Проблема «сновидческой» поэтики творчества М.А. Булгакова в современном отечественном литературоведении поднималась неоднократно: исследователями выявлен значительный пласт онирических мотивов и образов, сосредоточенных практически во всех произведениях писателя — от ранних фельетонов и сатирических повестей, «Белой гвардии» и драматургических опусов до «закатного» романа «Мастер и Маргарита». По верному наблюдению Е.А. Яблокова, в художественном мире М.А. Булгакова сны «не столько «психологичны», сколько «философичны»»1. В них концентрируется комплекс чрезвычайно важных идей, реализующихся посредством ёмких, символических образов, эйдосов, сама интерпретация которых порождает феномен «приращения смысла»2. Сон в булгаковской эстетической системе оказывается способом постижения метафизической действительности, он выступает тем самым «приемом», который позволяет в «смешении ирреального с реальным»3 обнаружить подлинный смысл человеческого бытия.
В романе «Мастер и Маргарита», вошедшем в культурно-философское сознание XX века как «новый евангельский апокриф»4, писатель обращается к художественному решению принципиально важного для русской религиозной мысли вопроса о сущности нравственно-этического учения Христа. История Спасителя, выведенная в булгаковском произведении в нарочито неканонической форме, показалась некоторым исследователям кощунственной пародией на Священное Писание, «евангелием от сатаны»5, вызвала многочисленные упреки в адрес художника, исказившего библейскую реальность. Однако ершалаимская «хроника», свободная от догматического осмысления, совершенно сознательно представлена автором как самая настоящая иллюзия — дьявольская (повествование Воланда на Патриарших прудах — глава 2 «Понтий Пилат»), художественная (роман мастера, не претендующий на фактическую достоверность и ставший результатом творческого наития — «О, как я все угадал!»6, — главы 25 «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и 26 «Погребение») и онирическая одновременно (глава 16 «Казнь» есть не что иное, как сон Ивана Бездомного в клинике Стравинского).
Молодой пролетарский поэт, сочинивший «большую антирелигиозную поэму», в которой «очертил» «главное действующее лицо», «то есть Иисуса, очень черными красками»7, под впечатлением от рассказа иностранного профессора о прокураторе Пилате и арестанте Иешуа Га-Ноцри проникается верой в историческое бытие Христа. В его сознании, помутившемся от нравственного потрясения ершалаимской трагедией, происходит «раздвоение» на ветхого, атеистически-непреображенного Ивана, и нового, готового понять и принять великое этическое учение «бродячего философа». Христианство, еще со времен апостола Павла воспринимавшееся рационалистами эллинами как безумие8, кажется таковым и советским атеистам, заточившим Бездомного в клинику для умалишенных, в которой герой обрел истинный Дом и отрекся от своего безбожного псевдонима, равно как раз и навсегда отказался от умственно-головного, рассудочного миропостижения. Только тогда Иван почувствовал состояние необыкновенной духовно-душевной легкости. «Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема», «он заснул», «и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой...»9. Так Иван погрузился в ершалаимскую историю, которую пропустил сквозь призму собственного сознания.
Во сне он увидел крестную смерть Иешуа Га-Ноцри и нравственные муки Понтия Пилата, которые потрясли его настолько, что он сам почувствовал себя, подобно прокуратору, виновным в распятии Христа — и за то, что исказил Его Образ в своей поэме, и за то, что не сумел благовествовать о Нем московским литераторам — атеистам-язычникам. «Ну и очень хорошо... сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите!.. Меня же сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... — тут он закрыл глаза»10 и мгновенно перенесся в «крытую колоннаду дворца Ирода Великого». Сон становится для Ивана истинной реальностью, а подлинный современный мир — аберрацией его воспаленного воображения. Грань между явью и сном начисто стирается у поэта, оказавшегося в клинике Стравинского и официально объявленного больным шизофренией. «Само слово шизофрения состоит из двух частей: schizo — расщепляю и phren — душа, ум»11. Уже в диагнозе, поставленном Бездомному, содержится намек на его «двойное бытие», одновременное пребывание в ирреально-онирическом и реально-физическом мирах. В состоянии диффузного взаимопроникновения сна и яви Иван обретает понимание сущности ершалаимской истории, знакомится с мастером и открывает для себя глубинный смысл подвига Иешуа и терзаний Пилата.
Образ прокуратора Иудеи, осудившего на казнь ни в чем не повинного мудреца Га-Ноцри, не дает покоя не только Ивану Бездомному, но и безымянному мастеру, написавшему о нем роман, в котором известные библейские события преподносятся как страшный сон Понтия Пилата. Вообще в романе мастера (гл. 25, 26) мотив сна является одним из самых главных, он представлен едва ли не всеми своими семантическими вариантами и разновидностями, включая «состояние «бессонницы» как некий минус-прием»12. «Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор» с «воспаленными последними бессонницами и вином глазами»13, переживая величайшую несправедливость — смерть Иешуа, не может заснуть: его мучит совесть. Пролитая по его вине кровь вопиет, таинственно пресуществившись в вино: у ног игемона «простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа», в которой утонули «две белые розы»14, символизировавшие самого Пилата и его арестанта Га-Ноцри.
Состояние прокуратора, давно лишившегося сна (в ненавистном ему Ершалаиме во дворце Ирода Великого он «не может ночевать»15), грозит разразиться сильнейшим нервным срывом, который Понтий Пилат сдерживает только одним волевым усилием. Однако ему не удается полностью контролировать свое сознание, постепенно погружающееся в полудрему. «Бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ», Пилат испытал чувство страха: ему «померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле»16. Этот «сон наяву» напоминает бред Ивана Карамазова в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», где мучимый нравственными терзаниями герой, устремляя взор «на стоявший у противоположной стены диван», видит «какой-то предмет»17 — материализовавшегося черта, который на самом деле есть всего лишь его «галлюцинация» («я твой кошмар и больше ничего»18).
«Галлюцинация» Понтия Пилата — кажущееся ему явственным присутствие на балконе дворца казненного Га-Ноцри, тень которого почти физически ощущал игемон. Он, «допустив малодушие — пошевелив плащ», «оставил его» и «начал бессмысленно глядеть в мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то письмена»19. Но вовсе не во внешнем, зримом пространстве ищет прокуратор таинственные «письмена», а извлекает их из собственного сознания, проецируя на мозаичный пол. Эти «письмена» и есть те самые мысли, которые он «не договорил с осужденным, а может быть», «не дослушал»20. Они-то и не дают ему покоя, тревожат его больную голову, мешают заснуть. Вначале «сон не пожелал прийти» к Пилату, однако «примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном»21, и «письмена» трансформировались в причудливое сновидение.
«Долгое время считалось, что сны являются результатом внешнего воздействия на личность»22. Таким «внешним воздействием» на Понтия Пилата явилась казнь Иешуа, которую не хватило смелости предотвратить прокуратору, хотя это было в его власти, ему помешало лишь формальное следование римскому закону, а главное — «трусость» — «несомненно, один из самых страшных пороков»23. И потому в сознании прокуратора возникает «замещение» реально-свершившегося события идеально-должным, которое в силу обстоятельств не удалось претворить в жизнь. Сновидения, «выполняя защитную функцию психики», обеспечивают «осуществление» мучающего человека желания24.
Понтию Пилату приснилось, будто «сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением», а «философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив»25. В форме несобственно-прямой речи прокуратора, убеждавшего самого себя в том, что «казни не было! Не было!»26, М.А. Булгаков выразил парадоксальную идею («бывшее становится небывшим»), философски обоснованную Л.И. Шестовым в книге «Афины и Иерусалим»: «Истине «Сократа отравили» положен срок и, рано или поздно, мы отвоюем себе право утверждать, что никто и никогда Сократа не отравлял, что эта истина, как и все истины, находится во власти высшего существа, которое, в ответ на наши взывания, может ее отменить»27.
«Высшее существо», Иешуа Га-Ноцри, предстает перед Пилатом во сне в ореоле лунного света. Он зовет прокуратора к себе в вечность, чтобы продолжить начатый на земле «сложный и важный» спор, который кажется «особенно интересен и нескончаем»28. «Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга <...> — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня — сейчас же помянут и тебя!»29. Это вечное единство и вечная борьба земного и небесного, головного и сердечного начал, воплощением которых в романе явились Пилат и Иешуа («причем ни один из них не мог победить другого»30), станет для христианского сознания одним из Символов Веры, в котором «истинность исторического события страданий Христовых» будет подкрепляться указанием на прокураторство Понтийского Пилата31.
В булгаковском произведении игемон — трагический герой: за совершенное преступление он смиренно несет наказание («около двух тысяч лет сидит» прикованный к тяжелому каменному креслу «и спит, но когда приходит полная луна <...> его терзает бессонница»32), раскаивается за свое малодушие (признается, что трусость — «это самый страшный порок!», который обязательно нужно искупить, и для того готов «пойти на все»33). Но самое главное — Понтий Пилат просит прощение у Того, кто есть Высшая Справедливость и Милосердие: «Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета <...> И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне»34. Он оказался прощен и свободен — от бремени греха и для восхождения по лунному лучу света в обитель Духа («Свободен! Свободен! Он ждет тебя!» — завершил «одною фразой» свой роман мастер35).
«Светящаяся дорога», по которой Пилат «пошел... вверх, прямо к луне»36, символизирует Путь к Истине. Исследователями замечено, что «сцена лунного сна — теологический ключ»37 ко всей ершалаимской хронике, в ней художественно запечатлен писателем «выход во внеисторическую реальность»38, которая онирична по своей природе. Сон иррационален и многомерен в отличие от суровой действительности, прямолинейно-плоской и рационально-детерминированной. Пробуждение ото сна, как ни парадоксально, — это погружение в «плотные» слои не проницаемого для Истины обыденного мира. Неудивительно, что, проснувшись, игемон испытал чувство «ужаса»: «голубая дорога перед прокуратором провалилась», «он открыл глаза, и первое, что вспомнил, это что казнь была»39. Тогда в изнуренном нравственными терзаниями сердце Пилата вспыхнул огонь негодования — на самого себя и на весь мир: «И ночью, и при луне мне нет покоя. О боги!»40. О своей душевной боли прокуратор поведал начальнику тайной стражи Афранию, который очень хорошо (без лишних слов!) понял истинную причину бессонницы игемона: «Простите меня, Афраний... я еще не проснулся как следует... Я сплю плохо... и все время вижу во сне лунный луч»41. Но начальнику тайной стражи вовсе не требовалось никаких объяснений и извинений, а уж тем более прямых указаний. Он весьма «деликатно» и «дипломатично» устранил эту причину — расправился с Иудой из Кириафа, по вине которого пострадал невинный мудрец Га-Ноцри, вызвавший искреннюю симпатию прокуратора. Совершив возмездие (пусть даже и «чужими руками»), Понтий Пилат признался Левию Матвею, замыслившему расправиться с Иудой, что Га-Ноцри отмщен, а предавший его меняла убит Гефсиманском саду: «Это, конечно, немного сделано, но все-таки это сделал я»42. Только после этого с чувством выполненного долга и облегчения игемон заснул: «Положив руку под щеку, он спал и дышал беззвучно»43.
«Так встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат»44. На этой фразе оборвался недописанный роман мастера, единственным продолжением которого должна была стать сцена воскрешения Иешуа Га-Ноцри — подлинная реальность, по отношению к которой весь земной мир — всего лишь божественный сон, зримая иллюзия. Видимо, поэтому булгаковские герои спешат покинуть Землю и устремляются в Вечность, где их ожидает покой и свобода.
Лишь один Левий Матвей удостаивается света, оставаясь до конца со своим учителем, сопереживая и сораспинаясь вместе с ним на Лысой горе. В отличие от лунной дороги Понтия Пилата, пролегающей в космической бесконечности, за пределами человеческой жизни, путь к нравственному Абсолюту бывший сборщик податей, сердцем почувствовавший истину, проповедуемую Га-Ноцри, сумел пройти до конца уже на земле, получив за это божественную награду в Вечности.
Примечания
1. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М.: Языки славянской культуры, 2001. — С. 165.
2. Ларин Б.А. О разновидностях художественной речи: Семантические этюды // Русская речь / Под ред. Л.В. Щербы. — Петроград, 1923. — Вып. 1.
3. Химич В.В. В мире Михаила Булгакова. — Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2003. — С. 91.
4. Сухих И. Евангелие от Михаила (1928—1940. «Мастер и Маргарита» М. Булгакова) // Звезда. — 2000. — № 6. — С. 225.
5. Дунаев М.М. Православие и русская литература: В 6-ти частях. — М.: Христианская литература, 2000. — Часть VI. — С. 249.
6. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 132.
7. Там же. — С. 9.
8. Первое послание святого Апостола Павла к коринфянам. Гл. 1, ст. 24.
9. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 167.
10. Там же. — С. 71.
11. Белобровцева И., Кульюс С. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. — М.: Книжный Клуб 36,6, 2007. — С. 275.
12. Химич В.В. В мире Михаила Булгакова. — Екатеринбург: Изд-во Уральского университета, 2003. — С. 105.
13. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 291.
14. Там же. — С. 291.
15. Там же. — С. 295.
16. Там же. — С. 300.
17. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. — М.: Худож. лит., 1973. — С. 646.
18. Там же. — С. 651.
19. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 300.
20. Там же. — С. 37.
21. Там же. — С. 309.
22. Кирло Х. Словарь символов. — М.: Центрполиграф, 2007. — С. 18.
23. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 310.
24. Паршин Л.К. Чертовщина в Американском посольстве в Москве, или 13 загадок Михаила Булгакова. — М.: Книжная палата, 1991. — С. 157.
25. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 309—310.
26. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 309—310.
27. Шестов Л.И. Афины и Иерусалим. — СПб.: Азбука, 2001. — С. 40.
28. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 309.
29. Там же. — С. 310.
30. Там же. — С. 309.
31. Закон Божий / Сост. прот. С. Слободской. — Спасо-Преображенский Валаамский ставропигиальный монастырь, 1991. — С. 517.
32. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 369.
33. Там же. — С. 310.
34. Там же. — С. 310.
35. Там же. — С. 370.
36. Там же. — С. 309.
37. Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова. Опыт исследования ершалаимских глав романа «Мастер и Маргарита». — М.: Текст, 2003. — С. 121.
38. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. — М.: Языки славянской культуры, 2001. — С. 166.
39. Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 310.
40. Там же. — С. 311.
41. Там же. — С. 312.
42. Там же. — С. 320—321.
43. Там же. — С. 320—321.
44. Там же. — С. 320—321.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |