами, и т. п. Вся жизнь наша регламентирована законами и подзаконными актами, а они — фактологический продукт апробированного практикой процесса, суть которого заключается в оперировании относительными категориями (теми же самыми, что и в литературоведении) и доведении конечного продукта до уровня строгого факта (т. е., объекта с финитным построением). И ведь при этом ни у кого не возникает сомнений относительно характера правовых отношений, легитимности и надежности тех приемов, с привлечением которых они установлены. Но как только заходит вопрос об этих же категориях применительно к вопросам филологии, в сознании что-то блокируется. А ведь наука все же...
Предвижу возражение: сравнил, дескать! Там право, взаимоотношения в обществе, а здесь — свои творческие законы, специфика.
Образотворчество... Но творческие законы творческим законам — рознь.
Художник творит по одним законам, а ученый-литературовед, аналитик — по совершенно иным. Художественные образы творят не ученые, а поэты. И всю специфику следует отнести на их счет, на труд исследователей она непосредственно не влияет. Удел исследователей — дать научно обоснованный анализ содержания и результата этого процесса.
Что же касается специфики характеристик художественного образа, то и здесь она весьма относительна. Дело в том, что сам образ появляется в сознании созерцателя, то есть при чтении художественного произведения, и в этом отношении он абсолютно ничем не отличается от восприятия нами любых других образов. То есть, образ — категория не литературная, а эстетическая, это — продукт познания всего, что мы видим и ощущаем. А уж вне литературы эта категория изучена достаточно фундаментально, причем не только философами, но и физиологами, и психоаналитиками, и психологами. Так что в отношении анализа всего, что связано с образом, апробированных методик более чем достаточно.
К тому же, философия разработала надежный методологический аппарат для работы с относительными, ценностными категориями именно в литературоведении (например, системно-философский эстетический анализ М.М. Бахтина, и речь там идет как раз об образах), что дает возможность получать достоверные результаты на уровне строго установленного факта. Одним из основных методологических достоинств философской методики анализа М.М. Бахтина является то, что она подходит к эстетическим и гносеологическим (познавательным) составляющим исключительно как к «голым фактам» без какой-либо их оценки («ценностная вненаходимость»); эстетическая оценка (процесс формирования образа) происходит только после установления фактов, т. е., на завершающем этапе, причем она полностью соответствует той внешней форме, наполнением которой являются факты, определенные как таковые на первых этапах без выхода за рамки формальной логики, и это совершенно исключает произвольное толкование относительных моментов. Причем все это описывается Бахтиным как объективный процесс, которому в контексте его работ фактически придан статус универсального закона эстетики.
Таким образом, достижения последних десятилетий в философии, а также практический опыт юридической науки, свидетельствуют, что ценностные аспекты теории литературы могут быть так же решаемы, как и в рамках любой другой отрасли науки. Хочется надеяться, что приведенный ниже материал послужит доказательством этого.
Примечания
1. Бахтин, М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., «Художественная литература», 1975, с. 7.
2. Бахтин, М.М. Предисловие к роману Л.Н. Толстого «Воскресенье». Литературно-критические статьи. М., «Художественная литература», 1986, с. 111, 116—117.
3. Следует учесть несовпадение значений понятия «критика» в традициях русской филологической науки и литературоведения на Западе, где явно просматривается склонность относить к критике и то, что у нас отделено от критики как таковой и рассматривается как две самостоятельные дисциплины: «теория литературы» и «история литературы». В своих работах я пользуюсь этими понятиями в том контексте, как они воспринимаются у нас, поскольку такое структурирование литературоведения более точно соответствует различиям в характере деятельности исследователей. Так, критик волен привносить в свои оценки личностные, субъективные моменты, и отсутствие строгости в таких построениях нисколько не снижает ценности этих работ для общества, подавляющую часть которого интересует именно субъективная интерпретация содержания художественных произведений. Более того, «критика» как таковая в нашем понимании является «пограничным» видом деятельности: критики в первую очередь — работники творческой профессии, такие же, как и писатели, и в литературных объединениях они пользуются таким же статусом, как писатели, драматурги, и т. д. В отличие от критики, теория литературы оперирует (вернее, подразумевается, что должна оперировать) строгими категориями эстетики как раздела философии; история литературы, в свою очередь, должна оперировать общей методологией исторических наук, которая восходит к общей методологии философских наук. Такое структурирование литературоведения закреплено и формально: ученые степени у нас присуждаются только в области теории литературы и истории литературы, но не критики. И это правильно: фактически, не только любое школьное сочинение, но и любая частная оценка художественного произведения — уже критика; здесь различие с профессиональными критиками не носит принципиального характера, поскольку она касается только объема знаний, жизненного опыта, да умения доходчиво изложить свое мнение. А всех этих качеств профессионального критика, насколько бы они ни были развиты, все же недостаточно для причисления этой категории специалистов к науке. Другое дело, что в своих построениях теоретики и историки литературы склонны оперировать теми же категориями интуитивного свойства, что и критики; но это — вопрос неразработанности методологии научных исследований. Собственно, для оценки содержания однофабульных и односюжетных произведений эпоса, лирики и драмы (то есть, подавляющей части антологии литературы), необходимость наличия строгого научного аппарата вряд ли будет когда-либо остро ощущаться, и провести четкую грань между историей литературы и «чистой» критикой действительно трудно.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |