Связи пушкинской повести «Капитанская дочка» и романа М. Булгакова «Белая гвардия» лежат на первый взгляд на поверхности: роман М. Булгакова открывает эпиграф, хрестоматийно известный фрагмент из пушкинской повести, описание начинающегося в степи бурана: «Пошёл мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось с снежным морем. Всё исчезло. — Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!» М. Булгаков увидел в пушкинских строчках образ разыгравшейся революционной стихии. Это и понятно: метель, пурга, буран, вьюга уже давно стали символами социальной бури, её образными»эквивалентами». Эта литературная традиция заложена даже не автором «Капитанской дочки», а может быть отнесена к гораздо более ранним романтическим опытам, в которых описание морской или любой другой природной стихии служило средством поэтической выразительности в передаче внутренних движений человеческой души. Стихия души — стихия природы — социальная стихия — ступени в поиске наиболее адекватного происходящим социальным переменам образа. Неслучайно многие исследователи М. Булгакова в англоязычной критике относят писателя к европейской романтической традиции. В 1973 году Ева Томпсон назвала Булгакова писателем-философом в том смысле, в котором были философами великие романтики. Джулия Кертис уточняет при этом, что Булгаков — поздний романтик, значительно отличающийся от символистов (134). Н. Натов видит в «символике, видениях, зловещих предчувствиях и снах, которыми насыщена «Белая гвардия», возможность для автора трансцендировать реальность и события, действия в историческом и профетическом контекстах, одновременно раскрывая сущность морали протагонистов» (192). Такие художественные опыты уже были в русской литературе XX века. В написанной в 1918 году знаменитой поэме «Двенадцать» А. Блок обратился в образам разгулявшейся метели, вьюги, пурги, ветра как к символам революции, за которой он увидел заблудившийся и ослепший от летящего снега мир, в котором переплелись «чёрная» и «святая злоба». Не случайно автор поэмы «Двенадцать» замечал, что метель в «Снежной маске» и мятель в поэме о революции («Двенадцать») не одно и тоже: первая связана с глаголом «мести», вторая — с «смятением».
Эпиграф из повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка» подчёркивает в романе «Белая гвардия» и близкий А. Блоку смысл «природной стихии», и вместе с тем что-то принципиально иное. Для М. Булгакова революционная стихия — это прежде всего беда, всенародное бедствие: беда для барина и для мужика: «В одно мгновение тёмное небо смешалось с снежным морем. Всё исчезло. Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»
Рядом с эпиграфом из «Капитанской дочки» ещё один, углубляющий и уточняющий первый — строки из Апокалипсиса: «И судимы были мёртвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Лик народной беды, бедствия и лик возмездия, страшного суда над миром соединяет оба эпиграфа. Но ни в одном из них нет светлого лика революции. Эпиграфы к роману — своеобразные ключи к раскрытию авторского замысла писателя — подчёркивают трагический отсвет революционных событий в судьбах героев романа о гражданской войне. «Белая гвардия» открывается как роман об Апокалипсисе России, о народном бедствии, о страшном суде над миром. Такова функция эпиграфов к роману «Белая гвардия», и в этом их обращённость к последующему повествованию. Вот один из примеров связи строчек из повести А. Пушкина «Капитанская дочка» и внутреннего состояния Алексея Турбина в Александровской гимназии: «Его сердце защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что чёрная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань» — в тексте и у Пушкина, и у Булгакова общее значение катастрофичности бытия. «Белая гвардия» обнаруживает не только внутреннюю связь с повестью А. Пушкина «Капитанская дочка» (для начала на уровне эпиграфа — ключа), но и представляет повесть Пушкина как значительный «культурный атрибут» старой России. Это часть того культурного наследства, которое оставила мать Турбиных своим детям: «лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золочёные чашки, серебро, портреты, портьеры, — все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, всё это мать в самое трудное время оставила детям...»
Обратим внимание на то, что повесть названа без кавычек и оба слова написаны с большой буквы — Капитанская Дочка — так пишут о книгах, ставших близкими и дорогими друзьями, частью отеческого ДОМА. Это мир, в котором живут герои Булгакова — Турбины. И поэтому гибель Дома — это всегда утрата самого дорогого и близкого, без чего нельзя представить себе семью, её традиции, её культуру: «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи».
Если пушкинская трагедия «Борис Годунов» помогала автору «Белой гвардии» увидеть закономерности в развитии русской истории, некую модель смуты и роль народа во времена исторических катаклизм (вспомним, что первоначальное название трагедии было «поэма о настоящей беде русскому государству»), то повесть о пугачёвском бунте дала возможность автору найти иной взгляд — рассмотреть события истории не так, как их созерцали узурпаторы власти, а увидеть русскую смуту глазами семьи Мироновых 1918 года.
Этот взгляд был особенно дорог писателю-гуманисту, для которого не существовали простые люди как «издержки истории». То, что в трагедии «Борис Годунов» происходит как бы за сценой, в повести «Капитанская дочка» и романе «Белая гвардия» выходит на авансцену истории, становится центром авторского замысла. «Белая гвардия» — это роман, в котором главная роль принадлежит русской семье, русскому Дому, русской культуре. При этом роман не теряет своей обращённости к Истории России, исследовательского пафоса и панорамности всего происходящего в стране и в Городе.
Известно, что повесть А. Пушкина «Капитанская дочка» обращена к одной из важных нравственных проблем — проблеме чести и бесчестия. На первый взгляд, кажется, что эта тема — чести и бесчестия — связана в первую очередь с противостоянием двух героев повести: Гринёва и Швабрина — это антитеза добра и зла, благородства и предательства, чести и бесчестия, рыцарского отношения к женщине и, с другой стороны, подлости и низости. Герои Пушкина: Гринёв и Швабрин — противопоставлены абсолютно: один воплощает светлое начало, другой — полный мрак, абсолютное злодейство. На языке героев М. Булгакова Швабрин — «кондотьер», предатель-наёмник. Именно это слово готов обратить Николка по адресу господина Шервинского. Для романа «Белая гвардия» предательство одних и гибель за идеалы старой России других — самая актуальная и жизненная проблема.
Историческая основа романа — события, происшедшие в Киеве в 1918 году, — поставила писателя лицом к лицу с Предательством, которое оказалось невероятно многоликим: предательство немцев, предательство союзников — («союзники-сволочи»), гетмана Скоропадского, предательство высших чинов Белой армии, «штабных трутней». А за всем этим — предательство России, её народа — общенациональная катастрофа.
В этом захлестнувшем Россию почти всеобщем предательстве взгляд писателя с тревогой и болью останавливается на самых дорогих его сердцу героях — поручике Мышлаевском, капитане Студзинском, Николке и Алексее Турбиных, полковнике Малышеве, Най-Турсе, мальчиках «мортирного дивизиона» — это те «бородинские полки», которые пытаются спасти Россию. Но в белом движении оказываются и предатели, и герои, трусы и бесстрашные храбрецы, те, кто спасает свою «шкуру» и те, кто погибает на улицах города как заложники предательства.
Честь русского офицера — вот что для Булгакова мерило нравственности. «Береги честь смолоду»! — именно так «сформулировал» эту проблему А. Пушкин. Что же это такое «честь офицера»? Первое представление об офицерской чести — это сословная честь, верность присяге, царю и отечеству. Сословный дворянин, Гринёв не может признать Пугачёва царём: «Я присягал государыне-императрице: тебе служить не могу». Гринёв воспитан в провинциальном дворянском быте (те же Мироновы и его семья). Для этого мира характерно чувство долга, чести и человеческого достоинства (именно эти ценности подчёркивают эпиграфы из Фонвизина, Сумарокова, Хераскова). Гринёв — наследник русского вольтерьянского рационализма и, хотя Петруша Гринёв жил недорослем, гонял голубей, но вырос не Скотининым, а честным офицером и поэтом, стихи которого «похвалял» Сумароков.
Однако представление о сословной чести в повести «Капитанская дочка вовсе не единственное. Рядом с миром дворянским в произведении Пушкина по праву представлен ещё один мир — крестьянский. Автор «Капитанской дочки» ясно видит социальную структуру общества, непримиримость двух лагерей — крестьянского и дворянского. В «Общих замечаниях», которыми снабдил Пушкин «Историю Пугачёва» для Николая I (217), автор писал: «Весь чёрный народ был за Пугачёва. Духовенство ему доброжелательствовало. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачёв и его сторонники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны». Ещё во времена путешествия по Уралу Пушкин обнаружил, что народ разделяет власть на крестьянскую и дворянскую и, подчиняясь силе второй, законной для себя считает первую. Пушкин обратил внимание на то, как наказывались участники пугачёвского восстания — родовые дворяне и личное дворянство. Родовых дворян «шельмовали» преломлением над головой шпаги, а «личных» — прогоняли сквозь строй, наказывали батогами. Это было не правосудие, а «классовая расправа».
С другой стороны, и у дворян, и у крестьян есть своя концепция законной власти. В «Истории Пугачёва» яицкие казаки кричат: «долго ли вам, дуракам, служить женщине — пора одуматься и служить государю» — крестьяне в повести считают Пугачёва законным властителем, а дворян государевыми ослушниками. «Крестьянский царь» заимствует внешние признаки власти у дворян — вспомним оклеенную золотой бумагой крестьянскую избу с рукомойником на верёвочке, ухватом и полотенцем на гвозде, и всё-таки, как ни убого это, но изба царская, как в сказке.
Военный совет у Пугачёва при всём демократизме отношений его участников — это тоже форма деятельности и проявление власти, так же как военный совет у оренбургского генерала. Каждая из столкнувшихся в неравном поединке сторон имеет право на свою классовую правду, причём социальное примирение враждующих армий невозможно. Пушкин был потрясён жестокостью и тех, кто бунтовал против самодержавия, и тех, кто усмирял бунт. Он увидел в этом неизбежное проявление социальной непримиримости, а в 1831 году ожидал новой пугачёвщины, 3 августа 1831 года он пишет П. Вяземскому (218): «Ты верно слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руссы. Ужасы! Более 100 человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, разграбили дома, изнасильничали жён. 15 лекарей убито».
С другой стороны, Пушкин фиксирует кровавые расправы, учинённые сторонниками правительства. В Башкирии генералом Урусовым казнены 130 человек. остальных до 1000 простили, отрезав им носы и уши. В «Истории Пугачёва» бунтовщики расстреляли Харлову и её семилетнего брата, а голицынские гусары четвертовали израненных пугачёвцев, а некоторых повесили ребром за крюки. Так же внимателен и автор «Белой гвардии» к аналогичным проявлениям жестокости в рядах Петлюровской армии. Он видит, как со всеми утончениями злобы встречают офицеров Белой армии в украинской деревне Попелюха и каким взглядом, полным «лютейшей ненависти», провожает мальчишка-газетчик Алексея Турбина, как озверело кричит дворник «Юнкерей держи!» и выламывает Николке руки. Эта сцена встречи в «подворотне» Николки и полыхающего злобой дворника Нерона (именно такое имя — Нерон — даёт Николка этому человеку, готовому на любую жестокость) — одна из наиболее выразительных по социальной непримиримости и классовой ненависти, буквально захлестнувшей людей.
От вида Нерона Николка вначале теряет разум — «впал в ошеломление на несколько мгновений»: «Боже, он меня схватил, ненавидит! Петлюровец». Он не смог определить, что перед ним просто дворник, невооружённый, курносый, в тулупе, с рыжей бородой и маленькими глазками, из которых сочится ненависть. Именно эти «глазки» и сделали его в глазах Николки «петлюровцем».
Испуганный Нерон тут же на глазах Турбина превращается из Нерона в змею и уже умоляет о пощаде. Николка «непременно бы выстрелил, но кольт не пожелал выстрелить и, «чтобы закрыть эту» воющую истошно «громкую пасть в медной бороде», Турбин тяжело ударил его, рискуя застрелить самого себя, ручкой кольта в зубы. В этот момент «Николкина злоба вылетела мгновенно». Для Булгакова важно, что в поведении Турбина нет того зверства и злобы, которыми дышит мир. Сравнение Николки с «боевым петухом» далеко не устрашающее а, напротив, в чём-то детское и милое. В поединке почти чудом Николке удаётся одержать «победу» — выжить физически, но он остаётся победителем и в другом, человеческом, смысле — став на какое-то время зверьком, он остаётся в итоге поединка человеком, а Нерон утрачивает человеческий образ и не способен на прощение — «Этот Нерон предаст... Зубы я ему расколотил... Не простит!» Совершенно невозможно представить в этой ситуации сцену, подобную помилованию Гринёва на крыльце комендантского дома — Нерон не простит, и никакого заячьего тулупа нет и быть не может. Отношения дворника и Николки не содержат в себе никакого человеческого начала — в них только слепая ненависть, безумие, гнев.
По-пушкински глубоко анализирует автор романа о гражданской войне причины «корявого мужичонкова гнева», бегущего перед армией Петлюры и зажигающего злобой сердца тех, для кого украинская деревня вовсе не была загадочной, таинственной страной страной, а была местом, где их били, убивали, унижали и немцы, и свои, украинские помещики а, следовательно, и господа офицеры. Это была расплата за равнодушие Города к Деревне, расплата за равнодушие Страны к своему народу.
Подобная утончённость злобы с обеих сторон, по Пушкину и Булгакову, вовсе не от кровожадности участников, не от того, что перед нами злодеи рода человеческого, а от трагизма и безысходности и гражданской войны, и её прообраза — пугачёвского бунта.
Добрый капитан Миронов, не задумываясь, прибегает к пытке башкирца Юлая, добрые крестьяне, так же не задумываясь, готовы повесить невинного Гринёва, не испытывая к нему вражды: «не бось, не бось, — повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить». Справедливое с точки зрения дворянского государства оказывается бесчеловечным. Точно так же справедливое с точки зрения крестьянского мира оказывается бесчеловечным в отношениях просто людей. «Сейчас перед ним (Пушкиным) раскрылось, что люди, живущие в социально разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций законности и справедливости, причём законное с точки зрения одной социальной силы оказывается беззаконным с точки зрения другой. Этот взгляд обогатил пушкинский реализм, позволило увидеть в истории столкновение реальных классовых сил», — пишет Ю. Лотман (165).
Итак, законное может быть несправедливым, а незаконное может обернуться своей человеческой — справедливой стороной. Пушкинская повесть даёт широкий простор выходу героев за пределы того, что считается согласно кодексу дворянской чести «законным». Известно, что «Капитанская дочка» построена исключительно симметрично: сначала Маша Миронова оказывается в беде — суровые законы крестьянской революции губят её семью и угрожают её счастью. Пётр Гринёв отправляется за помощью к крестьянскому царю и спасает свою невесту. Затем Гринёв оказывается в беде, причина которой кроется в законах дворянской государственности, Маша отправляется за помощью к дворянской царице и спасает своего жениха.
В основных сюжетных узлах повести раскрывается тема Чести и Бесчестия. До X главы углубляется и нарастает конфликт между дворянским и крестьянским миром. Герой, призванный воспитанием, присягой и собственными интересами, стоять на стороне дворянского государства, убеждён в справедливости его законов. Так он осознаёт себя и своё назначение до тех пор, пока в осаждённом Оренбурге не узнаёт об опасности, грозящей Маше Мироновой. Как дворянин и офицер, он обращается к начальнику по службе с просьбой о помощи, но в ответ слышит лекцию о предписаниях военного устава. Генерал, как человек, сочувствует Гринёву, но он действует по закону, как государственный чиновник и поэтому не может спасти невесту Гринёва из беды. Пётр Гринёв предпринимает совершенно неожиданный для русского дворянина и офицера XVIII столетия шаг — он сам недаром называет свою мысль «странной» — он выходит из сферы действия дворянских законов и обращается за помощью к «мужицкому царю». В этом своём поступке он явно непоследователен. На это указывает сообщник и подвижник Пугачёва — Белобородов: «Если он тебя государем не признаёт, так нечего у тебя и управы искать, а коли признаёт, что же он до сегодняшнего дня сидел а Оренбурге с твоими супостатами». «Логика старого злодея показалась мне довольно убедительной», — не случайно замечает Гринёв, — в самом деле, у Белобородова есть все основания не доверять Петру Гринёву, в котором легко заподозрить шпиона. Логика эта основана на законах и интересах своего лагеря — «мороз пробежал по всему моему телу». Все герои повести действуют согласно этой «логике» — законам своего лагеря, своей сословной корпорации. По существу в этом и заключается кодекс сословной чести для каждого героя повести. Например, Зурин, заурядный человек, ограниченный и непорядочный в вопросах карточной или биллиардной игры, но не злодей, при словах «осударев кум со своею хозяюшкой» готов отправить Гринёва в острог, а Машу «к себе» привести. И резкий поворот в судьбе Гринёва — спасение его из рук бравых ребят Зурина — дело случая, система дала «сбой» там, где Зурина и Гринёва связывали пусть и не очень добрые, но всё-таки совершенно житейские связи.
В этом смысле поистине Символична для всей будущей судьбы Гринёва его встреча с Вожатым — знак судьбы, позволивший героям познакомиться до того часа, когда сойдутся в смертельной схватке дворянский и крестьянский миры. Встреча в степи, во время бурана — та человеческая связь, которая возникает вне системы, вне законов лагеря. Та связь, которая позволяет «страшному мужику» «ласково меня кликать», потому что это связь душ, сердец, благородств, у истоков которой стоит знаменитый заячий тулуп. (Впоследствии в романе «Мастер и Маргарита» в сцене допроса Понтием Пилатом бродячего философа Иешуа Га-Ноцри М. Булгаков пушкинским ключом вновь откроет возможность «человеку системы» прорваться сквозь все препятствия «допроса по форме» и проявить свою «чистую человечность». В «мрачном чудовище», каким хочет казаться «пятый прокуратор Иудеи», живёт «больной» гемикранией человек, и именно здесь, вне системы, зарождается между «господином» и «пленником» та человеческая связь, которая могла бы стать решающей для их общей судьбы, для спасения Иешуа, но не стала).
У Пушкина заячий тулуп стал началом спасения Гринёва-дворянина, офицера из рук Пугачёва-царя, представителя и вершителя ВЛАСТИ. Пугачёв на крыльце комендантского дома оказывается не только «мужицким царём», но и Вожатым. В следующем поединке Пугачёв вводит дворянского сына Петра Гринёва в круг своих: «Значит — были только свои, и в круг своих позвал Пугачёв Гринёва, — пишет Марина Цветаева (277) — своим его почувствовал. Желание заполучить в свои ряды? Расчёт? Нет. Перебежчиков у него и так много было, и были среди них и поценнее ничем не замечательного дворянского сына Гринёва. Значит — что? Влечение сердца. Чёрный, полюбивший беленького. Волк-нет ли такой сказки? — полюбивший ягнёнка... Благодарность за заячий тулуп уже была исчерпана — дарованием жизни. Это приглашение за стол уже было чистое влечение сердца, любовь во всей её чистоте. Пугачёв знал, что Гринёв, под страхом смерти не поцеловавший ему руки, ему служить — не может. Знал ещё, что если бы мог, он, Пугачёв, его, Гринёва, так бы не любил. Что именно за эту невозможность его так и любит» (с. 75). Трижды предлагает Пугачёв Гринёву свою дружбу и любовь и трижды отрекается «природный дворянин» Гринёв — «эта сцена — поединок великодуший, соревнование в величии. Очная ставка, внутри Пугачёва, самовластья с собственным влечением сердца. Очная ставка, внутри Гринёва, влечения человеческого с долгом воинским».
Вражда и ненависть между крестьянским и дворянским миром отступает там, где между людьми устанавливаются внесистемные отношения. С другой стороны, жизни и счастью героев грозит смертельная опасность всюду, где их человеческая судьба соприкасается с законами политической системы. Спасение Маши Мироновой — это спасение не дочери повешенного капитана Миронова, а спасение бедной сироты благодаря заступничеству «посажённого отца» Пугачёва. Интересно в этой сцене и то, что сам Гринёв не знает, как ему назвать Пугачёва, ибо все слова, существующие на уровне законов политической системы — злодей, изверг, супостат, — оказываются совершенно невозможными для Гринёва, и тогда появляется новое «внесистемное» слово — благодетель, а ещё раньше, в пророческом сне, — отец!: «Как тебя назвать, не знаю, да и знать не хочу... Но бог видит, что жизнию моей рад бы заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Ты мой благодетель. Доверши, как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ни был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души»...
Пушкину особенно дороги те минуты человеческой жизни, которые возвышают человека над повседневностью и суетой — это те мгновения, когда Гринёв смотрит вслед тройке, уносящей Пугачёва — «в эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему». Нельзя не заметить, что многие сказочные и, шире, фольклорные слова и выражения пытаются стать «заместителями» системных слов и определений. Понятно, что сказке человек менее всего интересен своей ОФИЦИАЛЬНОЙ, ГОСУДАРСТВЕННОЙ СТОРОНОЙ, притягателен прежде всего — человеческими, неповторимыми чертами. Маша — обижаемая, гонимая «сирота», просто «красная девица», Пугачёв — согласно фольклорной традиции — разбойник, а не «злодей», мститель, карающий неправедных людей, «СПАСИТЕЛЬ», «ЗАСТУПНИК». Недостаточность или отсутствие слов в лексиконе официально существующем заменяется человечески эквивалентными «знаками», бытующими в речи на уровне фольклора (сказки).
Таким образом, разрешение основных сюжетных узлов повести обязано не законам сословной чести, не государственному правосудию, а выходу героев за пределы их сословного мира, их классовых противоречий в широкий мир человеческих чувств и отношений. Эта же закономерность реализуется и в симметричной ситуации — спасение Петра Гринёва его невестой Машей Мироновой. С точки зрения дворянских законов Гринёв действительно виноват и заслуживает осуждения. (Ю. Лотман обращает внимание на то, что самовольная отлучка Гринёва, оставившего свой пост и добровольно отправившегося в лагерь врага, на языке военного суда называется «дезертирство» и «общение» с неприятелем). Не случайно приговор ему выносит не только дворянский суд, но и РОДНОЙ ОТЕЦ, который называет его «ошельмованным изменником» — отцу не казнь страшна, а измена присяге. Как только Гринёв понял, что судьям нет дела до ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ СТОРОНЫ его поступков, он прекращает самозащиту, боясь впутать Машу Миронову в процесс судебного производства, который с самого начала осознаётся как формалистический процесс, отчуждённый от человека и его переживаний. Маша просит у Екатерины не правосудия, а милости и получает её, потому что знакомству с Екатериной-царицей, так же как знакомству с Пугачёвым — мужицким царём, предшествует внесистемная связь: связь Маши Мироновой с дамой средних лет, гуляющей по парку с собачкой. Это не «царский», а «человеческий» облик Екатерины. Императрица не может спасти, а «дама» прощает. Так происходит уже знакомый нам по ситуации Гринёв — Пугачев прорыв человеческого сквозь сословное, законное, государственное. Милость как свойство человеческой души и сердца выше и значительнее, по Пушкину, официального правосудия. Это свойство только независимой личности. Тем, насколько способен человек выйти за пределы сословных полномочий, сословной этики и чести, измеряется степень его человечности. (Вспомним пушкинское «Зависеть от царя? Зависеть от народа? Не всё ли нам равно?»)
Автор «Капитанской дочки» умел подняться над сословной этикой своего времени, встать над «жестоким веком», сохранив в себе человеческое достоинство, умея быть подданным, «даже рабом», но не желая быть «холопом и шутом и у царя небесного». Этому уважению к живой жизни других людей — «самостоянью человеческой личности» — учился и его герой — Пётр Гринёв, — справедливо пишет о Гринёве Ю. Лотман — Гринёв не умещается полностью ни в одном из лагерей. В нём видны черты более высокой, более гуманной человеческой организации, выходящей за пределы его времени. Итак, Пушкин развёл в разные стороны политический лагерь и человеческое общество, не увидя между ними никакой системной связи. Прорыв человеческого возможен только в условиях неформального — внесистемного общения героев. Но при всей ожесточённости классовой борьбы и противостоянии дворянского и крестьянского мира в «Капитанской дочке» оказались возможными чисто человеческие связи, умение миловать, даровать прощение, быть благодетелем, отцом, покровителем, спасителем влюблённых. Всё то, что начиналось с метели в степи и заячьего тулупа. Спасать и миловать — это черта только независимых духом людей. И в этом М. Булгаков — тоже наследник А.С. Пушкина.
Тема чести и бесчестия в авторском замысле А. Пушкина вышла за рамки традиционного противопоставления героя Гринёва и предателя Швабрина и стала Темой Человека, живущего в условиях «жестокого века» и, несмотря на наличие политической системы, сумевшего реализовать свою чистую человечность. Тема Гринёва и Пугачёва — эта тема пушкинской судьбы, противостояния Личности и Времени, Человека и Власти.
Автор «Белой гвардии» наследует, как мы видели, пушкинское видение социальной структуры общества, острой классовой непримиримости мира крестьянского и мира дворянского, глубоко анализирует причины ненависти, захлестнувшей людей — появление «корявого мужичонкова гнева», бегущего перед петлюровской армией и сеющего кругом смерть. Исследует, прежде всего, историческую основу Гибели Города в 1918 году. Каковы те исторические обстоятельства, которые позволили петлюровской армии войти в Город и на 47 дней установить свой кровавый режим?
12 декабря 1918 года — это тот роковой час, когда между уполномоченными Директории и германским высшим командованием на Украине было заключено соглашение, открывавшее петлюровцам дорогу на Киев. Совершенно невозможному соглашению (вспомним: «Немцы и Петлюра»... «мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу?.. Полнейший абсурд... Сами же они называют его не иначе, как бандит. Смешно», — так рассуждает герой Булгакова Алексей Турбин) предшествовали такие события. На Украине победой большевиков сразу воспользовалась Центральная Рада — объединённый орган националистических партий во главе с В.К. Винниченко и С. Петлюрой. 7 (20) ноября Центральная Рада провозгласила»Украинскую народную республику», но под ударами Красной Армии вынуждена была бежать на Волынь, откуда «шаровары» вернулись в арьергарде немецких оккупационных войск. Это произошло в марте 1918 года. Под прикрытием немцев на Украине началась кровавая вакханалия грабежей, насилия и убийств, в которой активно участвовали как гости, так и хозяева — местные националисты. Центральная Рада быстро утратила «самостийный» антураж и вынуждена была из тактических соображений ретироваться в сторону, уступив своё место марионеточному правительству, образованному под крышей у немцев — правительству, которое возглавил бывший царский флигель-адъютант, генерал, гетман Скоропадский, провозглашённый торжественно в Киевском цирке гетманом «Украинской державы». С этого времени в Киеве успешно формируются дружины Добровольческой армии из юнкеров, бывших царских офицеров и учащейся молодёжи, гимназистов (этим формированиям А. Деникин дал добровольческий флаг и поставил над ними своего представителя генерала Ломновского). Верховное командование Скоропадский передал графу Келлеру и князю Долгорукову (в романе Белорукову). Казалось бы, Город теперь надёжно защищён от «московской оперетки»: в Городе «немецкий» порядок, официально признанная власть-гетманат, части Белой Армии. Но всё это оказывается карточным домиком. Заявляет о себе таинственная и загадочная «страна», деревня, где ненавидят немцев как бешеных собак и так же ненавидят гетмана, под прикрытием которого продолжается та же вакханалия грабежей, насилия и убийств. Гетман с каждым днём ощущает себя всё острее «игрушечным королём». Немцы начинают вести двойную игру, заигрывая с украинскими националистами, образовавшими к тому времени (14 ноября) Директорию, за которой стоят растущие как на дрожжах отряды сечевиков и прочих самостийников.
Сначала тайно, а потом открыто, германские оккупационные власти помогают Директории оружием и боевым снаряжением для борьбы с гетманом. Представители Антанты (консул Э. Энно, прибывший в ноябре 1918 года с первым отрядом антантовских войск в Одессу), потребовали от германского командования приостановить наступление петлюровцев на Киев. Но вскоре и «союзники» резко меняют отношение к «игрушечному королю» и делают ставку на единственно реальную силу — буржуазных националистов. 1 декабря галицийские сечевики Коновальца сбили киевские дружины и к вечеру вошли в город. Гетман в тот же день подписал акт об отречении и и скрылся в Германию. Но в Городе остались добровольческие отряды: юнкера, гимназисты, бывшие царские офицеры, — вставшие под белые знамёна — «бородинские полки», которым выпала честь участвовать в спасении гибнущего российского Дома. «Кровавые мальчики», преданные не только гетманскими военачальниками, но и всеми крупными добровольческими чинами Киева. Предают немцы, предают союзники, предают... свои.
Революционная стихия обрушивается на мир как бедствие, как вихрь, «страшный вал», который разрушил пристань и лишил людей Дома. Не теряют почвы под ногами, не звереют и остаются людьми только те, в ком сильна совесть, чувство вины («все мы в крови повинны»), умение разделить страдание и боль другого человека. Гринёвы сквозь десятилетия протянули руку Турбиным, тем самым, в доме которых лучшие на свете книжные шкафы, пахнущие старинным шоколадом, с Капитанской Дочкой и Наташей Ростовой. Героев Булгакова воспитывала настоящая русская литература — литература чуткой совести и чести в пушкинском понимании этого слова: Чести-человечности, а не просто сословной этики. Уход или побег с немцами Тальберга в данном контексте — это не просто спасение своей собственной жизни, как у Швабрина, целиком умещающегося в игру социальных сил своего времени, а одновременно предательство России, Турбиных, Дома.
Честь русского офицера становится для Булгакова не просто сословным кодексом или вопросом военной присяги: самом деле, кого защищать, гетман, как известно, бежал как «последний каналья и трус», самодержавие не существует как политическая система, а скорее как «ретроспективная мечта» русских монархистов, политические отношения вообще крайне расплывчаты, что же тогда остаётся?
Что стоит за словами «честь русского офицера»? Для Булгакова предательство Тальберга, Щёткина, фон Буссова, Белорукова, всего штаба Белой Армии — это прежде всего преступление против России. 1918 год в Киеве — это та ситуация, когда Город становится не просто и не только политическим лагерем, а моделью России, собственно человеческим обществом, лишенным ясных политических ориентиров и ВЛАСТИ. Честь офицера, свободного от присяги (в прямом смысле этого слова) — это по существу патриотический Долг, присяга перед Совестью, Родиной, Домом, людьми. Белая гвардия не защищает Власть, она отстаивает Город от бандитов, она должна защищать Россию. Так пушкинское представление о Чести-Человечности приобретает в условиях 1918 года особый — сокровенный смысл, становится выражением патриотических чувств, гражданского сознания Булгакова.
М. Булгаков идёт вслед за великим учителем, обогащая и развивая его представление о Чести — Человечности. Его роман — отражение нового состояния общества, во многом предвидимое автором «Истории Пугачёва» и «Капитанской дочки», в котором политические системные связи неадекватны своему прежнему традиционному значению и виду, герои не могут воплотиться ни в образе «природного дворянина», ни в образе офицера его величества, ни в каких-либо иных сословных категориях и состояниях, а могут состояться или не состояться людьми, стремясь к воплощению своего «избытка человечности» (М. Бахтин).
Изначально такой человек, реализующий свою чистую человеческую природу благородного и рыцарского отношения к людям, детям, женщинам, ещё может восприниматься как человек в военной форме, но это стереотип добрых старых времён. Мучительно думать Алексею Турбину о капитане Тальберге, бросившем Елену: «Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это в конце концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А, чёрт, да понятен он мне совершенно. О, чёртова кукла, лишённая малейшего понятия о чести! Всё, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно быть в России»...
Горькие мысли и чувства Алексея Турбина обращены в конечном итоге к своей родине — России. Ему обидно «за державу», лучшие дети которой — офицер русской военной академии капитан Тальберг — не имеют никакого понятия о чести. Что же такое «честь» для русского человека? На этот вопрос отвечает Алексею Турбину персонаж из книги Ф.М. Достоевского «Бесы», один из главных «идеологов» революционного переустройства общества — Пётр Верховенский, близкую ему мысль высказывает и писатель Кармазинов: «Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя»... Эти слова в романе «Бесы» слышит Николай Ставрогин, и, откликаясь на них, замечает, что в таком случае к Петру Верховенскому сразу все прибегут, потому что нет ничего более привлекательного для русского человека, чем бесчестие. Стыдом собственного мнения можно будет всех связать. Это «цемент».
Это суждение героев Достоевского и приводит Алексея Турбина в бешенство, он — тоже русский человек и никогда не согласится с тем, что глумливо говорит ему «кошмар в брюках в крупную клетку» и что доказывает своим поведением «чёртова кукла» капитан Тальберг. Пока живут и умирают Турбины, есть кому отстаивать честь России в борьбе против больших и маленьких бесов.
У Пушкина милость и официальное правосудие не совместимы. Но в «Капитанской дочке» милосердие торжествует, оно не только мечта, но и реальность русской жизни, и его торжество определяет счастье героев. У Булгакова правосудие перестало быть свойством человеческого бытия, оно вне жизни и вне этого времени. Что же в таком случае можно сказать о милосердии в романе М. Булгакова, если в пушкинское время оно не совмещалось с правосудием, а было выше и значительнее его, в таком случае, во времена Булгакова должно быть нечто, что выше того, что уже не существует. И это НЕЧТО появляется в картине Рая, возникающей во сне Алексея Турбина. Милосердие торжествует в Раю, и это милосердие так же, как у Пушкина, выше справедливости.
Отметим, что эта важнейшая для романа сцена так же создана Булгаковым в контексте русской литературной традиции — в форме СНОВИДЕНИЯ, уже давно снискавшего любовь русской классической литературы. Сон — это всегда философский ключ, приоткрывающий авторский замысел. В картине сна в романе «Белая гвардия» становится возможным «братание» тех, кто сегодня готов перегрызть друг другу горло. Герои появляются во сне в одежде древнерусских воинов — защитников отечества — на голове светозарный шлем, тело в кольчуге, длинный меч. Глаза полковника Най-Турса, спасшего от смерти Николку Турбина в тот самый страшный день, когда бандиты Петлюры вошли в Киев, глаза вахмистра Жилина, погибшего с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении, — эти глаза были чисты, бездонны, освещены изнутри. В булгаковском раю есть место и и красным, и белым — это не враждующие армии, а «в поле брани убиенные» дети России, равновеликие и равнодорогие для Господа Бога. Пространство сна так же, как пространство сказки, становится своеобразной «СВОБОДНОЙ ЗОНОЙ», где возможна реализация «чистой» человечности в отличие от реального бытия жителей Города, России.
Д. Спендель де Варда (50), анализируя «Онирический элемент» — сон в контексте романов Булгакова, делает вывод о том, что несмотря на обилие онирических элементов, у Булгакова нет определенной «ФИЛОСОФИИ СНА». Заметим, что подобная задача — создание своеобразной философии сна — лишена смысла для повествовательной структуры романа «Белая гвардия», где содержание сна, прежде всего, вводит читателя в контекст булгаковской философии истории, встречи Времени и Вечности. Именно этот взгляд и определяет «Братание в раю». Невозможное на земле становится реальным в райском видении как воплощение скрытого смысла событий, их сокровенного мистического звучания: милосердие выше справедливости. «Онирический элемент» в «Белой гвардии» становится частью общей философской концепции М. Булгакова и поэтому не нуждается в автономной философской «теории». «Введение СНА как ДРУГОГО КОНТЕКСТА, желаемого и свободного, почти райского существования» (С. де Варда) в романе «Мастер и Маргарита», также справедливо и для романа «Белая гвардия».
И сразу же после этой высокой и недостижимо прекрасной картины, возможной только в раю, Булгаков меняет ритм и стиль повествования: звучат резкие, горькие строки о смерти, которая пошла по осенним, а потом зимним украинским дорогам, вместе с сухим веющим снегом, строки, которые завершаются образом «корявого мужичонкова гнева», бегущего в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове, несущего в руках «великую дубину», «без которой не обходится никакое начинание на Руси». Так приближается к Киеву смерть, и все последующие главы романа — о крови, которая лилась на улицах города, о потоках человеческой крови, которую никто и никогда не будет «выкупать». «Дёшева кровь на червонных полях» — на земле остаются неоплаченные ничьим страданием слёзы, неоплаченная кровь. Время залечит раны, вырастет новая трава, и жизнь продолжится, но люди будут так же ненавидеть друг друга в бессмысленной злобе, и кровь снова прольётся. Человеческая жизнь слишком малого стоит, чтобы задуматься над тем, во имя чего пришёл человек в этот мир. Об этом знают только звёзды. Появившийся в конце романа лик мироздания вновь напоминает о первоначальном божественном созидании мира во имя любви, красоты и милосердия. Но на земле этот сокровенный замысел Творца не услышан.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |