Служебная этика: Пушкин ставит вопрос в повести «Капитанская дочка», Булгаков в романе «Мастер и Маргарита», рассказах «Вьюга», «Я убил». Их взаимодействие образует завершенное высказывание.
Альфред Барков
С учетом того, что в своем романе Булгаков уделил так много внимания описанию мук Пилата, стоит остановиться более подробно на отношении писателя к такому весьма острому и далеко не однозначному мировоззренческому вопросу, как профессиональная этика. Это тем более необходимо сделать в связи с тем, что некоторые исследователи (например, И.Л. Галинская, Л.М. Яновская) усматривают наличие в романе апологетики в отношении Пилата, интерпретируя ее чуть ли не как основной смысл философского пласта романа.
О муках совести Пилата уже отмечено выше, поэтому повторять комментарий об этих крокодиловых слезах (по крайней мере так выглядят эти страсти в интерпретации Булгакова) нет смысла. Не выдерживает никакой критики утверждение о том, что Пилат-де проявил гуманность в том, что к исходу дня распорядился перебить голени ног у казнимых и таким образом прекратил их муки... Не останавливаясь на комментировании суждения в отношении проявлении гуманизма со стороны палача, отмечу только, что Пилат этим актом выполнил требование Синедриона (смерть при казни через распятие была не только мучительной, но и длительной, а в данной конкретной ситуации, когда через несколько часов после начала казни наступала Пасха, этого просто нельзя было допустить: по обычаям, казненные должны были быть захоронены до начала праздника, то есть, до захода Солнца).
Нет, к определению отношения Булгакова к пилатовой вине нельзя подходить упрощенно; вопрос восходит к философским основам этики, и здесь даже современные специалисты, на нынешнем уровне развития общественной мысли, еще очень далеки от какого-то единого мнения. И уж поскольку Булгаков затронул это вопрос в своем романе, мы вправе рассчитывать на то, что эта его грань может раскрыть если не общее представление о философских взглядах писателя относительно места человека в обществе, то хотя бы по данному разделу этики, отношение к которому в значительной мере характеризует мировоззрение любой личности.
Решение этой задачи облегчается двумя факторами. Если ограничить рассмотрение вопроса профессиональной этики только тремя ее аспектами — врачебной этикой, этикой офицера и этикой работника юстиции, то нетрудно убедиться, что эти вопросы не только сходны по своему характеру и по тем драматическим ситуациям, которые постоянно возникают вокруг них; все они в той или иной мере затрагиваются в творчестве Булгакова, причем в ряде случаев — в качестве основного стержня сюжета. Другим фактором, облегчающим рассмотрение вопроса, является то обстоятельство, что собственный специфический жизненный опыт Булгакова был непосредственно связан с решением практических вопросов, требующих привлечения по крайней мере двух из трех перечисленных этических аспектов: он давал Клятву Гиппократа и находился под воинской присягой — причем в действующей армии, в качестве военврача (а эта должность особо ранима с точки зрения профессиональной этики). То есть, затрагивая в создаваемых художественных произведениях эти темы, он опирался на свой собственный опыт, что совершенно исключает неосознанность характера его отношения к вопросам профессиональной этики.
Единственный аспект служебной этики из числа трех перечисленных, с которым Булгаков, казалось бы, лично никогда не соприкасался — прокурорская этика. Однако и здесь решению задачи сопутствуют два других фактора: до вступления в должность прокуратора Иудеи Пилат был полевым командиром, да и функции самой должности прокуратора включали в себя не только командование всеми римскими войсками на курируемой территории, но и общий надзор за деятельностью местных силовых структур, и это обстоятельство Булгаков подчеркивает особо. Вторым фактором является то обстоятельство, что роман «Мастер и Маргарита» — не первое произведение, в котором он поднимает (и с позиций художественного творчества четко и бескомпромиссно решает) этический вопрос совмещения в одном лице функций солдата, прокурора и судьи.
Разбор конкретных образов, созданных Булгаковым, а также ситуаций, в описании которых просматривается его собственное отношение к этим этическим вопросам, целесообразно, видимо, предварить краткой характеристикой некоторых аспектов, вовлеченных в понятие профессиональной этики, и имеющих непосредственное отношение к рассматриваемым вопросам.
Врачебная этика. Подавляющее большинство вариантов Клятвы Гиппократа содержит обязательство оказывать помощь нуждающемуся независимо от его расовой и национальной принадлежности, религиозных убеждений и т. п. То есть, Клятва обязует вступающих в гильдию врачевателей не разделять пациентов на «своих» и «врагов» (в советском варианте, который, кажется, до сих пор действует на территории бывшего СССР, это обязательство заменено ссылками на интересы Социалистической Родины). Суть Клятвы заключается в том, что врач как профессионал отказывается от выполнения тех обязательств перед обществом, которые могут прямо или косвенно нанести ущерб пациенту, кем бы тот ни был. Причем это обязательство не ограничивается вопросами медицины, а включает в себя «все что я увижу и услышу в доме пациента». То есть, врач профессионально аполитичен и непатриотичен; он заранее и добровольно отказывается от выполнения любых этических обязательств, выполнение которых может нанести ущерб пациенту. Не будет преувеличением сказать, что долг перед пациентом заменяет врачу совесть. В этом — суть медицинской этики.
В своих попытках приписать Булгакову стремление к установлению своеобразного «диалога» со Сталиным некоторые ведущие булгаковеды недостаточно обоснованно привлекают параллели с пушкинской «Капитанской дочкой», ссылаясь при этом на мнение Ю.М. Лотмана, высказанное им много лет назад. Однако через четверть века после публикации цитируемой ими статьи Ю.М. Лотман опубликовал новую работу1, в которой описал совершенно новый и куда более интересный контекст «Капитанской дочки», раскрывающий одну из граней гениальности Пушкина. И вот как раз в этом аспекте творчество Булгакова действительно находится в диалогическом взаимодействии с творчеством Пушкина.
Рассматривая вопрос величайшей этической важности — верность воинскому долгу, Лотман отмечает, что из чисто гуманных побуждений Гринев нарушает воинскую присягу и в момент боевых действий пробирается в лагерь противника. При этом исследователь особо подчеркивает то обстоятельство, что Пушкин никаким образом не выдает своего личного отношения к этому вопросу, а, сохраняя сугубую нейтральность, предоставляет сделать это читателю. Он беспристрастно описывает неодобрительную реакцию отца Гринева, считающего, что его сын заслужил наказания; подчеркивает реакцию императрицы, которая, прощая Гринева, поступает так чисто по-женски, из сугубо человеческих побуждений, фактически вопреки своему долгу главы государства. У Пушкина нет ни малейшего намека на дидактику; как отметил Ю.М. Лотман, «Пушкин изучает возможности, скрытые в трагически противоречивых элементах, составляющих его парадигму истории, а не стремится нам «в образах» истолковать какую-то конечную, им уже постигнутую и без остатка поддающуюся конечной формулировке мысль»2.
Отмеченное Ю.М. Лотманом обстоятельство делает «Капитанскую дочку» едва ли не первым в истории русской литературы произведением, в котором такая острая этическая проблема ставится писателем высокохудожественным методом. Этот момент выделяет повесть не только в творческом наследии Пушкина, но и в истории мировой литературы вообще. Она является своеобразным эталоном, зачинателем того, что с полным правом можно отнести к «пушкинской традиции», и по чему следует сверять художественные достоинства произведений других авторов, затрагивающих аналогичные темы. И, уж если поверять Булгакова по Пушкину, то начинать, видимо, следует именно с этого аспекта, поскольку как ни у какого другого писателя, в его творчестве тема профессионального долга всегда занимала одно из самых центральных мест. Тем более если учесть, что Пушкин всегда являлся для Булгакова объектом пристального внимания.
Итак, «Вьюга». Смертельно уставшему от чрезмерной перегрузки врачу заштатной земской больницы передают просьбу растерявшегося более молодого коллеги о помощи в общем-то заведомо безнадежном деле — спасении смертельно травмированной девушки. Собственно, с самого начала уже ясно, что коллеге нужна не столько профессиональная помощь, сколько моральная поддержка в трудную минуту. Булгаков показывает, как его герой не задумываясь бросается исполнять одну из заповедей Гиппократовой клятвы («Я всегда помогу своему коллеге по его первому требованию») — едет за тридевять земель, подвергается нападению волков...
Хороший рассказ. Но, если по-Пушкину, то нельзя не признать, что этическая проблема долга решается в нем прямолинейно. Дидактично.
Но это — не единственное произведение Булгакова, посвященное этой теме. Есть бунтарский, еретический рассказ «Я убил», в котором врач сознательно убивает своего пациента, причем во время приема, в процессе оказания пациенту помощи! То есть, более грубого нарушения Гиппократовой клятвы быть уже не может. Но Булгаков таким образом описывает ситуацию, что у читателя не остается никаких сомнений в том, что врач поступает правильно; что есть ценности, которые могут быть выше даже профессионального долга врача.
Снова прямолинейная однозначность? С точки зрения теории — безусловно. Выходит, Булгаков действует вопреки пушкинской традиции? Ведь по насыщенности дидактикой оба эти рассказа не идут ни в какое сравнение с постановкой аналогичной этической дилеммы в «Капитанской дочке»...
Но обратимся к Бахтину. Формулируя понятие «завершенное высказывание», он относил к нему широкий класс высказываний — от междометия до целого произведения, нескольких произведений в совокупности (при наличии общих этических контекстов) и даже собрания сочинений одного автора, если они выстраиваются в какой-то общий семантический ряд. Для этих двух рассказов Булгакова общим является наличие аналогичной этической темы; по Бахтину, в своей совокупности они должны вступать между собой в диалектическое взаимодействие, неизбежно порождая качественно новую эстетическую форму. Рассмотрим ее вкратце.
Врач, рискуя жизнью, выполняет свой профессиональный долг. Другой врач, рискуя жизнью в еще большей степени, нарушает этот долг самым грубым образом, причем автор явно симпатизирует как первому, так и второму. Оказывается, Булгаков вносит таким образом свой вклад в видение сложнейшей этической проблемы современности, которая с каждым годом становится все более сложной и неоднозначной, и которой в последнее время посвящаются сотни и тысячи философских исследований. При рассмотрении двух этих произведений, очерчивающих в своей совокупности громадный диапазон этических решений, исчезает дидактическая однозначность, вопрос о конкретных границах между верностью профессиональному долгу и общечеловеческими ценностями отдается на суд читателю. В таком виде это обобщенное «завершенное высказывание» вполне сопоставимо с повестью Пушкина, оно вступает во диалогическое взаимодействие уже с ним, порождая новые неоднозначные контексты.
Не имею ничего против рассмотрения вопроса о влиянии образа Пугачева на умонастроения Булгакова и на его отношения со Сталиным (если их вообще можно назвать отношениями; представляется, что в этом вопросе в булгаковедении больше досужих вымыслов, чем фактов — во всяком случае, уровень доказательности умозаключений таких исследователей чрезвычайно низкий). Но, уж если проводить параллели между творчеством Пушкина и Булгакова, тем более в контексте темы «Капитанской дочки», и тем более со ссылками на авторитет Лотмана, то вряд ли можно игнорировать содержание одной из его последних работ, особенно с учетом наличия этой же темы профессиональной этики в романе «Мастер и Маргарита».
Сопоставление содержания рассказов «Вьюга» и «Я убил» показывает, что Булгаков сознательно и преднамеренно конструирует и противопоставляет жизненные ситуации, требующие диаметрально противоположного подхода к выполнению врачебного долга; он демонстрирует таким образом, что в вопросах врачебной этики четко стоит на общегуманистических позициях, не делая исключения даже для случаев, когда ситуация ставит под вопрос выполнение требований Клятвы Гиппократа. Нет сомнений в том, что даже этот вид профессиональной этики имел для него четко осознанные границы, за пределами которых приоритет должен быть отдан общегуманистическим ценностям. Эту свою позицию Булгаков подтверждает в романе «Мастер и Маргарита» сценой казни барона Майгеля: несмотря на свое медицинское образование, категорически отвергающее всякую возможность убийства человеческого существа, он описывает эту казнь средствами, которые однозначно формируют у читателя убежденность в справедливости этого убийства.
Персонаж рассказа «Я убил» и Понтий Пилат наделены Булгаковым некоторыми общими чертами, которые, на первый взгляд, как бы сближают эти образы (совмещение офицерских функций с прокурорскими). Это бросающееся в глаза обстоятельство может быть расценено как один из ключевых моментов при оценке отношения писателя к созданному им образу Пилата. Однако такое мнение будет, скорее всего, ошибочным, поскольку на самом деле именно эти моменты выполняют прямо противоположную функцию, а именно — взаимного противопоставления. Все дело в том, что между официальными служебными функциями этих двух офицеров, определяющими кодекс их поведения, существует огромная этическая дистанция, наличие которой Булгаков не мог не сознавать.
Понятие о воинском долге, который все мы по праву считаем благородным, на самом деле содержит в себе ряд острых этических противоречий: этот долг может вступать (и нередко вступает) в конфликт с общегуманистическими ценностями, и этот внутренний конфликт ощущается субъектом как проявление совести. Дав воинскую присягу, он сознательно отказывается тем самым от своих священных прав на проявление свободы совести; ее заменяет беспрекословное выполнение приказов командиров. Известная формулировка «Солдаты! Я освобождаю вас от такой химеры, как совесть!» — не такая уж нелепость; это — то же самое, что в наших уставах формулируется как «Приказ начальника — закон для подчиненных». Не прижилась в свое время советская корректива в уставы: «Не выполняется заведомо преступный приказ», потому что в боевой обстановке невозможно оценить его правомерность (поэтому все-таки вначале выполни, а потом обжалуй); аналогичным образом так и осталось мертворожденным порождением диссертаций конца семидесятых годов противопоставление сентенции «Приказ — закон» новой Конституции СССР как Основному Закону — и все потому, что еще с древних времен вплоть до наших дней для специфики воинского ремесла ничего лучшего не придумали. Да и вряд ли когда-либо придумают.
Пилат — он ведь кадровый офицер, и выполнение Закона для него — такой же священный долг, как и для любого нашего гвардейца, иконостасом и выправкой которого на экранах наших телевизоров мы привыкли любоваться. Тем более что как прокуратор провинции, Пилат к тому же был наделен и чисто прокурорскими функциями; то есть, он обязан был осуществлять надзор за должным исполнением законов, хороши они или плохи. А ведь в данном случае печь идет о блюстителе Римского права. «Хорош закон, или плох, но для меня это — Закон!» — это оттуда же, из Римского права...
В этом отношении должностные функции персонажа рассказа «Я убил» далеко не идентичны тем, которые обязан был выполнять Пилат. В соответствии с присягой, полковник был наделен только обязанностью выполнять чисто воинские приказы и отдавать такие же своим подчиненным, но не чинить суд и расправу над кем бы то ни было, тем более над мирным населением. И тем более не изуверствовать. Положение же Пилата — совсем иное: он не имел права не утвердить формально безупречный с юридической точки зрения приговор Синедриона: деяния, инкриминировавшиеся Христу, были предусмотрены тамошним Законом, который предусматривал для таких случаев смертную казнь. Они бы и сами привели этот приговор в исполнение, без утверждения Пилатом, если бы Христос не был для них подданным другой тетрархии, то есть, фактически иностранцем. Так что с точки зрения даже современных воззрений Пилат и как военнослужащий, и как прокурор обязан был выполнить требования Закона подконтрольной Риму территории, хотя бы в знак уважения метрополии к праву провинции на собственное судопроизводство. (Да, Рим действительно чтил Закон; все мы гордимся тем, что он оставил нам в наследство Римское право).
Другое дело, что Пилат не подал в отставку сразу после исполнения Закона, как это сделал почти через две тысячи лет его российский коллега, или как офицер не пустил себе пулю в лоб, отказавшись его выполнять. Вот как раз внутренние мотивы этого и должны в первую очередь стать предметом этического анализа этого пласта булгаковского романа. Говорить о пилатовом комплексе в общем, с абстрактных позиций, фактически упрощая ситуацию до детского комикса, — вот это как раз и даст в качестве результата вывод: «Раз распорядился перебить Христу голени — значит, хороший». А если палач не перебивает голени, а предлагает осужденному выпить перед казнью стакан вина или выкурить сигарету — он что, перестает быть палачом и его теперь не стыдно приглашать в свой дом?
Сами-то булгаковеды, ну хоть кто-нибудь из них, имеет хоть малейшее представление о том, что такое на самом деле этот пилатов комплекс, эта привилегия и проклятие честного человека, у которого один долг борется с другим, одна совесть противостоит другой? Найти в наше время человека с одной единственной совестью — и то проблема: все со всем смирились, им что, больше всех надо?.. А тут — с одной стороны, долг перед присягой, выше которого для мужчины нет ничего, а с другой — «обычная» совесть, подсказывающая, что присягу следует нарушить. То есть, переступить через честь, которую берег смолоду; добровольно записаться в изменники и напроситься на трибунал... Оно, конечно, легче всего отвлеченно рассуждать о Пилате да потчевать читателей байками про его супругу Клавдию Прокулу, которая-де ему пересказала свой сон про Христа, а он, видите ли, взял да не послушал... Конечно, легче, когда изменять нечему. Когда все мелкие измены давно стали пройденным этапом, для той самой, первой в жизни (в принципе, и последней) ничего в душе уже не остается: ведь для того, чтобы пойти на такую измену, надо иметь как минимум совесть.
Пилатовы муки совести... Кто-нибудь задумался о том, что было бы с душевным состоянием этого служаки, если бы он преступил Закон и не утвердил приговор? Разве совесть мучила бы его меньше? Разве не получил бы он в награду ту же самую лунную дорогу?
Как Булгаков решил для себя далеко не однозначный вопрос с виной Пилата, в романе показано достаточно четко: так же однозначно, как и судьбу полковника в рассказе «Я убил». Но можно ли вообще дать однозначный ответ на этическую дилемму «служебная этика или совесть?» с учетом того, что даже лучшие философские силы современности затрудняются сделать это? А также того, что в процессе развития мысли этот вопрос обрастает все большей многоплановостью и неоднозначностью, и выглядит далеко не таким простым, каким он казался создателям Евангелий? Как во всем относительном, здесь однозначное решение в принципе невозможно.
Собственно говоря, в данном конкретном случае мнение лучших философских сил современности нас должно интересовать меньше всего. Нас интересует мировоззрение Булгакова в том виде, в каком оно запечатлелось в характере его творчества, в частности, в решении «вечных проблем». И мы можем сформулировать ответ, необходимый для познания содержания философско-этического пласта его «закатного романа»: его мировоззрение было склонно к критическому восприятию установившихся канонов в сфере этики; он безусловно отдавал приоритет общегуманистическим ценностям перед профессиональным долгом, вплоть до конструирования ситуаций, оправдывающих даже нарушение Клятвы Гиппократа; для него, врача, насильственная смерть не была чем-то запретным, при определенных ситуациях она была оправданной. То есть, Булгаков был весьма далек от того, чтобы сделать одной из своих жизненных доминант заповедь Христа «Но если кто ударит тебя в одну щеку, обрати к нему и другую». Поэтому говорить о «созерцательном» характере его мировоззрения, как на этом настаивают некоторые булгаковеды, не приходится. И, если формально подойти к вопросу решения им этой острой этической проблемы в романе, то придется признать, что она решена излишне прямолинейно, не оставляя читателю поля для самостоятельного решения. То есть, вразрез с высокохудожественной постановкой (но ни в коем случае не решением!) этого же вопроса в «Капитанской дочке».
Но так рассматривать этот вопрос можно лишь с позиций «официальной» версии прочтения романа. Когда же выясняется подлинная структура «Мастера и Маргариты», когда становится понятным, что такая трактовка образа Пилата является лишь частью высокохудожественного приема, раскрывающего сущность натуры Мастера, то следует признать, что Булгаков сознательно пожертвовал художественностью в частном вопросе для решения более сложного. Образ Пилата — троп по отношению к образу Мастера, и в таком качестве он должен обладать свойствами знака. И этот знак Булгаков проставил. Как одно из высокохудожественных средств, и не более того.
Но и не менее...
Примечания
1. Лотман, Ю.М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., «Просвещение», 1988.
2. Там же, с. 128.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |