В 1825 году А.С. Пушкин написал историческую трагедию «Борис Годунов», в 1925 году — через 100 лет после завершения «Бориса Годунова» — М.А. Булгаков закончил работу над романом, в основу которого были положены тоже исторические события — романом «Белая гвардия». Оба произведения посвящены русской смуте, оба о русской «усобице» («душа русской усобицы» — восторженная оценка М. Волошина романа «Белая гвардия» (60) Пушкин стоит у истоков исследования этой темы — темы смуты, усобицы — в русской литературе, следовательно, без Пушкина, без его представления об отечественной истории, без его взгляда на русский бунт, в частности, смуту времён царя Б. Годунова, автору «Белой гвардии» было не обойтись.
В. Непомнящему (196) принадлежит тонкое и проницательное замечание о том, что в исторических событиях, положенных Пушкиным в основу трагедии «Борис Годунов», автору «увиделось какое-то страшное средоточие нашей истории, инвариант русской судьбы, сверкнула модель, которая ещё не исчерпана». Содержание этой, увиденной Пушкиным модели, по-разному осмыслялось пушкинистами всегда, и сегодня это предмет споров и дискуссий. Для М. Булгакова, так горячо переживавшего катаклизмы отечественной истории, характерно благоговейное отношение к первому пушкинскому опыту анализа — взгляд на него как на литературную традицию.
Если автор «Бориса Годунова» действительно открывает некий «инвариант русской судьбы», тогда логично было бы предположить, что открытые Пушкиным закономерности русской истории непременно должны «проявиться» в романе «Белая гвардия», стать центром внимания автора романа, быть осмыслены как литературная традиция.
Что мог разглядеть Пушкин за той исторической чехардой, которая сопутствовала убийству мальчика-царевича, узурпации власти Борисом Годуновым, избранию последнего царём при стечении всего народа, появлению Самозванца Лжедмитрия, новому пролитию крови и новому избранию царя?
Отметим, что эти события не были для Пушкина частью далёкого и забытого прошлого? В Михайловском, где автор «Бориса Годунова» находился в ссылке с 1824 года, всё дышало стариной: неподалёку проходила древняя граница псковских земель с Литвой и Польшей, рядом с ней — часть старинных укреплений, охранявших русские рубежи и путь из Литвы в Москву: Савкина горка и городище Воронич с сохранившимся и до сей поры валом.
Через Воронич прошёл со своими дружинами в Москву Димитрий Самозванец. Пушкин не мог быть очевидцем этих событий русской истории — времён избрания на царство Бориса Годунова, но тот уголок земли, в котором он «провёл изгнанником два года незаметных», способствовал самому живому восприятию событий русской истории в его воображении. Вот как выглядело первоначальное заглавие «Бориса Годунова»: ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ, КОМЕДИЯ, О НАСТОЯЩЕЙ БЕДЕ МОСКОВСКОМУ ГОСУДАРСТВУ, О ЦАРЕ БОРИСЕ И О ГРИШКЕ ОТРЕПЬЕВЕ. ЛЕТОПИСЬ О МНОГИХ МЯТЕЖАХ И ПР. ПИСАНО БЫТЬ АЛЕКСАШКОЮ ПУШКИНЫМ В ЛЕТО 7333, НА ГОРОДИЩЕ ВОРОНИНЕ (220)
«На городище Ворониче» — это немаловажная деталь. В этом весь Пушкин с его любовью к «родному пепелищу», «отеческим гробам» — на этом чувстве основано главное для человеческой личности — «самостоянье человека — залог величия его». Если Пушкин чрезвычайно приближен к событиям прошлого, то автобиографическое повествование «летописца» гражданской войны Михаила Булгакова отделено от 1918 года всего семью годами.
Летописное начало осознаётся читателем с первых же строк: «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй» (37). И возникает, а скорее оживает в воображении читателя величественная фигура пушкинского летописца Пимена: «Минувшее проходит предо мною — Давно ль оно неслось, событий полно, волнуяся, как море-океан» (221)
Автор-повествователь в романе М. Булгакова «Белая гвардия» — летописец русской истории, «земли родной минувшую судьбу» постигающий и осмысляющий. Летописное начало романа, несомненно, имеет связь с «келью в Чудовом монастыре», и здесь важно не только то, что летописец старательно протоколирует события истории, но и то, что в его сознании историческое соединяется с поэтическим, возвышенным, с возможностью стать выше правды факта, единичного случая, увидеть какую-то скрытую от глаз постороннего истину, некое философское обобщение. (Пимен пророчествует: Борис не уйдёт от «суда мирского», от «божьего суда»). Служение летописца осмысляется как Исполнение Долга, завещанного от Бога: «Ещё одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя, Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному»...
С событиями времён Бориса Годунова А. Пушкин подробно ознакомился по вышедшему незадолго до того в свет X и XI тому «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина, эту книгу автор «Бориса Годунова» высоко ценил. Принято считать, что Пушкин отверг общую схему Карамзина, проникнутую ярко выраженным консервативным духом поддержки монархии (в доказательство обычно ссылаются на известную пушкинскую эпиграмм: «В его «Истории» изящность, про
разрыв в тексте
На старости я сызнова живу, Минувшее проходит предо мною — Давно ль оно неслось, событий полно, волнуяся, как море-океан» (221)
Автор-повествователь в романе М. Булгакова «Белая гвардия» — летописец русской истории, «земли родной минувшую судьбу» постигающий и осмысляющий. Летописное начало романа, несомненно, имеет связь с «келью в Чудовом монастыре», и здесь важно не только то, что летописец старательно протоколирует события истории, но и то, что в его сознании историческое соединяется с поэтическим, возвышенным, с возможностью стать выше правды факта, единичного случая, увидеть какую-то скрытую от глаз постороннего истину, некое философское обобщение. (Пимен пророчествует: Борис не уйдёт от «суда мирского», от «божьего суда»). Служение летописца осмысляется как Исполнение Долга, завещанного от Бога: «Ещё одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя, Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному»...
С событиями времён Бориса Годунова А. Пушкин подробно ознакомился по вышедшему незадолго до того в свет X и XI тому «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина, эту книгу автор «Бориса Годунова» высоко ценил. Принято считать, что Пушкин отверг общую схему Карамзина, проникнутую ярко выраженным консервативным духом поддержки монархии (в доказательство обычно ссылаются на известную пушкинскую эпиграмму: «В его «Истории» изящность, простота. Доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута», но очевидно, что позиция Пушкина значительно сложнее и глубже. И её определённость зависит от решения того, как в исторической трагедии показаны отношения народа и самодержавия, народа и бояр, народа и Самозванца.
Необходимо осмыслить пушкинскую концепцию народа и его роли в истории. Можно предположить, что автора романа, в основу которого положены события «русской смуты» 1918—1919 года, будет более других занимать именно эта проблема — народ и его роль в истории* (с. 17). Булгаков на личном опыте убедился, каково пришлось простому человеку в тот момент, когда к Городу подошла «народная армия» Петлюры, когда за бандитом и самозванцем шёл «миллион» вооружённых до зубов бойцов и единомышленников, когда толпа, собравшаяся на улицах Города и на площади Софийского Собора, кричала Петлюре «славу». В этом и был тот самый, открытый Пушкиным «инвариант русской судьбы, страшное средоточие нашей истории».
Здесь сработал механизм, уже открытый и исследованный автором исторической трагедии на материале событий времён царя Бориса Годунова, согласно которому во всякой русской смуте действующие лица, подобно фигурам в шахматной партии, всегда оказываются в одних и тех же положениях, между всеми участниками «исторической игры» устанавливаются определённого рода отношения (этот образ «шахматной игры, в которой есть заранее установленные правила и отношения между фигурами, «обыгрывается» Булгаковым как известная «цитата» из романа Л. Толстого «Война и мир», новая старая игра, «новые фигуры» и «старые правила»: «Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доске. Так плохой и неумный игрок, отгородившись пешечным строем от страшного партнёра (к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах) группирует своих офицеров около игрушечного короля. Но коварная ферзь противника внезапно находит путь откуда-то сбоку, проходит в тыл и начинает бить по тылам пешки и коней и объявляет страшные шахи, а за ферзем проходит стремительный лёгкий слон — офицер, подлетают коварными зигзагами кони и вот-с, погибает слабый и скверный игрок — получает его деревянный король мат».
«Третья сила на громадной шахматной доске»...обращает читателя к одному из важнейших вопросов исторической трагедии Пушкина и романа М. Булгакова — вопросу о роли народа, рассмотренному авторами на материале русской смуты, и проблеме толпы, которой во времена смуты принадлежит решающая роль в истории, в том смысле, что она вершит свой суд, активно вмешивается в течение событий, не задавая себе «гамлетовских вопросов», а рубит, что называется, «сплеча». В то время, когда Пушкин писал своего «Бориса Годунова», толпа закрыла собой ЛИК НАРОДА, она правила бал, она определяла вкусы публики, как пишет В.А. Грехнёв (89), толпа превратилась в «зловещую силу» — фактор, определяющий пушкинскую судьбу. Это толпа диктовала ту шкалу оценок, где Кукольник располагался на уровне Байрона, а Пушкину могли предпочесть и предпочитали Бенедиктова.
Целостное представление о личности автора «Бориса Годунова» даёт книга В.А. Грехнёва «Этюды о лирике А.С. Пушкина», где впервые трагизм пушкинской судьбы осмыслен в контексте противостояния «поэта» и «толпы», начиная с середины 20-х годов XIX века, где автор удивительно горьких, пессимистических стихов «Сеятель», «Поэт и толпа», статьи «Джон Теннер», выведен из-под гипноза руководящего направления — «Пушкин — певец декабризма» — и представлен во всей глубине и сложности «самостоянья человека». Важно понять то, что автор «Бориса Годунова» — это автор «Сеятеля», написанного за два года до окончания исторической трагедии. Его создатель убеждён в бесплодности всяких попыток «сеять разумное, доброе, вечное». Своей безотрадностью стихи противопоставлены библейской притче о сеятеле, строки из которой Пушкин сделал эпиграфом к своему стихотворению. С горькими словами обращается он к мирным народам, уподобленным в его стихах «стадам овец» — «их должно резать или стричь», «наследство их из рода в роды ярмо с гремушками иль бич». Как суров здесь Пушкин и как жесток, но как справедлив, если открыть глаза на ту роль, которая отводилась стадам во дни смуты.
Противостояние поэта и толпы только сейчас осознаётся нами как Духовная Оппозиция Пушкина своему времени, как утверждение им своего права на независимость от мнений (неважно плохих или комплиментарных) толпы. Идти, куда «влечёт тебя свободный ум», было невероятно трудно во все времена, — это осознавалось автором «Бориса Годунова» как целостная автономная жизненная программа, позднее воплотившаяся в стихотворении «Из Пиндемонти».
В 1825 году, работая над «Борисом Годуновым», Пушкин эту жизненную программу воплотил в зримых исторических картинах, показав себя не только блестящим мастером слова, но и мыслителем, историком России. Трагедия не случайно посвящена памяти Н.М. Карамзина. Это и знак глубокого уважения к выдающемуся русскому историку, и подлинное развитие исторического мышления, исторического осознания себя и своего народа в русской истории. Но рядом с Карамзиным по заслугам должно быть поставлено ещё одно имя — духовного учителя Пушкина — ШЕКСПИРА! И если история, рассказанная Н.М. Карамзиным, развивала воображение и творческую фантазию Пушкина, то общение с Шекспиром* (с. 19) формировало его взгляд на народ, на историю, учило предвидеть и даже пророчествовать.
Народное восстание, изображённое в исторической хронике В. Шекспира «Генрих VI» — великолепный пример анализа социальной истории. (291). Вот перед нами честолюбивый Йорк, посланный своими соперниками для подавления мятежа в Ирландию. Он придумывает способ, чтобы достичь желаемого — вернуться в Англию. Среди солдат у Йорка есть преданный ему человек, которому поручается поднять народный бунт. Йорк рассчитывает на то, что страх перед бунтовщиками побудит врагов вызвать его для усмирения восставших крестьян. Йорк понимает, насколько накипело недовольство народа правлением феодалов. Подобное понимание характерно и для русских бояр, в частности, Басманова, который произносит в трагедии следующую реплику: «Всегда народ к смятенью тайно склонен», да и сам Борис Годунов прекрасно понимает, что народ не всегда похож на «борзого коня, которым «спокойно правит всадник», царь, — конь «иногда сбивает седока». В исторической хронике Шекспира показана ситуация, аналогичная появлению самозванца в трагедии Пушкина. Джек Кед выдаёт себя за графа Мортимера и заявляет о своих притязаниях на корону. Любопытно, что среди народа находятся люди, отлично понимающие, что он самозванец, но это не мешает им следовать за Кедом и поддерживать его. Народу в сущности безразличен повод, ему важна цель и нужен вождь. Остальное не столь существенно. Такая же оценка событий характерна и для русской ситуации: ШУЙСКИЙ: Всё это, брат, такая кутерьма, / Что голова кругом пойдёт невольно. / Сомненья нет, что это самозванец, / Но, признаюсь, опасность не мала. ВЕСТЬ ВАЖНАЯ!! и если до народа / Она дойдёт, то быть грозе великой. (курсив мой — Н.Г.)
Отметим здесь появление интересного словечка «кутерьма» в значении смуты. Через 100 лет в романе «Белая гвардия» это слово — «кутерьма» — выберет автор для того чтобы дать характеристику событий смуты 1918 года: «БЫЛА БЫ КУТЕРЬМА, а ЛЮДИ НАЙДУТСЯ» — именно так разрешается ситуация и в исторической хронике Шекспира, и в трагедии Пушкина «Борис Годунов», и в романе М. Булгакова «Белая гвардия». Выслушав Шуйского, боярин Пушкин подтверждает: «А легче ли народу? Спроси его. Попробуй самозванец Им посулить старинный Юрьев день, Так и пойдёт потеха»...
Что же сулит народу Джек Кед? То, чего народ желает, это совершенно ясно: семь полупенсовых булок будут стоить один пенс, кружка пива будет в 10 мер, а не в три... всё в королевстве будет общим... я всех наряжу в одинаковую одежду, чтобы все ладили между собой, как братья. Программа, которую излагает Джек Кед, отражает социальные устремления низов общества, в ней выражен идеал уравнительного коммунизма, знакомый по текстам и лозунгам крестьянских восстаний средневековья (прокламации Роберта Кета об общности имущества и примитивном равенстве).
Восставшие крестьяне отличаются агрессивностью — они повесили четемского клерка только за то, что тот умел подписывать своё имя буквами, он грамотен, не то что «все добрые и честные люди». Бунтовщики способны переметнуться на сторону короля и лордов, если им посулят нечто соблазнительное. Именно так и происходит, когда демагог Клиффорд взывает к их патриотизму и обещает громкие победы над французами.
Ту же агрессивность разъярённой толпы видим мы в трагедии А. Пушкина «Борис Годунов». Те же демагогические обещания произносит и Гаврила Пушкин (с амвона!) Всё дальнейшее связано с Лобным местом: «Московские граждане! / Мир ведает, сколь много вы терпели / Под властию жестокого пришельца: / Опалу, казнь, бесчестие, налоги, / И труд, и глад — всё испытали вы / Димитрий же вас жаловать намерен, / Бояр, дворян, людей приказных, ратных, / Гостей, купцов — и весь честной народ / Вы ль станете упрямиться безумно / И милостей кичливо убегать? / Но он идёт на царственный престол / Своих отцов — в сопровожденье грозном / Не гневайте ж царя и бойтесь бога, / Целуйте крест законному владыке.
В ответ на демагогическую речь боярина слышны приветственные, одобрительные крики народа: «Что толковать? Боярин правду молвил, Да здравствует Димитрий, наш отец!»
И в то же мгновение на амвоне появляется новое лицо, обозначенное в пушкинской трагедии так: «мужик на амвоне». Он тоже обращается к народу с призывом: Народ! народ! в Кремль! в царские палаты! Ступай! Вязать Борисова щенка!
НАРОД (несётся толпой) Вязать!Топить! Да здравствует Димитрий! / Да гибнет род Бориса Годунова!
Этими, следующими одна за другой, репликами Пушкин показывает, как и почему возникает энергия агрессии, как она обращается против того, кто ни в чём не виноват — против сына Бориса, — мальчика, наследника престола. Совершенно ясно, что кровавый круг истории замкнулся: убиение юного царевича Димитрия — коронование Бориса Годунова на царство — убиение сына Бориса Годунова. Толпа несущихся людей превращается на глазах в некий устрашающий фактор, она сеет разрушение, возможно, смерть, но не от руки разъярённой толпы суждено погибнуть Феодору.
В сцене «Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца» Пушкин показывает, как обмениваются репликами представители «народа» — «один» и «другой»: обсуждается проблема виновности или невиновности детей за грехи родителей, и, рядом с грозными и устрашающими словами «Есть о ком жалеть? Проклятое племя!», «Яблочко от яблони недалеко падает» звучат совсем другие: «Брат да сестра! бедные детки, что пташки в клетке», «Отец был злодей, а детки невинны». Толпа, которая подоспела к дому Бориса, всё-таки неоднородна: рядом с явной агрессивностью сосуществует человеколюбие, сострадание. Кровавое дело у Пушкина вершат бояре, но за спиной народа, как бы за сценой, на которой он остаётся в качестве главного участника событий.
Народ призван боярами в этой сцене к особой исторической роли — он должен поддержать тех, кто очередной раз омыл свои руки в крови. На этот раз даже обращение к народу начинается с этого самого, магического слова: «Народ! Мария Годунова и сын её Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мёртвые трупы»
Народ в ужасе молчит.
«Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!»
Народ безмолвствует.
Обратим внимание на чрезвычайно важный момент в развитии драматургического конфликта: боярам отчего-то очень нужно призвать народ в свидетели уже происшедшего и происходящего и заручиться его поддержкой. Попробуем понять, почему, обратившись к аналогичной сцене призвания Бориса на престол в начале трагедии. Сопоставление этих сцен поможет нам более точно определить авторский замысел.
Первые массовые сцены — «Девичье поле. Новодевичий монастырь» и предшествующая ей сцена — на Красной площади. Автор не скрывает, что народ всерьёз обеспокоен тем, что престол остаётся пустым: «о боже мой, кто будет нами править? О горе нам!» (это чувство тревоги соответствует той, что выражена в «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина — постоянном подспорье Пушкина в работе над трагедией: «Между тем носились слухи о вторжении Хана Крымского в пределы России, и народ говорил в ужасе: «Хан будет под Москвою, а мы без царя и защитника» (131) Таково состояние людей, пришедших на Красную площадь.
Во второй массовой сцене народ избирает царя, но как? Те, кто пришли к Новодевичьему монастырю, хотят знать, что происходит за его стенами, но обо всём ведают бояре, «не нам чета». А между тем картина поистине потрясающая: ...и в поле даже тесно, / Не только там. Легко ли? Вся Москва Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли, / Все ярусы соборной колокольни, / Главы церквей и самые кресты / Унизаны народом». Ясно, что люди пришли сюда в таком количестве не для забавы, они чувствуют себя в состоянии «делания истории», на их глазах, по-видимому, разрешится вопрос: будет ли Борис царём: «Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами! Будь наш отец, наш царь!
Ремарка Пушкина («Народ на коленях. Вой и плач) подчёркивала значение настоящей минуты для тех, кто пришёл к Новодевичьему монастырю.
Но какова реальная роль народа в избрании царя? Автор «Бориса Годунова» создаёт совершенно комическую ситуацию, из которой ясно, что роль народа не бо-лее чем декоративна. Баба с ребёнком бросает его обземь, чтобы тот заголосил («Народ завыл, там падают, что волны, за рядом ряд... ещё... ещё... ещё... Ну, брат, дошло до нас; скорее на колени!» — нужно во что бы то ни стало поддержать общий «вой»), кое-кто готов ради такого случая помазать глаза «слюнёй» или потереть луком, удивляет общая невнятица, непонимание происходящего, ощущение себя подчинённым чужой силе, управляющей событиями. Иронично звучат и последние реплики — возгласы народа, констатирующие факт избрания царя: Народ: Венец за ним! он царь! он согласился! / Борис наш царь! да здравствует Борис!
Копируя друг друга, люди у Новодевичьего монастыря сами над собой и смеются. Комическое в этой сцене — безусловно, художественное выражение мысли о несоответствии того, что происходит на площади, с тем, что должно было бы быть.
По Пушкину, царя должен избирать народ. Но налицо только внешняя видимость такого избрания главы государства, как бы оболочка, за которой нет реального содержания. Вместе с тем присутствие народа в этой сцене и иллюзия избранности дают великие полномочия Борису — право говорить от имени народа, творить историю от имени народа, как бы заручиться его поддержкой на всё время правления. Это внутреннее стремление любой власти.
В древние времена избрание царя всем народом и «помазание» его на царство могло быть вызвано грозящей народу внешней опасностью, таким образом, сплочение народа вокруг избранного вождя его, царя, подчёркивало духовное единство избравших, царь наделялся и божественной силой (такое избрание могло быть мотивировано голосом пророка, его одобрением и даже его собственным выбором и предложением, как в истории избрания на царство Саула и «опосредованность» этого избрания пророком Самуилом — Первая Книга Царств, глава 9—10). Следовательно, в трагедии Пушкина избрание народом царя происходит по канону, по правилам, но форма утратила всякую связь с содержанием.
Комизм избрания царя в этой сцене был настолько очевидным, что вся она в издании 1831 года была вырезана. Ясно также, почему в черновых записях Пушкина «Борис Годунов» — был назван «комедией народа смутного времени».
Соотнесём наши выводы с последней сценой трагедии, чтобы увидеть общность происходящего: восходящему на русский престол Самозванцу так же, как в своё время Борису Годунову, необходимо соблюсти традицию — массового избрания царя народом, ему так же необходимы великие полномочия и имя народа, чтобы «творить историю». Вот почему в первоначальном тексте-авторском, 1825 года — народ не безмолствовал, а кричал: «Да здравствует царь Димитрий Иоаннович!». Таковы были тогда взгляды Пушкина и к такому финалу вели законы трагедии, которым он учился у «гениального мужичка»Шекспира (слова Пушкина о Шекспире, записанные Кс. Полевым, цитирую по книге М. Левина (156). В этой же книге любопытно отношение А.Д. Сахарова, большого знатока и тонкого ценителя Пушкина, к финалу трагедии «Борис Годунов». Единственно верным А.Д. Сахаров считает автограф 1825 года, подчеркивающий пушкинское пессимистическое восприятие роли народа в истории и его, народа, реальное положение игрушки в руках властей.
Начало трагедии и её финал зеркально отражены друг в друге. Круг истории замкнулся: он начинался с насилия (убиение в Угличе царевича Димитрия) и кончился насилием (убиение Феодора, Марии Годуновой, Ксения досталась на потеху Самозванцу). Народ ничему не научился и ничего не изменилось в его реальном положении, он только внутренне содрогнулся от содеянного, от ужаса происходящего. Это и понятно: первое убийство происходило на задворках истории, в далёком Угличе, сделано было достаточно грубо («вокруг его тринадцать тел лежало»), весь город был свидетелем ужасного злодейства, но далека и «темна» эта история. Последнее убийство происходит едва ли не на глазах всего народа, хотя и за стеной, в Кремле. У Дома Бориса скапливается огромная толпа, и снова люди гадают о происходящем, и снова об этом ведают бояре «не нам чета». Кто-то из пришедших предполагает, что бояре пришли приводить к присяге Феодора Годунова, другой и этого не представляет, третий, слыша крики и шум, сомневается в том, что бояре пришли приводить сына Бориса к присяге. «Двери заперты — крики замолкли». За сценой завершилось очередное злодеяние. «Народ в ужасе молчит». Это потрясение! Но что за ним? Осознание преступности власти? Осознание своей жалкой роли? Обретение народом веры в свои силы? Эти оптимистические предположения рождал пушкинский финал 1831 года «Народ безмолвствует», и такое прочтение финала стало традиционным в нашем литературоведении (266). «В этом безмолвии протест человеческой души. Грозный народный приговор. Перед нами уже не только трагедия потерянного народного доверия, но и одновременно обретение народом веры в свои силы...»
Опыт прочтения трагедии Пушкина «Борис Годунов» в контексте соотнесённости основных её сцен с исторической хроникой В. Шекспира «Генрих VI» не даёт оснований для такого оптимистического восприятия финала трагедии и событий русской истории. Напротив, по-настоящему трагично положение народа, оказавшегося слепой силой в руках Бориса, Самозванца, бояр. Пушкин учится смотреть на роль народа в истории глазами своего духовного наставника В. Шекспира. Есть основание поставить под сомнение и «грядущее назначение этой силы»: Ф.М. Достоевский: «Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк» (101)
Пушкину так же, как и Шекспиру, удалось исследовать механизм превращения народа в толпу, агрессивную и злобную, и это тоже может быть выражением и предвестием будущего «грядущего назначения этой силы». Достоевский, разумеется, подчёркивал в трагедии Пушкина то, что аккумулировал весь XIX век — «литургию по мужику», ту самую, которую никогда не разделял Н.С. Лесков с его «убийственно трезвым» взглядом на народ (10). Нет оснований не видеть такой же трезвости взгляда у автора «Бориса Годунова», рассмотревшего вопрос о роли народа в истории на материале «смутного времени».
Малый круг истории замкнулся. Но есть в трагедии А. Пушкина и большой круг, соединяющий века давно минувшие с веками нынешними. Есть оценка злодеяний власти, подлинно народная оценка безнравственности тех, кто стоит у трона, кто возведён на престол. Эту оценку доверено в трагедии дать только одному представителю народа — «блаженному Николке», единственному человеку из народа, у которого есть имя. Блаженные на Руси нередко были носителями народной нравственности: юродивый мог позволить себе то, что любой здравомыслящий человек поостерёгся бы сделать хотя бы из чувства самосохранения (подробнее о юродивых и блаженных на Руси рассказывает В.О. Ключевский (138). Кроме того, юродивым могло быть свойственно то особое «безумие», которое по традиции, сложившейся в русской литературе, может быть проявлением особого прозрения в существо происходящих событий, особого ума.
Карамзин в «Истории Государства Российского» рассказывает о Юродивом, ходившем по Москве и злословившем Бориса. Годунов на всё это молчал и не делал юродивому худого. В трагедии «Борис Годунов» больной беспомощный человек жалуется царю на то, что его обижают дети (сцена «Площадь перед собором в Москве»): — Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича / Бояре: Поди прочь, дурак! схватите дурака! Царь: Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка (уходит) / Юродивый (ему вслед) Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит.
Вот точка пересечения Большого и Малого круга, момент сходства эпохи раннего христианства (злодеяния царя Ирода, уничтожающего младенцев) и злодеяния эпохи смутного времени в России: время правления Бориса Годунова. Эти смелые идеи трагедии о злодеяниях, ставших традицией, о кровавом насилии, которым утверждает себя всякая новая власть, Пушкин спрятал «под колпак» Юродивого, признаваясь в письме П. Вяземскому (218) в том, что это было очень рискованно («никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак Юродивого. Торчат») Эти «уши», конечно, увидела и цензура, потребовав от автора исключить реплику юродивого.
Сцена с Юродивым может быть выражением нравственного суда народа, народного приговора лицам, стоящим у власти, оценка безнравственности власти. (Обратим внимание на то, что эта сцена может иметь совершенно исключительное значение для понимания в перспективе философии истории Михаила Булгакова как автора романов «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита». В реплике Юродивого заключена мысль о повторяемости и наказуемости зла в истории. Зло не прощается, Богородица не велит молиться за царя Ирода, бессмертие Ирода — это бессмертие дурной памяти о нём. Кровавый след зла тянется через всю историю человечества. В исторической трагедии Пушкина «Борис Годунов» эта соотнесённость двух Времён поражает читателя в содержании одной реплики Юродивого: время Бориса Годунова и раннее христианство, в романе «Мастер и Маргарита» это уже сосуществование времён в структуре одного романа (события в древнем Ершалаиме в 30-е годы I века и события в Москве (Новом Иерусалиме) в 30-е годы XX века).
«Борис Годунов» даёт важный для Булгакова импульс в его понимании закономерностей Истории — философии истории: над злом вершит свой Суд история; история творится закономерно, в исторических событиях есть некая скрытая целесообразность; «каждому достаётся по его вере».
Заметим, что это прозрение сквозь глубину столетий дано в трагедии Пушкина не только блаженному Николке, но и летописцу Пимену (как дано в романе «Белая гвардия» Автору-летописцу): «И не уйдёшь ты от суда мирского, Как не уйдёшь от божьего суда», — так пророчествует Пимен, откликаясь на насилие, совершённое Борисом Годуновым.
Концепция народа и его роль в истории в контексте пушкинской трагедии «Борис Годунов» позволяет поставить несколько по-иному вопрос о консерватизме Пушкина. Ясно, что у Пушкина народ царя Бориса не выбирает, также очевидно и то, что толпа, собравшаяся у Дома Бориса в Кремле, готова кричать на царство «Димитрия Ивановича», и, если бы «семя Бориса» не было уничтожено руками бояр, то не исключена ситуация, в которой расправой над проклятым племенем занялась бы толпа, агрессивные, злобные люди — «народ, который несётся толпой». Всё произошло бы по тем самым законам, которые открыл Шекспир.
Нельзя говорить о консерватизме* (с. 22) Пушкина, не принимая во внимание открытие им феномена толпы. Между тем справедливо иронизируя над советскими попытками сделать Пушкина «ярым врагом царизма», некоторые литературоведы впадают в другую крайность: например, В.С. Непомнящий видит причину бедствий народных в трагедии «Борис Годунов» в цареубийстве и узурпации законной царской власти. Но в пушкинской трагедии всё значительно сложнее. А если нет узурпации власти? Вспомним, что за десятилетия своего законного владычества царь Иван Грозный сумел выбить и выжечь из людей остатки и без того не очень крепкого самосознания. Это привело к необратимым духовным, нравственным потерям в народной душе, отчуждению человека от решения государственных проблем, отчуждению Государства от Человека:
«Всё реже проявлялись в людях обычные, врождённые, казалось бы, качества: любовь к ближнему, доброта, желание кому-то помочь, утешить... Замкнувшись в скорлупу сиюминутных алчных потребностей, человек становился равнодушен ко всему. Единственное желание — удовлетворить собственную «несыть», иметь больше, чем имел» (235).
И при существовании законной царской власти все признаки смутного времени, как мы видим, налицо. Глубокая всепроникающая тоска владеет народной душой. Это очень точно передаёт в опере «Борис Годунов» М.П. Мусоргский в сцене «В корчме», где Варлаам тянет, почти засыпая, унылую, ни на что не похожую песню: «Как едет ён, едет ён, ён, да погоняет ён. Шапка на ём торчит, как рожон. Весь, ах, весь-то грязён, Свалился ён, лежит ён, ён Да встать не может ён. Приехал ён да в дверь тук-тук. Да что есть моченьки — тук-тук-тук!»
Это состояние заявлено в трагедии «Борис Годунов» с первых же строк, в разговоре Шуйского и Воротынского — общая атмосфера человеческого разъединения, коварства, интриг, сплетен, кровавых доносов. Эпоха Ивана Грозного подготовила то самое лихолетье Бориса Годунова, которое, как мы видим, не свалилось как снег на голову. Стихия бунта разбужена и выпущена Борисовым преступлением. Все противоречия этих бурных, мятежных лет обострили до предела времена смуты.
Модель смуты, открытая Пушкиным, начинается не с узурпации власти: причина бедствий, в которую ввергнута Россия, лежит в общенациональном разъединении (развращённость власти, узкоэгоистические, корыстные интересы бояр, темнота и «стадность» народа, игрушки в руках сильных мира сего или слепой силы. Вызревание смуты — первое «действие» трагедии (потаённое). Это своеобразная предэкспозиция будущей драмы. Смута обостряет те противоречия, которые существуют в обществе всегда, но в более скрытой форме, и дело не только в том, что Борис узурпирует власть путём насилия, но и в том, что законная власть по существу антинародна, что народ «всегда к смятенью тайно склонен», что он неразвит и позволяет себя «стричь» всем, кто умеет им ловко манипулировать, что в обществе царит вражда и всё решают «узкопартийные интересы» ВСЕВОЗМОЖНЫХ ШУЙСКИХ. Завязка — преступление Бориса развязывает стихию Бунта, льётся Большая Кровь, в результате которой начинается новая узурпация власти, новое насилие и убийство — снова «мальчики кровавые». Такова пушкинская модель злосчастный, вечно повторяющийся дьявольский механизм истории. Причина смуты — общенациональная катастрофа, отсутствие национального, патриотического единства, отсутствие того самого народа, который, по мнению Мусоргского, и есть «великая национальная идея».
Народ превращён в толпу — агрессивную, злобную и вместе с тем слепую силу. Эти выводы близки и создателю оперы «Борис Годунов» — М.П. Мусоргскому, которому еще предстоит доказывать справедливость пушкинской модели с полемике с Н. Страховым* (с. 20)
В трагедии «Борис Годунов» два героя, играющих роль самозванца: Борис Годунов и Григорий Отрепьев. При всём различии самозванцев в трагедии Пушкина «Борис Годунов», при всей мрачности Бориса и удачливости Григория, оба они выделены автором как герои высокой трагедии и, следовательно, имеют право на внимание и даже сочувствие читателя* (с. 23).
Совсем по-другому представлены самозванцы в романе М. Булгакова «Белая гвардия» — гетман Скоропадский и главарь «народной армии» С. Петлюра. Они герои «оперетки», может быть, «дешёвой оперетки», циркового представления на арене истории. Повествование о «царьках» окрашено авторской иронией, даже сарказмом: «усо-стриженный тонкий Лиса Патрикеевна гетман», «прохвост» и «бандит» Петлюра («мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к Городу... как они с ним уживутся хотя бы минуту. Полнейший абсурд»)
«Вышла действительно оперетка, но не простая, а с большим кровопролитием», цирковое представление оказалось зловещим, а «деяния» «царьков» чудовищны. В центре внимания автора романа «Белая гвардия» новая историческая ситуация, но в ней проглядывают черты уже знакомой нам модели, открытой ПУШКИНЫМ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ «Борис ГОДУНОВ».
Какова роль народа в РУССКОМ БУНТЕ 1918—1919 года — центральном событии романа «Белая гвардия»? Обратимся к некоторым эпизодам книги, где главное внимание автора приковано к участникам будущей «народной армии». Один из тех, кто близко соприкасается с представителями петлюровской армии — поручик Мышлаевский. Именно ему принадлежит роль главного рассказчика в целом ряде эпизодов, связанных с событиями, происходящими в Городе накануне появления Петлюры и его армии. Вот один из них: Мышлаевский рассказывает о встрече с «дедом» в деревне Попелюха, куда офицеры Добровольческой армии пришли за санями, чтобы увезти своих — «помороженных». «Дед», не узнавший в Мышлаевском офицера, с готовностью сообщил ему, что «все хлопцы» убежали к Петлюре. И когда рассерженный и взбешённый Мышлаевский пригрозил ему смертью, «святой землепашец, сеятель и хранитель» (Мышлаевский, словно обвал камней, спустил страшное ругательство») прозрел «в два счёта», повалился в ноги поручику, нашлись и лошади, и розвальни, чтобы увезти помороженных офицеров, охранявших подступы к Городу, и оказать им помощь.
«Святой землепашец, сеятель и хранитель» — под этими словами могли бы поставить свои подписи классики русской литературы — Страхов, Некрасов, Л. Толстой, Достоевский... Между тем эти слова звучат в романе в явно ироническом контексте. Тот же Мышлаевский сообщает, что на Серебрянку под утро навалилась банда человек «в тысячу» (при этом рассказчик предполагает, что это, возможно, не Петлюра, а «местные мужички-богоносцы Достоевские») — ясно, что автор романа «Белая гвардия» ведёт открытую полемику с русской литературой, с укоренившейся в XII—XX веке традицией нашей литературы петь «литургию по мужику». Здесь он последовательный продолжатель традиции Пушкина, открывшего механизм превращения народа в толпу, агрессивную и злобную. М. Булгаков не идеализирует «мужика», и в устах его персонажей слово «богоносец» соединяется с уничижительными оценочными определениями: «богоносец чёртов», «богоносный хрен» («дед»).
Писателя отличает «убийственно трезвый взгляд на народ», напоминающий нам более всего «глаза» Н.С. Лескова и автора оперы «Борис Годунов» М. Мусоргского* (с. 20). М. Булгаков увидел, как доведённый до отчаяния народ пошёл за головорезом и бандитом. Почему это произошло? У истоков народного выбора та же отмеченная Пушкиным атмосфера всеобщего разъединения, отчуждения человека от Государства и Государства от Человека, паутина лжи, лицемерия, преступления против долга и чести — национальная катастрофа. Никому нет дела до того, что происходит в той таинственной области, которая называется украинской «деревней», как ведут себя немцы и гетмановцы на территории, которая больше Франции, как там унижают и оскорбляют простой люд. Более того, находятся в Городе те, кто злорадно ухмыляется по поводу поведения немцев в деревне и удовлетворённо потирает руки — своих помещиков не хотели, пусть попробуют чужих. Город преступно равнодушен к Беде Деревни — народной беде. Отгороженность от «московской оперетки» оказалась временной и непрочной, «шаровары» снова заявили о себе — «гетманская» Украина зашаталась. Так в «Белой гвардии» появился образ, символизирующий силу народного страдания и гнева — «корявый мужичонков гнев» {Заметим в скобках, что само определение «корявый» появляется впервые в очерке М. Булгакова «Муза мести»}. Ещё в октябре 1921 года, едва приехав в Москву, Булгаков написал очерк «Муза мести», построенный на сопоставлении мыслей Пушкина и Некрасова о крестьянстве. «Прошло несколько десятилетий, — делает вывод Булгаков, — и вдруг в наши дни случилось чудо. За эти десятки лет в Заплатовых, Дырявиных скопилось столько гнева, что не вместила его больше исполинская чаша. Порвалась цепь великая, но уже не один, а оба конца её очутились в корявых руках и ударили по барину и ещё раз по барину... И были грозные, кровавые дожди» (163). «Корявый мужичонков гнев «побежал по дороге. Оставалось захватить его на каком-нибудь перекрёстке. В такой обстановке вызревает новая историческая авантюра. Гетман оказывается игрушечным королём, а его царство «невсамделишным», и, хотя поначалу «воцарение» гетмана всех устроило (лучше плохая власть, чем безвластие и междоусобица), постепенно стало ясно: гетману и его правительству нет никакого дела до украинского народа, до «таинственной деревни», унижаемой и оскорбляемой и немцами, и своими панами: «Ненавидели мужики этого самого пана гетмана как бешеную собаку».
Так, кроме немцев и большевиков, на громадной шахматной доске появилась третья сила — «народная армия» С. Петлюры и началось Большое кровопролитие и Новая Узурпация Власти — всё те же этапы, обозначенные в пушкинском сценарии смуты. «Смерть пошла по осенним, а потом зимним украинским дорогам вместе с сухим веющим снегом». Предшествовал смерти тот самый «корявый мужичонков гнев»: «Он бежал по метели и холоду в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове и выл. В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится ни одно начинание на Руси».
Знакомый по толстовскому роману «Война и мир» образ «дубины», «дубины», которая «гвоздила» по головам французское нашествие и была для России великим благом, переосмыслен автором. В России 1918—19 года «дубина» народного гнева гвоздит по головам своих, уничтожает свой народ. Повествователь сообщает о последующих пожарах, страшных надругательствах над людьми, а затем следует просто форменная чертовщина: попы звонили в колокола, а рядом в школе с выбитыми стёклами пели революционные песни — «картина такая верная и такая страшная» (В. Короленко), узнаваемая, имеющая прочную литературную традицию от «Бесов» Пушкина и Достоевского к поэме Блока «Двенадцать» — кровавый хмель, бесовщина, наваждение, хлёсткий ветер, «густая метель», буран, вьюга...
Исследуя новую историческую ситуацию, Булгаков перемещает внимание с фигур «самозванцев» на «страшное средоточие русской истории», всеобщую модель, инвариант русской судьбы, который был рассмотрен автором исторической трагедии «Борис Годунов». Именно здесь и появляется уже знакомое нам по пушкинскому тексту словечко «кутерьма» (обратим внимание на стилистическую окраску этого слова, явно сниженную в сравнении со словами «бунт», «смута», «мятеж», «усобица», очевидно, Булгаков не стремится дать историческим событиям на Украине в 1918—1919 году высокого определения, в слове «кутерьма» есть ощущение какой-то возни, подтасовки, чехарды, игры, авантюры): «Случилось другое, Нужно было вот этот самый мужицкий гнев подманить по одной какой-нибудь дороге, ибо так уж колдовски устроено на белом свете, что сколько бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на одном и том же перекрёстке. Это очень просто. Была бы кутерьма, а люди найдутся».
Здесь текст обнаруживает не только явную перекличку с текстом пушкинской трагедии «Борис Годунов» («кутерьма» в её пушкинском значении «смута», «смятение»), но и сам анализ исторической ситуации обращён к открытому Пушкиным закону развязывания агрессивных действий толпы на уже знакомом нам (фатально!) перекрёстке истории, где очередной исторический игрок («самозванец») сумеет «подманить», т. е. обмануть, обхитрить, обвести вокруг пальца, предварительно «зачаровав толпу» (колдовски!), загипнотизировав её своими обещаниями — «выманить по одной какой-нибудь дороге». И Пушкин, и Булгаков знают эту дорогу, этот один и тот же перекрёсток, где говорят следующее: «— Вся земля мужикам / — Каждому по сто десятин / — Чтобы никаких помещиков и духу не было / — И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее...»
Обещания в сравнении с «пушкинским «временем стали другими, модель осталась той же. Петлюра появился вовремя — это единственный его талант, его и «сотоварищей» Петлюры. Дальше события развиваются согласно уже названной пушкинской модели (заметим, что подробнее анализ собственно исторических событий, происходящих в Киеве в 1918—1919 году и положенных в основу романа «Белая гвардия», будет сделан в п. «Роман «Белая гвардия» и повесть А. Пушкина «Капитанская дочка»): растёт стихия бунта, кровавое безумие набирает обороты. Вот одно из его звериных проявлений Отряд офицеров заночевал в Попелюхе. Ночью их окружили мужики с петлюровцами и начисто всех повырезали... Глаза повыкалывали, на плечах погоны повырезали. Форменно изуродовали. «Агрессивность толпы достигает невиданных прежде форм, выплескивается чудовищно, зверски, куражливо.
У Булгакова так же, как у Пушкина, первые жертвы насилия — самые невинные и беззащитные, дети, «мальчики кровавые»; в судьбах сотен и тысяч детей России отозвалось кровавое эхо гражданской войны Центральное для романа «Белая гвардия» событие — это явление «ЮНОГО ГЕРОЯ» Николки Турбина и тех зелёных необстрелянных юнкеров, гимназистов, что сошлись под сводами Александровской гимназии, чтобы защищать Город, старую Россию. Дети стали заложниками «штабных мерзавцев», немцев, союзников, разного рода политических авантюристов. События, связанные с гибелью юных геров России — нравственный центр романа. Тех, кто пришёл под своды Александровской гимназии, М. Булгаков называет «бородинскими полками». Мы уже не раз отмечали появление в авторском повествовании толстовских картин и образов, заметим и на этот раз, что так же как «дубина народной войны», «бородинские полки» приобретают в «Белой гвардии» новое значение — это те, кто стремится спасти старую Россию, Россию-Святую Русь от скопищ исторических авантюристов разного масштаба, ловко манипулирующих революционной народной стихией. Не с интервентами выпала честь сражаться и погибнуть бородинским полкам, а с собственным народом. «Можно ли спасти Бородинскими полками гибнущий дом?» Для романа М. Булгакова это вопрос риторический. Дети должны погибнуть, в который раз заплатив своею кровью за разъединение народа, за узурпацию власти, за вырвавшуюся на просторы земли русской стихию народного бунта. Недаром вхождение в Город армии Петлюры и появление на перекрёстке отряда Николки Турбина во главе со своим «предводителем» (сам «предводитель» и 28 его бойцов отданы на убой Петлюре) исполнены особого художественного и философского смысла. М. Булгаков намеренно соединяет с армией Петлюры те картины и образы, которые сопровождали вход армии Наполеона в Москву, акцентирует внимание читателя на том, что эти свои хуже внешних врагов — захватчиков, что им не дорога Россия, что для них родина — всего лишь разменная карта в политической игре за власть (обратим внимание на то, что входящий в Город «победитель России» — обладатель характерной для картёжной игры фамилии «Козырь»): «Подошли, оставили Гай в стороне и, уже пересекши железнодорожное полотно по бревенчатому мосту, увидели Город. Он был ещё тёплый от сна, и над ним курился не то туман, не то дым. Приподнявшись на стременах, смотрел в цейсовские стёкла Козырь туда, где громоздились кровли многоэтажных домов и купола собора старой Софии»...
Большая Кровь должна, согласно пушкинской модели, венчаться сценой массовой «поддержки» «царя»-узурпатора власти — народом. Народ должен принять и одобрить избрание очередного «самозванца» — кричать ему «Славу!». Эти события завершают в «Белой гвардии» взятие Города Петлюрой и убиение детей — сотен и тысяч добровольцев, защитников России.
На площади Софийского Собора при стечении огромных толп народа начинается парад армии «Пэтурры»: «Народ тучей обмывал серые и жёлтые стены домов, народ выпирал и лез на тумбы, мальчишки карабкались на фонари и сидели на перекладинах, торчали на крышах, свистели, кричали: «ура... ура»... лепёшки лиц громоздились в оконных и балконных стёклах...»
Самое большое впечатление на «зрителей» производит количество военной силы: «То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурные мутные реки текут по старым улицам — то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идёт на парад», — так пишет М. Булгаков, обращаясь к приёму «отрицательного параллелизма», характерного для русских былин и песен. И снова народная образность воссоздаёт «вражескую» силу, подобную силе внешних врагов-поработителей России (Тугарин-змеёвич, Чудо Юдо Поганое и т. п.)
Взгляд автора фиксирует знаки отличия войск: синие жупаны, чёрные халаты, подпоясанные ремнями, сечевые стрельцы, курени гайдамаков, конные полки в заломленных папахах, бесконечная артиллерия. Армия «Пэтурры» плывёт по площади под ревущие победные марши. В толпах народа под одобрительные крики и возгласы «Слава!» идут суды-пересуды о том, как выглядит Петлюра («Какой красавец!», «на белом коне»), чем он занимается («представляется в Берлине президенту»), где его резиденция («теперь Била церковь будет столицей») Реплики отдельных лиц создают общее ощущение невнятицы, массового безумия, помрачения рассудка. Здесь, на площади, во время парада, происходит зверское избиение оратора, убийство капитана Плешко, давка, выстрелы; многие заплатили за своё любопытство и страсть к парадам жизнью. Не случайно на площади перед Софийским Собором всё это время слепые певцы-лирники поют песню о приближении Страшного Суда: Ой, когда конец века искончается, / А тогда страшный суд приближается». Булгаков находит образ, выражающий всю бесчеловечную суть происходящего на площади — это «необыкновенно огромного размера совершенно красное солнце», «как чистая кровь», от него далеко протянулись полосы запёкшейся крови и сукровицы. Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, и на площадь от него легла страшная тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа ещё чернее, ещё гуще, ещё смятеннее...» Это кровавое солнце и чёрная толпа людей — самое выразительное художественное обобщение новой исторической авантюры. Булгаков не показывает избрание Петлюры в президенты или присягу Петлюре. Подобной чести человек, обладающий единственным талантом — родиться вовремя, не удостаивается. Даже «усостриженный Лиса Патрикеевна гетман», этот «игрушечный король», «каналья» и «трус» был удостоен, правда, весьма сомнительной чести, но всё-таки его избрали в гетманы... в цирке. И хотя походило это избрание на «дешёвую оперетку», упоминание о нём в романе (в восприятии капитана Тальберга) всё-таки осталось. Петлюре, пролившему реки человеческой крови, не дано возможности даже упоминания о его избрании в «президенты».
Тема Страшного Суда как наказания за грехи Бориса Годунова предсказана в исторической трагедии Пушкина летописцем Пименом. Тема Страшного Суда как наказания за общенациональную вину, за всеобщее предательство и преступление против совести и чести — апокалиптическое пространство романа «Белая гвардия», которому будет посвящена отдельная глава.
Пушкинская трагедия впервые открыла Булгакову возможность «сосуществования» и соотнесения в сознании человека разных исторических времен, обнаруживающих законы повторяемости и наказуемости зла — «кровавого следа» сквозь века и десятилетия — в бессмертии дурной памяти о злодеяниях лиц, стоящих у престола. У Пушкина этот контекст Большого Времени только намечен, «под колпак Юродивого» спрятаны смелые идеи автора о нравственной наказуемости Зла в истории, у Булгакова тема возмездия, Апокалипсиса русской истории в Городе 1918—1919 года — тема Божьего Суда над Городом и Россией — в центре авторского повествования.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |