Одна из главных ошибок Мастера состоит в том, что он, уйдя в свой роман как в своеобразную «экологическую нишу», не пытался представить дальнейшую судьбу своего произведения. Первое же столкновение с жестоким внешним миром повергает его в глубочайший духовный кризис, из которого без посторонней (или без потусторонней) помощи найти выход невозможно. Дело, однако, заключается не только в том, что в стране воинствующего атеизма роман о Понтии Пилате и Христе было не опубликовать. Если бы роман все же уцелел, то со временем он мог получить признание, как и получилось с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Гораздо более серьезными представляются противоречия в самом творении Мастера, что допускает возможность различных трактовок. Большая часть недостатков «романа о Пилате» вполне определенно отмечена в литературной критике. Наиболее последовательно это делают Л. Белый, М. Чедрова, Н. Гаврюшин:
1) «У Мастера нет полной веры — он рассматривает события в духе здравого смысла Воландовой действительности» [10, с. 190];
2) художественная истина, заложенная в романе Мастера, претендует на независимое от внехудожественной реальности существование [141, с. 182];
3) страдания Иешуа лишены четко выраженного искупительного смысла [28, с. 29; 141, с. 179] и т. д.
Учитывая то, что роман Мастера — это все-таки художественное произведение, а не богословский трактат, все эти тонкости можно было бы оставить без внимания при условии, что логика, заложенная в романе, действительно помогает разобраться в окружающем мире. Но здравый смысл, которым руководствуется Мастер, приводит его к убеждению, что Иешуа был обычным земным человеком. Действительно, нравственную дилемму бессмертия смертного человека можно представить следующим образом: подвиг Иисуса имеет силу примера лишь в том случае, если Иисус — человек, а не божество [54, с. 61]. В результате герой Булгакова попадает в своеобразный логический тупик: в его романе не показано воскресение Иешуа, и хуже всего то, что оно из такого контекста вообще никак не следует. Кроме того, именно здесь и начинается дьявольская путаница в понятиях: если некогда живший Иешуа был обычным земным человеком, то, будучи изображенным в художественном произведении, он неизбежно будет восприниматься как литературный персонаж. Настоящее же божество никогда не будет только персонажем, поскольку люди обращаются к нему как к высшей реальности, то есть как к личности, которая более реальна, чем земной мир.
Что касается литературного мира, то он значительно отличается от обычной жизни. Бессмертие, которым обладают литературные герои, носит довольно специфический характер:
а) бессмертной может быть та книга, которая несет в себе большой заряд добра, нравственности и справедливости. Соответственно, бессмертными будут и ее положительные герои;
б) бессмертными могут быть и герои такой книги, которая написана с большим талантом и столь ярко описывает какие-либо события, что ее персонажи (как положительные, так и отрицательные) становятся нарицательными и находят отклик у читателей многих поколений;
в) в литературном мире все условно — жизнь там не жизнь, и смерть не смерть. С каждым новым прочтением книги ее герои оживают вновь.
Довольно легко заметить, что между приведенными замечаниями имеется существенная разница. Одна из особенностей романа Мастера заключается как раз в том, что его произведение удовлетворяет скорее второму и третьему определению, чем первому. Учитывая тот факт, что Мастер не показал воскрешения Иешуа, приходится признать, что в результате получилось следующее положение: Иешуа, распятый на кресте, оказывается обреченным на вечные муки и не может ни умереть, ни воскреснуть, поскольку литературные герои не стареют и не умирают (!). Недаром же Иван Бездомный в конце книги в своих мучительных грезах видит одно и то же: холм с тремя крестами, «неестественно безносого палача» и тучу, которая «кипит и наваливается на землю». Однако выхода из этого кошмара нет, поскольку действие в романе Мастера «замкнуто» на бесконечность, как это бывает в сильных проклятиях. Как справедливо отметил А. Вулис, сюжет Пилата и Иисуса бесконечен как жизнь, а их встреча — «вечно повторяющийся миг литературного существования» [26, с. 107]. Но все дело в том, что «вечно повторяющимся мигом» можно назвать и то, что произошло после этой встречи, то есть Голгофу и казнь. Вот при таком повороте событий Воланду действительно стоило и Москву посетить, и за душу Мастера побороться. А заодно — и за его роман. Здесь уместно привести еще одну цитату из литературной критики: «Рукописи не горят. Как бы не так! У Декарта — горят, у Гоголя — горят, у Пушкина — горят, а у нашего Мастера — нет! Почему? Черт (Воланд) знает. Лукавый мог бы рассказать, кому и какая цена уплачена за эту страховку» [18, с. 16].
Говоря о заинтересованности Воланда в деле с романом Мастера, следует рассмотреть версию П.Д. Ильинского: смысл романа Булгакова состоит в том, что специализирующийся на разложении христианского мировоззрения Воланд «...вместо террора ... намеревается использовать ложную версию евангельских событий, облеченную в литературно-художественную форму», и «этот сатанинский план должен быть реализован рукой Мастера, ...одержимого переписчика чужого вымысла» [50, с. 61, 68]. Такая версия, однако, имеет определенные недостатки, а именно:
1) в «Мастере и Маргарите», помимо позиции Воланда, есть и позиция рассказчика, и позиция самого Булгакова, поэтому вопрос о «чужом вымысле» и «переписчике» представляется гораздо более сложным, чем это кажется на первый взгляд;
2) если оставаться в рамках художественной реальности, то тогда получается, что роман о Пилате написал именно человек, а не сверхъестественное существо:
а) в романе не показаны мысли Иешуа. С человеческой точки зрения на истину, как и на солнце, во все глаза не глянешь [105, с. 55];
б) с другой стороны, в этом произведении четко не обрисована и позиция Воланда — о его действиях остается только догадываться;
в) дьявол вряд ли стал бы отмечать, что кипарис в саду во время бури переломило «с треском, напоминающим пушечный» (это явно написал современный человек), или что Левий Матвей украл нож в хлебной лавке (скорее всего, лавки по случаю большого праздника в тот момент были закрыты). Точно также и Пилат не мог сказать, что речи Иешуа «утопические». Кроме того, вызывает сомнение и хронологическая неточность Воланда — при всей своей пунктуальности он говорит, что приговор по делу Иешуа был оглашен «около десяти часов утра» (это слишком важное событие, и его нельзя рассматривать по аналогии с балом у Воланда, где время может как растягиваться, так и сжиматься);
г) учение Иешуа Воланд показал бы подробнее, как, впрочем, и его слабые (с точки зрения дьявола) места;
д) дьяволу выгоднее, чтобы роман написал обычный человек без всякого напутствия свыше. Если такое произведение окажется неправильным, то это свидетельствовало бы о несовершенстве человеческой натуры.
В целом можно сказать, что Воланд мог обеспечить Мастеру условия для написания романа, но в сам литературный процесс он не вмешивался;
3) версия Мастера, как уже можно заключить из сказанного, не была изначально ложной — она была незаконченной, и именно эту незаконченность Воланд и превращает в ложь, попутно используя неточности в формулировках, присущие человеческому мышлению;
4) вина Мастера заключается не в том, что он исказил факты, а в том, что литературно-художественные образы у него заслонили реальных людей. Реальный мир — это все-таки не театр и не игра, в нем нельзя переделать постановку или взять ход назад.
Таким образом, если бы роман Мастера был бы просто попыткой художника изложить известную легенду, это было бы вполне допустимо, но раз Мастер претендует на абсолютную точность своего повествования, он должен был более ответственно подойти к делу и не стремиться узнать дополнительные подробности у дьявола [57, с. 165, 171]. Кроме того, можно отметить и то обстоятельство, что Иешуа у Мастера — не столько реальное божество, сколько литературный персонаж, «смоделированный» на основе описания жизни обычного земного человека. В этом отношении полезно будет вспомнить самое начало «Мастера и Маргариты», а именно следующую фразу: «Трудно сказать, что подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж» [16, с. 465]. Парадоксальность ситуации заключается в том, что и у Мастера Иисус тоже получился «ну совершенно как живой», и тоже как персонаж, пусть даже и вызывающий к себе симпатии. Получается, что Мастер при всей своей образованности ничему не может научить Ивана Бездомного, поскольку тот — такой же талантливый писатель [7, с. 6]. Дело, впрочем, заключается не только в силе таланта, но и в том, какие именно события изображает писатель и какие именно герои в этих событиях участвуют, то есть занимательность повествования может исказить исходные цели произведения, и чем ответственнее тема, тем более вероятность ошибки. В результате получается следующее: «Если читатель, опираясь на художественную истину, начинает искать подлинную, то в этом заслуга писателя, помогшего ему; если читатель увлекся злом — писатель за него в ответе» [141, с. 183]. С другой стороны, художественная реальность не исключает и вероятность того, что «Иешуа — лишь плод воображения художника, в то время как сатана вполне материален» [Там же]. По поводу художественной реальности в целом очень точное замечание сделал В. Острецов в статье «Великая ложь романтизма»: «Мир иллюзий подменяет собой мир реальный и оказывает наркотическое действие на человека. Чем более гениально произведение, тем более оно поглощает человека, тем более оно притягательнее и правдоподобнее... Много книг, много преклонения перед гуманизмом «великих» и «гениальных», но вражда человека к человеку растет... Под воздействием искусства, особенно кино и литературы... возникает своеобразное опьянение миром. Жизнь превращается в сладостный сон, полный ночных обманов и прельщений. Опьяненный таким образом человек не видит опасности, стоящей перед ним.
В фантастическом мире человек замещает самого Бога, сам становится Богом, ибо свободно творит в грезах свой мир. В этом иллюзорном представлении себя равным Богу источник всех человеческих грехов и падений» [102, с. 10]. Булгаковский Мастер, описав историю Христа и Пилата, посчитал при этом, что «угадал» практически все, и не учел того, что его разум все-таки имеет границы. В итоге вместо того, чтобы приблизиться к Богу, он стал одним из персонажей в огромном иллюзорном мире Воланда, где каждый творит в грезах свой собственный мир без всяких моральных ограничений.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |