Автор секретного донесения в ОГПУ по поводу письма Булгакова Правительству (1930 г.) — Елена Сергеевна, его будущая жена. Решение о его работе в МХАТ принял не Сталин, а Ягода.
Альфред Барков
Начавшаяся в нашей стране перестройка дала общественности возможность заглянуть краешком глаза в святая-святых Системы — ознакомиться с содержанием некоторых архивных материалов, среди которых попадаются действительно бесценные. Не одному поколению булгаковедов еще предстоит анализировать дневник Булгакова, копия которого чудом сохранилась в недрах Лубянки; для пытливого исследователя он еще много даст интересного...
Однако при всем этом возникает этический вопрос огромной важности: все ли, что хранится в лубянском архиве, должно быть открыто для широкой общественности? Ведь существует специфический жанр публицистического творчества, который характерен именно для этого «острова сокровищ»; эдакая «клубничка», а на самом деле — страшный джин в бутылке, которого на волю выпускать ни в коем случае нельзя. Я имею в виду публикацию содержания доносов тайных осведомителей ведомства на Лубянке. Чрезвычайно низкая исследовательская культура наших литературоведов отмечена ранее; уж если даже при публикации дневников жены писателя и его писем наши ученые не убереглись от соблазна что-то исказить, что-то недосказать, что-то показать в выгодном, по их мнению, свете, то что уж говорить о таком остром жанре, как доносы осведомителей, которые могут быть истолкованы неизвестно как, и которые способны нанести удар в самом неожиданном направлении. Даже самый искушенный аналитик, пусть даже владеющий всем объемом материалов Лубянки вплоть до картотеки осведомительской сети, не в состоянии полностью восстановить все контексты, обрамляющие тот или иной донос сексота. Получится неизбежный перекос в оценке материалов, поскольку учесть до конца все обстоятельства просто невозможно. Любой, даже самый честной исследователь неизбежно займет позицию над осведомителем, над исследуемой эпохой, что, кстати, ярко проявилось в многочисленных «перестроечных» публикациях. Таково свойство человеческой натуры: это все «они», не я; я тогда еще, слава Богу, не жил; когда осенью 1958 года громили Пастернака за «Доктора Живаго», я был еще молод; когда при «застое» клеймили «отщепенцев», я был маленьким человеком, и мой крик все равно никто бы не услышал...
Когда в прессе появились первые публикации извлеченных из недр Лубянки материалов, и пока эти публикации касались дневников и рукописей самих писателей, то это можно было только приветствовать. Но вот стали появляться «обезличенные» копии доносов сексотов, и от самого факта их публикации повеяло кондовым тоталитаризмом: это все «они», а мы, дескать, хорошие... мы доносов не писали, мы всего лишь молчали и ждали...
Конечно, уже из самых первых таких публикаций было ясно, что Лубянка лукавит, что она выдает не полную информацию, даже не полуправду. К сожалению, такая позиция объясняется не только субъективными факторами: там — своя профессиональная этика, причем далеко не всегда направленная во вред обществу. Вред появляется, когда эти этические принципы начинают выборочно нарушаться, когда из-за неизбежных ограничений общественности сообщается часть правды, а это — дезинформация, способная возбудить разве что нездоровый ажиотаж.
Клубничка, словом...
Ведь ясно же, что копия дневника Булгакова хранилась полвека на Лубянке не на подоконнике и не на этажерке в кабинете; она хранилась при чем-то, вернее — в чем-то. В «картоне»; при какой-то «единице хранения»; в архивном деле оперативной разработки писателя Булгакова, если уж говорить откровенно. И при той системе учета, которая существует в архиве госбезопасности, это досье можно найти в считанные минуты. Другое дело, что его ни при каких обстоятельствах нельзя показать общественности в его подлинном виде — ведь оно сплошь состоит из копий донесений секретных осведомителей, и содержание этих документов в совокупности неизбежно раскроет личность тех, кто «стучал» на писателя. Вот и имитирует российская контрразведка «поиски» того, что в общем-то и искать не надо; выдергивает из дела отдельные материалы, компонуя их специально для общественности в никогда не существовавшие «досье». Но даже те единичные копии якобы обезличенных доносов, которые со страниц таких новоиспеченные досье попадают в прессу, могут обладать огромной взрывоопасной силой. Как вот, например, сообщение, представленное неизвестным осведомителем по поводу направления Булгаковым в марте—апреле 1930 года знаменитого письма Правительству.
В 1995 году вышла прекрасная книга поэта Виталия Шенталинского, составленная на основе полученных из архивов Службы контрразведки материалов в отношении некоторых общественных деятелей1. Одна из глав в ней посвящена теме, которую можно было бы назвать «Письмо Булгакова: взгляд с Лубянки». Отдавая свою дань восхищения настойчивости В. Шенталинского, все же не могу не отметить, что поэт есть поэт: он в принципе не может быть аналитиком. Как и аналитик — поэтом. Думаю, в отношении этой психологической аксиомы возражений не последует.
Вот он пишет: «Краюшкин выдал мне еще одну тайну Лубянки — секретное досье Булгакова, хранившееся там. Открылось, что Органы не только сохраняли компромат не писателя и, надо думать, не из любопытства, а чтобы держать «на крючке» до конца жизни, — но и завели на него специальное досье. Так булгаковская тема, пережив все стадии правления Органов, получила неожиданное продолжение».
Но «Органы» выдали поэту не совсем то досье. Вернее, выдали то, чего в природе никогда не существовало — по крайней мере, в том виде, в каком В. Шенталинский его увидел и описал:
«ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ»... — сверху на тонкой папке. «Совершенно секретно». И ниже «Дело по Секретному отделу ОГПУ. Письмо драматурга М. Булгакова (автора пьесы «Дни Турбиных»), адресованное Правительству СССР об ограждении его от необоснованных критических нападок печати и о помощи в устройстве на работу».
В иллюстративном разделе книги (между страницами 144 и 145) приведена фотокопия обложки этого так называемого «секретного досье Булгакова», из которой видно, что досье это — чистейшей воды липа. «Дело» не имеет номера, который был бы ему присвоен, будь оно действительно заведено в таком виде в те далекие уже тридцатые годы. Более того, на обложке не проставлен архивный номер (один раз у нижнего обреза, второй — в перевернутом виде у верхнего, как положено проставлять номера при сдаче дел в такие архивы). Это «дело» вообще никогда не было в архиве! Потому что было скомпоновано на «живую нитку» непосредственно перед визитом В. Шенталинского на Лубянку. Приведенный автором книги длинный перечень наименований «Органов» содержит и такие как НКГБ, МГБ, КГБ; таких аббревиатур в тридцатые годы еще не было, они появились уже после смерти Булгакова, и приведенный Шенталинским перечень аббревиатур, пропечатанный типографским способом на типовом титульном листе обложки уже в наше время, отражает историю Органов вплоть до наших дней. То есть, обложка, в которую современные чекисты закатали «куклу» для любознательной общественности — современная; в точно такие же подшивали (по-настоящему) материалы уже на Солженицына, Сахарова, Абрама Терца... Но читаем дальше:
«В папке три документа. Первый — неизвестная ранее, написанная от руки записка самого М.А. Булгакова:
«2 апреля 1930 г.
В Коллегию Объединенного Государственного Политического Управления Прошу не отказать направить на рассмотрение Правительства СССР мое письмо от 28 марта 1930 г., прилагаемое при этом.
М. Булгаков»...
Второй документ в нем — то самое знаменитое письмо Булгакова правительству, напечатанное на машинке, с его подписью. Содержание этого письма известно, оно уже публиковалось, а перед этим долго хранилось в самиздате... Никто не знал, был ли отослан Булгаковым именно этот текст или какой-то другой. У меня в руках впервые оказался оригинал письма — и теперь, спустя шестьдесят лет после его написания, все сомнения рассеивались.
Но в папке — весна 1930-го. И об отчаянном, вызывающем послании Булгакова еще никому, кроме самого автора и печатавшей письмо Елены Сергеевны Шиловской (через два года она станет его женой), ничего не известно. В тот критический момент крах литературный совпал для него с семейным кризисом, и в жизнь Мастера вошел «тайный друг», Маргарита, которая в отличие от своего отражения в романе, не покинула его, привезла в его дом на Пироговку свой «Ундервуд» и стала опорой, верным помощником во всех делах».
Вряд ли стоит приводить здесь текст этого письма, он всем известен. Отмечу только два момента, один из которых также общеизвестен, но его следует напомнить: второй раздел письма открывается словами «... Я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных было — 3, враждебно-ругательных — 298». Запомним это общеизвестный факт, нам придется к нему возвратиться.
Второй момент носит, скорее, сенсационный характер. В соответствии со всеми жизнеописаниями Булгакова считается, что переломный момент в его судьбе якобы наступил после звонка Сталина 18 апреля 1930 года, что именно Сталин, обеспокоенный самоубийством Маяковского (14 апреля), принял решение о работе Булгакова в МХАТ. Но вот смотрим приведенную в книге фотокопию подлинного письма Булгакова, адресованного в ОГПУ. На нем шеф этого заведения Г. Ягода учинил собственноручную резолюцию: «Надо дать ему возможность работать где он хочет». Но сенсация не только в этом, но и в проставленной самим Ягодой дате — «12.4». То есть, судьбу Булгакова решил не звонок Сталина, а резолюция Ягоды, наложенная на письме за два дня до смерти Маяковского и почти за неделю до звонка Сталина! Впрочем, из других приведенных в книге материалов, в частности, в отношении Горького, видно, что Ягода фактически единолично распоряжался судьбами писателей; по всей видимости, эта сфера деятельности была для него такой же вотчиной, как и Гулаг.
В. Шенталинский не без основания увязывает появление этой резолюции с третьим находящимся в «досье» документом:
«Вызов был принят... Это был жест на примирение. А вот почему — станет ясно дальше, после прочтения еще одного документа из секретного досье. Третий документ в папке — отзыв-донесение в ОГПУ под названием «Письмо М.А. Булгакова». Даты нет, автор неизвестен, но, судя по тексту, это лицо, близкое к литературным и театральным кругам. Писал ли он свое сочинение по прямому заданию ОГПУ или добровольно, остается только гадать. Видно, однако, что этот человек не был близок самому Булгакову, а пользовался услугами информагентства «Как говорят», то есть пересказывал чужие мнения».
Документ интересен, спору нет. Но самое интересное в нем то (я бы назвал это действительно сенсационным), что его текст практически не добавляет ничего нового к уже имеющейся информации по этому поводу. То есть, собранные скрупулезнейшим образом М.О. Чудаковой и изложенные в «Жизнеописании» материалы полностью перекрывают содержание донесения этого тайного осведомителя ОГПУ. Вместе с тем, трудно согласиться с некоторыми оценками В. Шенталинского. Но об этом — ниже; а пока — сам текст донесения в том виде, как он приведен в его книге:
«Письмо М.А. Булгакова
В литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова.
Как говорят, дело обстояло следующим образом.
Когда положение Булгакова стало нестерпимым (почему стало нестерпимым, об этом будет сказано ниже), Булгаков в порыве отчаяния написал три письма одинакового содержания, адресованные на имя товарища И.В. Сталина, Ф. Кона (в Главискусство) и в ОГПУ.
В этих письмах со свойственной ему едкостью и ядовитостью Булгаков писал, что он уже работает в советской прессе ряд лет, что он имеет несколько пьес и около 400 газетных рецензий, из которых 398 ругательных (выделено мною — А.Б.) и граничащих с травлей и с призывом чуть ли не физического его уничтожения. Эта травля сделала из него какого-то зачумленного, от которого стали бегать не только театры, но и редакторы и даже представители тех учреждений, где он хотел устроиться на службу.
Создалось совершенно нетерпимое положение не только в моральном, но и чисто в материальном отношении, граничащем с нищетой. Булгаков просил или отпустить его с семьей за границу, или дать ему возможность работать. Феликс Кон, получив это письмо, написал резолюцию: «Ввиду недопустимого тона, оставить письмо без рассмотрения».
Проходит несколько дней, в квартире Булгакова раздается телефонный звонок.
— Вы товарищ Булгаков?
— Да.
— С вами будет сейчас говорить товарищ Сталин (!) Булгаков был в полной уверенности, что это мистификация, но стал ждать.
Через 2—3 минуты он услышал в телефоне голос:
— Я извиняюсь, товарищ Булгаков, что не мог быстро ответить на ваше письмо, но я очень занят. Ваше письмо меня очень заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, так как, повторяю, я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу принять. Но во всяком случае постараемся для вас что-нибудь сделать.
Булгаков по окончании разговора тотчас же позвонил в Кремль, сказав, что ему сейчас только что звонил кто-то из Кремля, который назвал себя Сталиным.
Булгакову сказали, что это был действительно товарищ Сталин. Булгаков был страшно потрясен.
Через некоторое время, чуть ли не в тот же день, Булгаков получил приглашение от Ф. Кона пожаловать в Главискусство. Ф. Кон встретил Булгакова с чрезвычайной предупредительностью, предложил стул и т. п.
— Что это такое? Что вы задумали, Михаил Афанасьевич, как же все это так может быть, что вы хотите?
— Я бы хотел, чтобы вы меня отпустили за границу.
— Что вы, что вы, Михаил Афанасьевич, об этом и речи быть не может, мы вас так ценим... — и т. п.
— Ну, тогда дайте мне хоть возможность работать, служить, вообще что-нибудь делать.
— Ну а что вы хотите, что вы можете делать?
— Да все что угодно, могу быть конторщиком, писцом, быть режиссером, могу...
— А в каком театре вы хотели бы быть режиссером?
— По правде говоря, лучшим и близким мне театром я считаю Художественный. Вот там бы я с удовольствием.
— Хорошо, мы об этом подумаем.
На этом разговор с Ф. Коном был закончен.
Вскоре Булгаков получил приглашение явиться во МХАТ, где уже был напечатан договор с ним, как с режиссером...
Вот и вся история, как говорят, похожая на красивую легенду, сказку, и которая многим кажется просто невероятной.
Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литературных интеллигентских кругах.
Такое впечатление — словно прорвалась плотина, и все вокруг увидали подлинное лицо тов. Сталина.
Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.
Сейчас разговор:
— А ведь Сталин действительно крупный человек и, представляете, простой, доступный.
Один из артистов театра Вахтангова... говорил:
— Сталин два раза был на «Зойкиной квартире». Говорил с акцентом: «Хорошая пьеса. Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса. Ничего дурного не вижу».
Рассказывают про встречи с ним, когда он был не то Наркомнацом, не то Наркомом РКИ: совершенно был простой человек, без всякого чванства, говорил со всеми, как с равными. Никогда не было никакой кичливости.
А главное, говорят, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.
Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова».
Итак, копия донесения. Явно подготовленная современными чекистами специально для показа В. Шенталинскому: без клички осведомителя (странно: в других приведенных В. Шенталинским случаях кличек сексотов от него не скрывали), без даты, без заверяющей подписи оперативного работника, без обязательного «каблучка» машинистки с отражением количества снятых копий и номеров дел, для приобщения в которые они снимались, без даты снятия копии, номера личного дела осведомителя, и т. п. Понятно, что такие излишне информативные атрибуты любознательной общественности просто не нужны, поэтому для ее потребления и была снята специальная копия. Но вот в чем вопрос: с чего она снята? С той ли копии, которая действительно соответствует подлиннику донесения? Этот вопрос вызывает глубокие сомнения. И вот почему.
Если встать на точку зрения В. Шенталинского, что это — «аутентичная» копия с донесения в том его виде, как оно было представлено осведомителем, то тогда трудно согласиться с его же выводом о том, что это донесение повлияло на решение Г. Ягоды: на заявлении Булгакова шеф ОГПУ наложил свою резолюцию 12 апреля, а донесение, если судить по его содержанию, было написано никак не раньше 21—22 апреля. Ведь в нем идет речь о звонке Сталина (18 апреля), затем о визите к Ф. Кону, затем «... вскоре Булгаков получил приглашение явиться во МХАТ», и уже только после этого было написано само донесение. То есть, в том его виде, как оно представлено в «досье», на решение Ягоды оно повлиять никак не могло.
И все же я не стал бы отметать с порога предположение В. Шенталинского о том, что именно этот осведомитель непосредственно повлиял на принятие Ягодой решения. Возможны и вполне вероятны два варианта. Первый: Ягода лично, до 12 апреля встречался с осведомителем и удовлетворился его устной информацией. Второй вариант: предъявленная В. Шенталинскому «копия» фактически является компиляцией двух разных сообщений, представленных одним осведомителем; первое из них могло быть подано до 12-го, а второе, завершающее («реагирование общественности на звонок товарища Сталина») — уже после 20 апреля. Кстати, в пользу второго предположения свидетельствует структура самого материала.
Однако главное не в этом. В. Шенталинский ошибся в другом, более важном: автор донесения был не просто близок к Булгакову; он пользовался не услугами информагентства «Как говорят», а был одним из немногих читателей его письма правительству! Но давайте по порядку.
Во-первых, «Как говорят» — всего лишь одна из стандартных форм начала произведений подобного жанра (в Органах считается, что использование таких оборотов уводит «постороннего» читателя от личности конкретного информатора; впрочем, этот нехитрый прием все-таки в случае с В. Шенталинским сработал). Во-вторых, если вчитаться в сам документ, то становится очевидным, что:
1. Автором является женщина (возможно, поэтому бдительные чекисты скрыли от общественности псевдоним, который может нести информацию об этом; во всяком случае, не оставляет сомнения, что установочные данные автора этого документа им самим известны);
2. Автор пользовался огромным доверием со стороны чекистов;
3. Автор — не только близкий Булгакову человек, и не только знаком с содержанием его письма правительству; он настолько близок к писателю, настолько живет его интересами, что создается впечатление, что сам Булгаков это сообщение если и не писал лично, то по крайней мере продиктовал таинственному осведомителю некоторые абзацы.
О том, что автор — лицо женского пола, становится ясным при анализе «невероятной» фразы «... он имеет несколько пьес и около 400 газетных рецензий, из которых 398 ругательных...». «Невероятность» этой фразы в том, что это — оборот, типичный именно для женского психологического восприятия чисел; ведь «около 400» — это те же самые 398, и никакой мужчина такого написать просто не может! С другой стороны, поразительная точность в двух последних знаках: именно 98, в точности как в письме самого Булгакова; напомню: «Я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных было — 3, враждебно-ругательных — 298». Ясно, что автор читала это письмо, ей врезались в память последние две цифры, а вот с сотнями ее память (вернее, женская психология) справиться не смогла. Ясно также, что такая точная цифра (в двух последних разрядах) в информагентстве «Как говорят» фигурировать просто не может — не тот жанр.
Что же касается личности самого автора, то грех не воспользоваться информацией самого В. Шенталинского: «Об отчаянном, вызывающем послании Булгакова еще никому, кроме самого автора и печатавшей письмо Елены Сергеевны Шиловской (через два года она станет его женой), ничего не известно». Собственно, такой же вывод напрашивается и из поразительного совпадения стиля письма, его структуры с изложением М.О. Чудаковой связанных с этим эпизодом моментов. Такое впечатление, как если бы «Жизнеописание» составлялось ею с учетом текста этого донесения, что, конечно же, не так. Просто Мариэтта Омаровна со свойственной ей скрупулезностью передала стиль изложения своего основного источника информации — Елены Сергеевны.
В «Жизнеописании» отмечается, что Булгаков сам распространял мнение о значительной роли в его жизни телефонного звонка Сталина. Вряд ли приходится сомневаться в том, что это — не столько стремление выдать желаемое за действительное, сколько попытка довести до правительства информацию о желаемом характере взаимоотношений. То есть, оказать влияние на само правительство, навязать ему желательные правила игры. И, хотя при чтении «Жизнеописания» меня лично никогда не покидало ощущение скептицизма в отношении успеха таких попыток, обстоятельства появления рассматриваемого документа и, главное, его содержание и совершенно необычный для произведений такого жанра стиль свидетельствуют, что попытки Булгакова были не такими уж тщетными. Во всяком случае, они имели довольно основательное оперативное подкрепление. По крайней мере, текст информации в ОГПУ полностью соответствует той линии поведения самого Булгакова, как она описана М.О. Чудаковой.
Какие имеются основания полагать, что Булгаков не только знал о подготовке этого документа (или двух отдельных, принципиального значения это не имеет), но и в какой-то мере принимал участие в его подготовке?
Как уже отмечено, автор донесения пользовался очень большим доверием со стороны чекистов. Судя по явно «наступательному» содержанию донесения, по недопустимому для произведений такого жанра стилю, по наличию собственных авторских оценок и явной личной симпатии к Булгакову (что является отступлением от канонов; осведомитель должен сообщать только факты без их интерпретации), с ним непосредственно работал сотрудник госбезопасности очень высокого ранга; рядового работника, возьми он у осведомителя такую насыщенную пафосом информацию, тем более без указания, кто конкретно, когда, при каких обстоятельствах говорил что-то о Сталине, кто при этом присутствовал и как реагировал, ожидали бы крупные неприятности. Оформленную таким образом информацию мог принять только не слишком профессиональный чекист (скажем, аптекарь по профессии), над которым не было начальства, которое могло бы вызвать его «на ковер» и дать соответствующую взбучку. То есть, это мог быть только сам Ягода.
В общем, это его стиль работы. В своей книге В. Шенталинский на основании архивных документов сообщает, что с секретарем Горького П.П. Крючковым Ягода встречался лично, регулярно, собирая через него информацию о посещении квартиры Горького ближайшим окружением Сталина (из воспоминаний близких Горького известно, что сам Сталин Ягоду не любил). Естественно, так он мог работать далеко не с каждым осведомителем, а только с теми, кто стоял близко к интересующим его высокопоставленным лицам и мог снабжать его интересующей информацией. Отвечала ли Елена Сергеевна этим критериям? — Безусловно: как раз именно в рассматриваемый период времени ее квартиру посещала высшая военная верхушка страны, включая Тухачевского.
Мог ли представитель «интеллигентной» профессии провизор Ягода не сознавать, что сообщаемая ему информация о Булгакове явно насыщена личной, чисто женской симпатией к этому писателю? Ягода мог быть кем угодно, но только не простаком. Но что значил для него какой-то Булгаков, тем более в сравнении с фигурой ценнейшего источника информации, принимавшего у себя на квартире высшее военное руководство страны? Нет, ради такой Женщины вовсе не жалко наложить резолюцию: «Надо дать ему работать», тем более что с точки зрения Ягоды эта резолюция значила, скорее всего нечто другое, что-то типа: «Надо дать ей возможность работать на нас».
Сделка? Ну и что? Просто жизненная ситуация. Здесь важно уяснить, как использовала эту ситуацию Елена Сергеевна. «Когда положение Булгакова стало нестерпимым (почему стало нестерпимым, об этом будет сказано ниже), Булгаков в порыве отчаяния написал три письма... Создалось совершенно нетерпимое положение не только в моральном, но и чисто в материальном отношении, граничащем с нищетой»... «Нестерпимым»; «в порыве отчаяния»; «совершенно нетерпимое положение»... Четкие оценки, поданные в исключительно категоричной форме. Чьи это оценки? Разве только Елены Сергеевны? Это же — оценки самого Булгакова, «чужая речь» без кавычек! Сплошной полифонизм...
Если бы Булгаков проявился только в этом, то вряд ли можно было бы говорить, что он непосредственно повлиял на содержание сообщения. В конце-концов, Елена Сергеевна могла и сама написать такое под впечатлением от общения со своим «тайным другом». Но есть в этом документе такие острые углы, такие чисто психологические ходы, которые Елена Сергеевна вряд ли включила бы в текст по своей собственной инициативе.
Письмо Булгакова правительству получилось резковатым; реакция Ф. Кона не замедлила последовать: «Ввиду недопустимого тона, оставить письмо без рассмотрения». Конечно, такая резолюция не могла не вызвать соответствующей реакции Булгакова, который должен был осознать, что тактически в чем-то переборщил. Переоценил интеллект адресатов. И вот в донесение осведомителя «задним числом» включается корректировка: «... со свойственной ему едкостью и ядовитостью». То есть, письмо получилось таким резким не потому, что Булгаков не любит свое правительство; просто у него, товарищи, натура такая, так что вы уж не обессудьте. Могла ли Елена Сергеевна сама, своим собственным умом додуматься до такого довольно тонкого психологического приема? При ее «Около 400, из которых 398...»? Нет, для такого требуется наличие элементов психологии игрока. Кстати, Булгаков был карточным игроком, причем играл не в «подкидного» и даже не в преферанс, а в винт. А это — не столько карточная игра, сколько психологическая.
Далее: «Вот и вся история, как говорят, похожая на красивую легенду, сказку, и которая многим кажется просто невероятной... Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова». Ведь это — не что иное как предложение Ягоде (а через него — и самому Сталину) правил игры. Это — то же самое, что делал и сам Булгаков, распространяя в своем окружении именно эту идею. Согласен, что Елена Сергеевна, которой эта же идея была тоже внушена, могла включить эти и другие подобные пассажи без согласования с Булгаковым — все-таки, она была грамотной женщиной. Но есть в ее сообщении момент, настолько острый и рискованный, что никакая женщина, каким бы доверием она ни пользовалась у сильных мира сего, все же не решилась бы включить его в информацию по своей инициативе. Ей не позволил бы это сделать чисто женский здравый смысл (они осторожны, женщины, мудры по своей природе; у них колоссально развит инстинкт самосохранения; они не склонны играть в рискованные игры — на то и Женщины).
«Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля».
Тонкий психологический ход. Но слишком рискованный. Трудно представить себе женщину, которая по своей собственной инициативе решилась бы на такое. Думаю, что без личного участия Булгакова здесь не обошлось. Может, сам и не писал. Но, по крайней мере, надиктовал.
Так чьим же агентом тогда являлась Елена Сергеевна? Лубянки? Или все-таки писателя Булгакова с его натурой игрока? Иметь «своего человека», «агента влияния», двойника в недрах спецслужбы противника — высший пилотаж для любой контрразведки. Похоже, таким пилотажем Булгаков овладел неплохо.
Утверждают, что в образе Мастера он отразил некоторые свои личные черты, а в образе Маргариты — черты Елены Сергеевны. Если это действительно так, то тогда стоит вчитаться в такие строки из романа «Мастер и Маргарита» (из рассказа мастера Бездомному о своей верной подруге):
«Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять... Она... стала целовать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра...».
Если стать на точку зрения комментаторов романа, упорно увязывающих образы этих персонажей с биографическими чертами Булгакова и Елены Сергеевны, то, сказавши «а», надо все-таки доводить дело до логического конца. А он не совсем приятный: Маргарита предала Мастера, покинула его, и после ее ухода к тем, кто ее ждал, к Мастеру «постучали». То есть, с точки зрения биографичности, этот булгаковский пассаж не делает чести Маргарите. Елене Сергеевне, если уж становиться на точку зрения булгаковедов. А с учетом всего изложенного выше, а также того самопожертвования, на которое шла ради Булгакова Елена Сергеевна, игравшая рискованную роль двойного агента, следует признать, что в непростой психологической игре «та» сторона — в лице Генриха Ягоды — к этому агенту все же относилась более уважительно. По крайней мере, не стала обвинять его на страницах романа в своих бедах, а, наоборот, даже скрыла от общественности псевдоним, чтобы ненароком не бросить тень подозрения. Не обессудьте, господа булгаковеды, я следую вашей логике.
Вы первыми затянули эту песню, а я всего лишь не выбрасываю из нее слов. И на ваше «а», раз оно так уж вам нравится, извольте получить все остальное.
* * *
Уважаемые российские чекисты! Отдайте общественности все, что написано лично писателями и что томится на полках ваших архивов. Оно — не ваше.
Что же касается копий донесений агентов, даже в препарированном вами виде, то это — слишком острое оружие, которое сработает в первую очередь против вас же самих: после таких «подачек» на вас просто никто никогда не станет работать. И правильно сделает. Ведь это просто случайный парадокс, что приведенное сообщение раскрывает одну из благородных граней характера Елены Сергеевны; теперь этой женщиной невозможно не восхищаться. Взяли бы пример с ваших коллег из ЦРУ и ФБР: вот уж настолько демократичная страна, что даже Конгресс принял закон, в соответствии с которым спецслужбы по требованию граждан обязаны знакомить их с содержанием досье, которые на них ведутся. И посмотрите, как там исполняют этот закон: «ознакомили» Грэма Грина с его «собственным» досье. А там кроме фамилии самого писателя да номера дела все остальное замарано — ради национальной безопасности. Ни дат, ни псевдонимов, ни, естественно, текстов. Словом, читай, мужичина! Так что оставьте сексотам сексотово — они в своих воспоминаниях о Булгакове и о своей выдающейся роли в булгаковедении сами иногда проговариваются, но то — их старческое дело. Главное, чтобы утечка происходила не по вашей вине. Сейчас публикуется столько воспоминаний, дневников, что сопоставить даты и факты и установить авторов публикуемого с вашей подачи «спецэпистолярия» не составляет особого труда.
Только будем ли мы от этого счастливы?..
Примечание 2001 г. Недавно узнал, что в одной из московских газет была опубликована очередная версия (или «извод»?) т. н. «копии» донесения. На этот раз Лубянка приверстала к тексту кусок нового сообщения — видимо, потому, что из его содержания четко усматривается, что сексот явно мужского пола. Видать, опомнились товарищи, решили по-рыцарски защитить светлую память дамы. Только поздно — слово ведь не воробей... К тому же, снова выполнили операцию неквалифицированно: из текста невооруженным глазом видно, что тайным автором приверстанной части является другой родственник Булгакова, работник МХАТ Е. Калужский — муж О.С. Бокшанской, сестры Елены Сергеевны. Впрочем, о связи этой семейки с Органами я писал еще в «Альтернативном прочтении» — см. главу 33 «Рыжая ведьма за пишущей машинкой».
Да, теряет квалификацию контрразведка. Жаль...
Примечания
1. Виталий Шенталинский. Рабы свободы. М., «Парус», 1995, с. 111—126.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |