В результате укола, который делает ему жена, Бездомный-Понырев теряет память о трагедии. Булгаков вывел в эпилоге себя (Понырев) и свою жену (Елена Сергеевна Булгакова).
Альфред Барков
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
Александр Галич. Памяти Б.Л. Пастернака1
После публикации предыдущей книги апологеты «светлых образов» с особенной яростью ополчились на автора в связи со сделанным выводом о наличии генетической связи образа Бездомного-Понырева с личностью Булгакова. Создается впечатление, что они готовы простить любой вывод, но только не этот. Оказалось, что за этим скрывается не только одна из самых запретных тем булгаковедения, но и стремление сохранить ее в тайне любой ценой — даже ценой заурядного шулерства. Вопрос стоит того, чтобы на нем остановиться особо.
Давайте же разберемся, читатель, что и какими методами от нас скрывают. Поскольку в числе критических замечаний были укоры с туманными ссылками на этику Булгакова, придется затронуть проблему, следует ли освещать вопросы, характер которых, по мнению ревнителей загипсованных образов, не способствует формированию удобной для них иконы с ликом писателя, а точнее — с ликами близких ему людей, что для некоторых булгаковедов еще важнее. При этом из поля зрения неправомерно выводятся факты биографии писателя, дающие возможность прояснить некоторые не совсем понятные места романа «Мастер и Маргарита». Вынужден признаться, что по просьбе одного официального деятеля булгаковедения в «Альтернативном прочтении» были опущены отдельные соображения — увы, с ущербом для постижения смысла весьма острой грани романа. Но, поскольку Булгаков сам счел нужным включить определенную тему в свой «закатный роман», то мы не вправе брать на себя роль создателей лакированных лубков. Нас, мягко выражаясь, об этом просто не просили...
...«Она своими руками сшила мне ее...» Эти слова, относящиеся к напоминающей шутовской колпак шапочке Мастера со зловещей геральдикой Маргариты, вызывают ассоциации, связанные с руками другой женщины, впервые показанной только в эпилоге. Руки этой несомненно любящей Бездомного-Понырева женщины довершали уколом жидкости густого чайного цвета начатое в клинике Стравинского оболванивание бывшего поэта, избавляя его от редких светлых прозрений. Эта женщина многое понимала, но, играя с Иваном в неведение, обращаясь с ним как с больным ребенком. И мудро делала свое дело, не позволяя супругу очнуться от кошмара окружавшей его действительности, последовательно вытравливая из его памяти то, что когда-то делало его поэтом.
Именно так я расцениваю это место, и такой вывод естественно вытекает из основанной на фактах концепции прочтения романа. Но что хотел передать нам Булгаков этим пассажем с оболванивающим уколом? Для чего он ввел в эпилог новый персонаж, ни в одной из основных глав романа не фигурировавший? Среди сторонников установившейся версии трактовки содержания романа царит единодушие в толковании судьбы Бездомного-Понырева: их коллективное мнение отражено в предыдущей книге. Говоря об обретении нравственного равновесия, В.И. Немцев так развил в своей монографии ливановский тезис: «Не все способны на такое равновесие... Это может быть художник (Мастер), философ (Кант); по правильному пути движется и «сотрудник Института истории и философии профессор Понырев»... Именно им, отвечающим идеальным представлениям о нравственности, соединенной с трезвым рассудком, доступна истина».
Это у отступника-то Мастера, страдающего пилатовым комплексом, нравственное равновесие! Но иного вывода булгаковедение сделать не может, поскольку он основан на неверных базовых посылках. Так же естественно и то, что с завидным единодушием обходится один из самых, пожалуй, острых моментов в судьбе бывшего поэта: роль оболванивающего укола, который делает ему жена. В булгаковедении об этом персонаже не упоминается вообще, как будто бы Булгаков допустил какую-то блажь, о которой и говорить неприлично. Нужно ли добавлять, что ни один из исследователей вообще не упоминает о том, как именно этот укол делает «незрячего Ивана» человеком, «отвечающим идеальным преставлениям о нравственности, соединенной с трезвым рассудком», которому «доступна истина»? Вот так и препарируется булгаковский роман — отсечением всего «неудобного», выборочным использованием только нужного для себя (или для диссертации). Разве Булгаков им важен?
Нет, господа, из песни слова не выкинешь. Загонять Булгакова в прокрустово ложе диссертаций не следует, тем более что он вашего брата-литературоведа не очень-то жаловал. Поэтому, сказавши «а», то есть, что в образе оболваненного Системой поэта Булгаков показал себя самого, придется все-таки сделать неизбежный логический вывод: в эпилоге речь идет о Елене Сергеевне, его третьей жене; той самой, с легкой руки которой булгаковедение, по чьему-то меткому выражению, выродилось в заурядное «еленосергеевноведение». Мог ли Булгаков-психолог, как никто знавший человеческую натуру, не предвидеть, что его жена, приняв на себя роль его душеприказчика, станет лгать о содержании романа-завещания? А.З. Вулис, утверждавший, что был первым, которому Елена Сергеевна доверила чтение романа в рукописи (возможно, это так и есть; по крайней мере, его статья о романе была самой первой из всех, причем она была опубликована еще до выхода романа в свет), писал позже: «Мемуаристка, забывшись (Е.С. Булгакова — А.Б.), могла сказать о Маргарите «я», а о мастере «Миша»...
Войдите в мое положение. Никем не читанный роман. Восторженная вдова, чье мнение при данных обстоятельствах не должно учитываться: оно явно предвзятое»2. Тем не менее, «явно предвзятое» мнение все же было принято всеми на вооружение, причем в качестве основополагающего постулата, который на целые десятилетия увел в сторону от постижения истинного содержания романа как исследователей, так и читающую публику.
«Ваш роман еще принесет вам сюрпризы»... Эти адресованные Мастеру слова Воланда на страницах романа не реализованы. Не адресовал ли их Булгаков нам в предвидении того, что его последняя жена может, мягко выражаясь, несколько подшутить над читателями и исследователями? Убежденная сталинистка, Елена Сергеевна даже во времена «оттепели» не особенно скрывала свои чаяния о возврате к прошлому. Несмотря на разгул сталинского террора в тридцатые годы, она, как и ее сестра Бокшанская, пользовалась особым доверием Системы. Достаточно упомянуть о ее свободном доступе в театры «особой нормы» как раз на те спектакли, на которых присутствовала высшая правящая верхушка страны. Ей доверяли, причем несмотря на то, что проживание матери за границей (в «буржуазной» Латвии) рассматривалось в тот период как серьезный «компромат».
С приближением последнего часа, когда наступает момент истины, Булгаков попросил С.А. Ермолинского (увы, безрезультатно) разыскать свою первую жену Татьяну Николаевну, которой еще в 1918—1919 гг. удалось заставить будущего писателя проявить силу воли и побороть приобретенное во время болезни привыкание к морфию, хотя степень болезни была катастрофической. Пережившая с ним многочисленные перевороты, оккупацию Украины кайзеровскими войсками, прошедшая в Белой армии обозы, бездорожье, вши, сыпняк, вездесущую солдатскую матерщину и запах портянок, своей беззаветной преданностью буквально вырвавшая его из лап тифозной смерти во время отступления белых, ходившая в обносках по нэпманской Москве в поисках пропитания для голодного мужа, который в то время создавал свой первый роман «Белая гвардия», она стала ему не нужна, как только он начал чуть-чуть становиться на ноги. Когда же работа над этим романом была завершена, то оказалось, что он посвящен вовсе не той, которая самоотверженно жертвовала собой ради него и его романа, а другой женщине, ставшей второй женой.
Шприц... Он был в семье, Елена Сергеевна сама упомянула об этом в своем дневнике.
«Жидкость густого чайного цвета»... Булгаковеды с каким-то упоением описывают последние часы жизни Булгакова, смерть которого наступила от склероза почки. Только вот сопутствующие симптомы — боль в каждой клетке тела, к которому невозможно было прикоснуться... Что это — абстинентный синдром («ломка»)? Или взять ощущение безотчетного страха, боязнь выходить без сопровождения на улицу, что также описано булгаковедами... Любой нарколог даже не заглядывая в зрачки пациента объяснит, следствием чего это является. Исследователи пишут о неврастении, которая якобы была вылечена в несколько сеансов гипноза. Но в чем ее первопричина?
Полагаю, ответ может быть получен путем анализа содержания писем, отправленных Булгаковым Елене Сергеевне в Лебедянь летом 1938 года. Она передала их впоследствии в булгаковский фонд, замарав, правда, тушью отдельные слова и некоторые фразы, часть из которых была все-таки прочтена и опубликована Б.С. Мягковым и Б.В. Соколовым в сборнике булгаковских произведений «Чаша жизни»3. Исходя из содержания, замаранные части текста можно разделить на две группы: ласково-шутливые формы обращения к жене (на рассмотрении которых останавливаться нет смысла) и фразы, в которых обыгрывается фамилия Жемчужников. В одном из писем эта фамилия замарана частично, в двух (от 10 и 11 июня) фраз с упоминанием Жемчужникова тушь не коснулась. Поскольку в сборнике «Чаша жизни» приведены не все письма, для анализа привлечена более полная публикация в 5-м томе Собраний сочинений М.А. Булгакова (подготовка текста Л.М. Яновской, комментарий В.В. Гудковой).
Первая полностью вычеркнутая фраза (она следует за точкой в предыдущем предложении) встречается в письме от 2 июня. Как и положено, Л.М. Яновская и В.В. Гудкова при подготовке текста отметили это место вот такими знаками: «[...]», сопроводив его примечанием, что таким образом обозначают вымаранные места. Так же отмечено и вымаранное слово (или слова?) в письме от 9 июня: «Устал, нахожусь в апатии, отвращение ко всему, кроме [...]». Пока еще не ясно, о чем идет речь.
Фамилия Жемчужников встречается впервые в письме от 10 июня (это место осталось не вымаранным): «Целую тебя крепко. Кланяйся Жемчужникову!» В.В. Гудкова сопровождает это место следующим комментарием: «В.М. Жемчужников (1830—1884) — один из создателей псевдонима и образа Козьмы Пруткова. В контексте данного письма (и последующих), как подтверждают близкие дому Булгакова лица, — речь шла не о Жемчужникове-литераторе, его фамилия обыгрывалась как устойчивая внутрисемейная шутка...»
Хорошо; допустим, что шутка... (Хотя, впрочем, почему именно В.М. Жемчужников, а не его брат А.М. Жемчужников (1821—1908) или другой брат А.М. Жемчужников (1826—1869), которые также внесли свою лепту в создание образа и творений легендарного Козьмы Пруткова?..)
На следующий день, 11 июня, Булгаков пишет: «По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутемной комнате и видеть и читать только двух людей. Тебя. И Жемчужникова. И больше никого. Я не могу ни обедать в компании, ни гулять».
Читать женщину... Метафора, которая вызывает в памяти знаменитые строки Б. Пастернака4:
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Нет, у Булгакова, в отличие от Пастернака, здесь не просто метафора. В этой фразе, как и в тексте нескольких других писем, слово «читать», употребленное явно в переносном смысле, — все тот же булгаковский прием кодирования.
В последующих комментируемых письмах фамилия «Жемчужников» встречается в открытом виде только один раз (от 22 июня), правда, в виде недозамазанного остатка фамилии: «[...]никовым». Комментатор уверенной рукой восстанавливает фамилию: «[...] [Жемчуж]никовым» (все-таки, содержание замаранных мест явно знает; иначе почему не «Мельниковым», или «Санниковым», или «Варенниковым»?), не раскрывая при этом предшествующую часть «шутки». Оказывается, что в полном виде вся вымаранная фраза выглядит так (по Б.С. Мягкову и Б.В. Соколову): «Занимайся Жемчужниковым!» То есть, комментатор, восстанавливая фамилию, опустила расшифровку всего лишь одного первого слова. Ясно, конечно, что это сделано по причине добросовестности, из нежелания нарушать волю покойной Елены Сергеевны... Это делает честь как составителю, так и комментатору: текстология — текстологией, но этика, конечно же, превыше всего.
Но вот любопытное с точки зрения текстологии письмо от 14—15 июня (в пятом томе Собрания сочинений оно идет под номером 148): советуя Елене Сергеевне не погружаться излишне в хозяйственные хлопоты, Булгаков пишет ей (буквальная текстологическая версия пятитомника): «Яйца купят и без тебя. [Лю]буйся круглым пейзажем, вспоминай меня». В соответствии с объяснением комментатора, угловые скобки отмечают вымаранный Еленой Сергеевной текст. Что ж, комментатор восстановила его для нас, рядовых читателей. Хотя становится непонятным, почему это делается выборочно. Ведь текстология должна быть беспристрастной. Или, по крайней мере, последовательной. Впрочем, прием этот уже знаком: как мы помним, он был уже «обкатан» Л.М. Яновской на т. н. «дневниках» Елены Сергеевны — там из «отредактированной» части дневника читателю подавалось только то, что, по мнению текстолога, нам дозволено знать...5 Значит, за фамилией «Жемчужников», этой «семейной шуткой», скрывается нечто такое, что текстолог и комментатор знают, но считают нежелательным, чтобы об этом знали и другие. Выходит, не доросли мы до понимания этого секрета...
И опять же вопрос: по какой такой причине Елена Сергеевна замарала только эти две буковки, причем в слове и во фразе, которые выглядят ну совсем уж безобидно?.. Настолько безобидно, что составитель и комментатор даже сочли нужным нарушить свой принцип и против воли покойной подбросить нам эту крохотную косточку со своего стола... Ведь о том, что речь идет именно о двух буквах текста, сомнений быть не может: должны же мы все-таки хоть когда-то, хоть в чем-то верить своим докторам филологических наук! А в их публикации ясно показано, что речь идет именно о двух замаранных буквах. И это не рядовая публикация, а самое солидное на сегодняшний день издание... К тому же, насколько помнится, как текстолог, Л.М. Яновская выступала в прессе в поддержку немедленного выпуска академического издания наследия Булгакова... А уж как она громила (и до сих пор продолжает громить издалека) нарушителей текстологических принципов... Что же касается Жемчужникова, то даже одну из глав в своем «Треугольнике Воланда» она так и озаглавила — «Кланяйся Жемчужникову», взяв фразу из «открытой», никем не замаранной части письма в Лебедянь. Так что текстологическая невинность в данном случае соблюдена полностью...
Но вот читаем параллельную публикацию в «Чаше жизни»: «Яйца купят и без тебя. [Ни стрихнина, ни мышьяка не надо. Лю]буйся круглым пейзажем...»!
Вот оно, оказывается, каковы эти текстологические «шутки»! Елена Сергеевна вымарала вовсе не две безобидных буковки, а целое предложение! А «Лю» просто попало ей под горячую руку. Нечаянно. А текстологи сочли необходимым скрыть от нас, читателей, не только содержание вымаранной части, но даже сам факт того, что кроме двух букв вычеркнуто еще и целое предложение. Видимо, чтобы мы спали счастливым спокойным сном. Как Иванушка Понырев после укола... Да, с такими текстологическими «шуточками» только академические издания выпускать в свет...
Но возвратимся к письму от 22 июня. Кроме «Занимайся Жемчужниковым», там после слов «Никакого «Дон-Кихота» я видеть сейчас не могу» (по поводу плохого самочувствия) в пятом томе проставлен знак «[...]». Что именно вымарано и сколько, Л.М. Яновская и В.В. Гудкова читателю не сообщают. Однако Б.С. Мягков и Б.В. Соколов по этому поводу приводят такое пояснение: «Далее вымарано три строки. Можно разобрать лишь начало первой фразы: «Вот только Жемчужниковым и спасаюсь...».
«Спасаюсь»... От чего? Из контекста письма следует, что Булгакову было явно не до шуток...
Итак, имеем пять фраз: одна — о стрихнине и мышьяке, четыре — о Жемчужникове, из которых две остались невымаранными. Ясно, почему фраза о стрихнине и мышьяке оказалась неугодной публикатору и комментатору. Ведь ни для кого не секрет, что эти вещества используются для облегчения страданий наркоманов (препараты на их основе снимают мышечные судороги), когда в случае непоступления в организм очередной порции наркотика наступает сводящая с ума «ломка». Сопоставим упомянутый выше факт ощущения чрезвычайно острой мышечной боли перед смертью Булгакова с воспоминаниями С.А. Ермолинского, который носил тогда в аптеку выписанные самим Булгаковым рецепты: провизор только качал головой, но зелье все-таки выдавал. Потому что без него переносить боль в мышцах было уже невозможно (бывают ли почки, способные выдержать такую нагрузку?! Ведь это же яды — смертельная доза стрихнина — 0,5 г, мышьяка — 3 г).
Конечно, фразы с фамилией Жемчужникова, если рассматривать их по отдельности, выглядят куда более безобидно, чем упоминание о стрихнине и мышьяке. Однако Л.Я. Яновская и В.В. Гудкова оставили их также без расшифровки, поставив их таким образом по значимости в один ряд со злополучными стрихнином и мышьяком. В чем же дело? А в том, что, если рассмотреть их в совокупности, то вырисовывается не менее мрачная картина.
«Кланяйся Жемчужникову»... «Занимайся Жемчужниковым»... То есть, речь идет о чем-то, что было в Лебедяни и чем Елена Сергеевна должна была «заниматься». В принципе, мало ли о чем могла идти речь... Но две остальные фразы «Вот только Жемчужниковым спасаюсь...» и «... читать только двух людей. Тебя. И Жемчужникова» не оставляют сомнений в том, что под Жемчужниковым подразумевалось нечто такое, что было и в Москве в распоряжении у Булгакова — то, к чему он прибегал в моменты депрессии.
И заготовкой чего Елена Сергеевна должна была заниматься в Лебедяни.
Наркотик? Какой? И почему именно в Лебедяни, в глубинке, а не в Москве? Маковая «соломка»: ее как раз заготавливают для этих целей в июне—июле, как раз тогда, когда стебель и головка еще совсем зеленые, и на срезе выступает та самая вожделенная слезинка. И когда там отдыхала Елена Сергеевна. А уж выделить на кухонном столе из «соломки» опиум — дело, увы, нехитрое; это, говорят, даже проще, чем сварить щи. Естественно, для московского асфальта цветущий мак — такая же диковинка, как и ананас. Но для провинции, где он растет как обычный сорняк, самосевом, в каждом дворе и на пустырях, — совершенно иное дело... Тем более в тридцатые годы (административный запрет на высев обыкновенного мака был введен в действие уже в наше время, где-то в шестидесятые или даже семидесятые годы; и как милиция ни гоняет бедных старушек, по обычаю предков выращивающих на своих подворьях мак, без которого не испечь пироги на Маккавея, все равно сеют, все равно короткими июньскими ночами эти посевы оказываются начисто обнесенными пришлыми заготовителями).
Что ж, получается, что сам просил «кланяться Жемчужникову», настаивал, а потом изобразил в таком виде в эпилоге... Повторение истории с посвящением «Белой гвардии»? Жестоко по отношению к любимой женщине? Безусловно, свой подход к оценке женщин, особенно своих жен, у Булгакова был, что видно хотя бы на примере его отношения к Татьяне Николаевне. Сочетание влюбленности во вторую жену с рассудочной отчужденностью просматривается и в его чудом дошедшем до нас дневнике6. Вердикт своей третьей жене он вынес на страницы «закатного романа».
В одной из бесед с М.О. Чудаковой Татьяна Николаевна, рассказывая о жизни в Киеве в период Гражданской войны, коснулась употребления Булгаковым морфия. По ее словам, болезнь в тот период достигла такой стадии, что Булгаков иногда даже не вводил морфий путем инъекций, а просто пил его. Ей, несмотря на отчаянное сопротивление мужа, все же удалось заставить его побороть болезненную привычку и прекратить употребление наркотиков. Во всяком случае, о возврате к этому до их развода в Москве она не сообщала. Можно ли определить более или менее точно, когда именно Булгаков стал снова употреблять наркотики? Полагаю, что запись в дневнике писателя, сделанная им 23 декабря 1924 года, дает возможность построить предположительную версию: «Денег сегодня нигде не достал, поэтому приехал кислый и хмурый домой. С большим раздражением думал о их совместном путешествии (речь идет о том, что прибывший утром из Ленинграда прежний муж Л.Е. Белозерской взял ее с собой по каким-то делам — А.Б.), и единственным успокоением является моя прямая. Она всегда — кратчайшее расстояние между двумя точками, и стоит мне вспомнить ее, как я совершенно успокаиваюсь. Дома я впал в страшную ярость, т. к. уже две недели я тренирую себя, то сейчас же разъяснил ее, как пес сову, и запер ее на ключ»7.
Здесь обращает на себя внимание употребление глаголов «вспомнить» и «разъяснил» в отношении чего-то вещественного, запираемого на ключ, и что закодировано Булгаковым словом «прямая». Если учесть, что позже, в 1938 году, употребление наркотика кодировалось глаголом «читать», то не является ли это «разъяснил, как пес сову» указанием на то, что и в данном случае речь идет о факте потребления какого-то наркотика, и что Булгаков занимался этим на протяжении двух недель до этой записи? И можно ли эту запись интерпретировать таким образом, что употребление наркотиков было возобновлено в начале декабря 1924 года, то есть, уже по завершении работы над «Белой гвардией» и после окончательного разрыва с первой женой? Во всяком случае, приведенные дневниковые записи явно свидетельствуют о том, что уже на самой первой стадии совместной жизни с Л.Е. Белозерской отношения между ними были не безоблачными.
Если интерпретировать процитированное кодирование именно таким образом, то фраза «... стоит мне вспомнить ее, как я совершенно успокаиваюсь» дает возможность определить, что по состоянию на декабрь 1924 года тяга Булгакова к наркотикам достигла второй, не самой сильной стадии заболевания: при первой стадии, длящейся обычно от четырех до шести недель, прием наркотика вызывает подавленное состояние; при второй происходит противоположный эффект: после приема наркотика в обычно подавленном состоянии наступает перлом, происходит облегчение и повышение работоспособности (исходя из содержания писем в Лебедянь, летом 1938 года Булгаков находился в этой стадии заболевания).
Разумеется, в связи с нехваткой необходимого для анализа исходного материала, в данном выводе не может не присутствовать определенная доля субъективизма; это — требующая дополнительной проверки гипотеза. Вместе с тем, наличие явного параллелизма с приведенными выше выдержками из писем в Лебедянь дает основание для ее формулирования8. Во всяком случае, до ее подтверждения или обоснованного опровержения (благо, российская контрразведка периодически подкармливает нас все новыми материалами из своих запасников) ее можно с оговорками использовать для формулирования некоторых предварительных выводов, а именно:
— рецидив привыкания к наркотикам произошел в конце 1924 года, при завершении работы над «Белой гвардией» или сразу после нее, возможно в результате стрессовой ситуации, возникшей в связи с разводом с первой женой и появлением сомнений относительно перспектив нормальной жизни со второй;
— повторное привыкание случилось еще до знакомства с Еленой Сергеевной, которой волей-неволей пришлось вписаться в специфику совместной жизни с писателем, страдающим таким недугом; ей просто не оставалось ничего другого, как поддерживать душевное состояние мужа, устраняя неизбежные в таких ситуациях кризисы дополнительными порциями наркотиков (или подавляя появляющиеся при абстинентном синдроме судороги в мышцах мышьяком или стрихнином; но, как можно видеть из зачеркнутого текста, Булгаков сам отказывался от воздержания); с точки зрения современной медицины, в серьезных случаях наркомании такие действия признаются как оправданные и неизбежные, а соответствующие им меры получают в ряде стран даже государственную поддержку (т. н. «метадоновые программы»).
С учетом этого, появление в эпилоге «Мастера и Маргариты» женщины со шприцем в руках действительно может рассматриваться как несправедливая жестокость по отношению к Елене Сергеевне, которая свершила подвиг, сделав все от нее зависящее, чтобы произведения Булгакова, которыми мы восхищаемся, не только были созданы, но и дошли до современного читателя.
Впрочем, не нам судить о правомерности и жестокости приговора, который Булгаков вынес своей жене; совесть писателя, его «исколотая память», сама дала о себе знать на смертном одре. И не нам цеплять фиговый листок на светлую память его жены: «закатный роман» — это не просто текст, а выражение предсмертной воли писателя. И уж поскольку он сам посчитал необходимым включить в него адресованную читателю такую острую информацию, то вряд ли стоит низводить текстологию до уровня детской игры «Да» и «нет» не говорить, черное и белое не называть».
...Сталинистка? А кто из нас не был?.. Будь мы в пятидесятые годы чуточку постарше, как знать, изменились ли бы наши взгляды...
Дезориентировала о содержании романа? Но то она и Женщина, настоящая Маргарита, кто же это отрицает! А филологи, простите, зачем — с их учеными званиями, дипломами, наукообразными рассуждениями? Разве только затем, чтобы вносить текстологические искажения?..
Примечания
1. Александр Галич. Памяти Б.Л. Памяти Пастернака. «Генеральная репетиция», М., «Советский писатель», 1991, с. 59.
2. Вулис, А.З. Роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», с. 11, 125.
3. Михаил Булгаков. Чаша жизни. Составители Б.С. Мягков и Б.В. Соколов. М., «Советская Россия», 1989, с. 564, 568.
4. Такое сопоставление сделано В.Г. Редько.
5. Кроме отмеченного в «Альтернативном прочтении» факта изъятия касающейся О.С. Бокшанской записи, в публикацию не включены записи от 26 марта и 22 августа 1935 г. (в отношении актера МХАТ Г. Конского и В.В. Вересаева).
6. Вот что было записано в него в ночь на 28 декабря 1924 года, сразу же после выхода первой части романа (Булгаков не удержался и купил в киоске книжку журнала): «Больше всего почему-то привлекало внимание мое посвящение. Вот моя жена.[...] Очень помогает мне от этих мыслей (о возможном аресте за критические высказывания в адрес властей — А.Б.) моя жена. Это ужасно глупо при моих замыслах, но кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так уютно, или это избирательно, для меня?» — Михаил Булгаков. «Под пятой». Мой дневник. М., «Правда», 1990, с. 38.
7. Там же, с. 32.
8. Примечание 1999 г.: Увы, действительность подтвердила сделанный вывод. Недавно в Москве опубликовано содержание дневника Елены Сергеевны за 1940 год. В нем жена умирающего писателя скрупулезно описала жуткие предсмертные симптомы его болезни, которые не оставляют никаких сомнений на этот счет.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |